XIV
Старый друг угощает и
одевает меня
После миссис Уинкшип не было на свете человека, которого я
любил бы больше ее племянницы Марты.
Она была такая добродушная женщина, что все наши соседи
любили ее. Это, однако, не мешало всем, и взрослым и детям, называть ее
«кривой» и «одноглазой». У нее действительно не было одного глаза.
Из всех мальчиков я один называл ее настоящим именем. Может
быть, именно поэтому она оказывала мне особенное расположение. У нее всегда
было для меня доброе слово, и много-много раз кормила и поила меня добрая
Марта, когда я умирал с голоду по милости мачехи.
– Бедный мальчик! – повторяла она, выбравшись со
мной из толпы. – До чего ты дошел! Пойдем со мной, несчастный малютка,
расскажи мне все, что с тобой было.
– Мне нечего рассказывать, Марта, – отвечал я, но
тут я заметил, что она меня тащит к тому переулку, где жил мой отец. – Я
не пойду с вами, с меня довольно и того, что было в запрошлую ночь!
– Знаю, знаю все, бедняжка, и тетка знает, –
отвечала добрая молодая женщина. – Уж как она тебя жалеет! Говорит: «Если
бы я могла ходить, как другие женщины, я бы сама пошла отыскивать этого
несчастного ребенка!» А вот теперь я и нашла тебя, да в каком виде!
Марта отерла себе глаза передником.
– Я ужасно голоден, Марта, – проговорил я, –
я умираю с голоду!
Я заплакал, и мы оба стояли среди улицы и плакали.
– Пойдем, – вскричала вдруг Марта, – пойдем в
наш переулок. Тетка говорила, что рада будет, если ты найдешься. Вот ты и
нашелся.
– Нет, я не пойду домой, ни за что не пойду.
– Полно, не бойся, я проведу тебя к нам так, что никто
не увидит. Да тебя и узнать-то трудно! – прибавила она, с состраданием
оглядывая мою тощую фигуру. – Я сама узнала тебя только по голосу.
После некоторого колебания я, наконец, согласился идти с
Мартой. Когда мы дошли до нашего переулка, она оставила меня в темном углу
улицы Тернмилл, а сама пошла предупредить миссис Уинкшип и поглядеть заодно, не
опасно ли мне будет идти.
Прошло несколько минут, мне показалось очень много, а она не
возвращалась. Я уже начал думать, что миссис Уинкшип, вероятно, не хочет
пустить меня, и, от нечего делать, вздумал пересчитать свои деньги.
Их оказалось четырнадцать пенсов. Какое богатство!
И это заработано меньше чем в полчаса! Положим, мне много
помог добрый ирландец; но, если я буду приобретать без него хоть вдвое, хоть
вчетверо меньше, это все-таки выйдет З'/з пенса в полчаса, 7 пенсов в час,
шиллинг и 9 пенсов в три часа! Чудесно! Я начал желать, чтобы Марта не
возвращалась. Но нет, она вернулась, неся что-то под платком, и объявила мне,
что в переулке никого нет, и миссис Уинкшип ждет меня.
– А все же я лучше не пойду, – сказал я. –
Пожалуй, мачеха выйдет из дома, пока мы здесь разговариваем. Благодарю вас,
Марта, я уж лучше уйду подальше отсюда.
– Нет, нет! – вскричала она, загораживая мне
дорогу. – Ты и так довольно шатался по улицам, я не пущу тебя больше,
пойдем со мной, будь умница!, Я тебя так наряжу, что никто тебя не
узнает! – С этими словами она вытащила из-под платка какую-то старую юбку
и женскую шляпу, быстро надела их на меня и, взяв меня под руку, направилась к
переулку с решимостью, которой я не мог сопротивляться.
Мы вошли к миссис Уинкшип в ту минуту, когда она спокойно
наслаждалась порцией рома с горячей водой перед ярким огнем камина.
– Вот он, тетушка! – сказала Марта, снимая с меня
юбку и шляпу.
– Это он! – вскричала миссис Уинкшип, устремляя на
меня удивленный, почти испуганный взгляд. – Веселый маленький мальчуган,
вылитый портрет своей покойной матери! Ай-ай-ай, в каком он виде! И все это по
милости той рыжей пьяницы! Ну, уж попадись она мне в эту минуту, я бы своими
руками исколотила ее. Посмотри-ка, Марта, на нем даже рубашки нет! Они врали,
что он одет в теплое и удобное платье из работного дома, а он…
Как кончила свою речь миссис Уинкшип, я не помню. Попав в
теплую комнату и подойдя к огню, я вдруг почувствовал звон в ушах н головокружение.
Ноги у меня задрожали, и я упал на пол. Обморок мой, вероятно, длился довольно
долго, потому что за это время в положении моем произошли значительные
перемены.
Я очнулся на диване, стоявшем в комнате миссис Уинкшип.
Вместо куртки и бумазейных брюк на мне были надеты: вязаная
фуфайка, длинные, широкие штаны, вероятно, принадлежавшие когда-то мистеру
Уинкшипу, и огромное полотняное одеяние, закрывавшее меня всего с ногами и,
вероятно, служившее ночной рубашкой самой миссис Уинкшип. Я все еще чувствовал
некоторое головокружение, однако мог приподняться и оглядеться кругом. Миссис
Уинкшип стояла перед печкой и мешала что-то в небольшом соуснике, а Марта вошла
в комнату и поставила на стол блюдо с тремя великолепными бараньими котлетами.
При виде этого чудного кушанья я чуть не соскочил с дивана, но мне помешало
длинное одеяние, опутывавшее мне ноги.
Миссис Уинкшип заметила это движение.
– Ну, что, молодец, ожил? – ласково, веселым
голосом вскричала она. – Полно, голубчик, ободрись, чего это ты вдруг
раскис?
Под этим она подразумевала: чего это я вдруг расплакался? В
моих слезах она сама была виновата. Она поцеловала меня в лоб, а со смерти
матери меня еще никто ни разу не целовал. При этом материнском поцелуе я не мог
удержаться от слез. Миссис Уинкшип дала мне вволю наплакаться, а сама занялась
приготовлением ужина.
Через несколько времени из блестящей голландской печки
распространился необыкновенно приятный запах.
– Ну, что, готов ты, Джимми?
– Готов, благодарю вас.
– У меня было к обеду мясо, – ласковым голосом
сказала миссис Уинкшип, взяв меня на руки и усадив в большое кресло перед
столом. – Остатки я положила тебе в суп. Кушай, голубчик, да смотри, не
оставляй ни кусочка, а в это время и котлеты поспеют.
Долго уговаривать меня было нечего. Суп показался мне
изумительно вкусным. Но разве он мог утолить мой волчий голод! Я напал на него
как на врага, которого следовало истребить как можно скорее, и пожирал его с
такою быстротою, что миссис Уинкшип от изумления сдерживала дыхание.
– Вот до чего дошел! – воскликнула она с глубоким
вздохом, когда миска с супом оказалась пустою. – Это ему все равно что
глоток воды!
И действительно, все, что я съедал, казалось мне крошечной
порцией, но я не сказал этого миссис Уинкшип. Моя деликатность дошла до того,
что, когда она у меня спросила, съем ли я еще баранью котлетку, я отвечал:
«Пожалуй, только не целую, а маленький кусочек» – хотя мысленно пожирал в это
время не только все котлеты, стоявшие в голландской печи, но и толстый кусок
хлеба, которым я собирался дочиста подобрать весь жир с блюда. Впрочем, глаза
мои оказались жаднее желудка. Съев одну котлету и несколько картофелин, я
почувствовал себя совершенно сытым.
– А теперь, – сказала миссис Уинкшип, когда Марта
убрала ужин и мы все трое спокойно уселись на диване перед камином, –
расскажи нам, Джимми, по порядку все, что с тобой было в это время.
Я охотно исполнил желание миссис Уинкшип.
Я подробно рассказал ей всю свою жизнь с той самой минуты,
как бежал из родительского дома и укусил за палец свою мачеху.
Когда я стал говорить о своих приятелях Рипстоне и Моулди и
о том, как я принимал участие в их базарных похождениях, миссис Уинкшип
разразилась бранью против моей мачехи, которая своей жестокостью чуть не довела
меня до тюрьмы.
– Да ведь за кражу на базаре не сажают в тюрьму! –
объяснил я ей. – За это сторож сам расправляется. Мне так Моулди говорил.
– Ну, твой Моулди просто дрянной лгунишка, скоро ты сам
убедился бы в этом. Хорошо еще, что с тобой сделалась горячка, Джимми, и что
она положила конец твоему воровству. Ведь ты больше уже не воровал?
– Нет, никогда! – отвечал я, решив умолчать об
ананасе.
Рассказ о моем побеге из работного дома сильно насмешил
миссис Уинкшип, а описание бесчестной проделки старьевщиков привело ее в
ярость.
– Экие подлецы! – восклицала она. – Если бы я
была мужчиной, я бы подкараулила их да задала им такую трепку, что чудо!
– Хорошо, что хуже ничего не было! – произнесла
она со вздохом облегчения, когда мой рассказ был кончен. – Конечно, и то
худо, что сын моей милой Полли сделался нищим, но могло быть и еще хуже!
– Как нищим? Милостыни я не просил! Когда Марта
встретила меня, я пел.
– Ну, это все равно, я в этом разницы никакой не
вижу, – решительным голосом отвечала миссис Уинкшип.
– Я не знал, что это все равно, – проговорил я
смущенным голосом. – Я не хочу жить нищенством, я готов, пожалуй, бросить
те четырнадцать пенсов, которые мне подали. Где они?
– Ты уж лучше и не спрашивай, где они, тебе таких денег
не нужно, Джимми. Они сделают добро тому бедняге, которому посланы, тебе не
след тратить их на себя. Что она сказала о грязных тряпках, которые ты ей
снесла, Марта, вместе с деньгами?
– Она очень обрадовалась. Не знала просто, как и
благодарить! Она сейчас же села выкраивать штанишки своему маленькому Билли.
Про какие это грязные тряпки они говорили? Неужели про мою
куртку и мои штаны? Пускай себе маленький Билли пользуется и ими, и моими
четырнадцатью пенсами! Должно быть, миссис Уинкшип намерена позаботиться о моей
одежде. Тот костюм, в который она нарядила меня теперь, был удобен, в нем было
очень тепло; однако я не мог показаться в нем на улице. Но, может быть, я
ошибаюсь, может быть, они толкуют совсем не о моих вещах. Надобно было поскорее
рассеять свои сомнения. Я подумал несколько минут, как бы деликатнее начать
разговор, и наконец, заметив на камине большую пуговицу, спросил:
– Нужна вам на что-нибудь эта пуговица?
– Нет, а что?
– Да не худо бы пришить ее к моей куртке, там не было
верхней пуговицы.
– Ну, чего еще вспоминать эту грязную ветошь! Ты
никогда больше не увидишь ее, Джимми.
– Никогда не увижу? – с испугом воскликнул
я. – Как же это можно? Как же я останусь без куртки!
– Не беспокойся об этом, – сказала добрая женщина,
гладя меня по голове, – у тебя будет куртка. Хорошо, если бы не было дела
труднее, чем раздобыть тебе куртку.
– А что же такое труднее? – спросил я с
любопытством. – Разве достать штаны труднее?
Вопрос мой сильно рассмешил старуху.
– Нет, и штаны не беда, Джимми, – сказала она,
вдоволь нахохотавшись. – Главная трудность в том, что я с тобой буду
делать? Оставить у себя невозможно: ты сам знаешь, какая поднимется суматоха,
если тебя найдут здесь!
– Конечно, я не могу здесь оставаться, я сам этого
боюсь, – поспешил я ответить.
– Хорошо бы отдать его к кому-нибудь в ученье, –
спокойно произнесла Марта, продолжая свою работу.
Она штопала чулки.
– Хорошо-то хорошо! Да к кому отдать?
– Вот я думала… Только вы скажете: какое же это
ремесло!..
– Что такое?
– Да отдать бы его в трубочисты к братцу Бельчеру, он
ведь держит мальчиков.
– Превосходно! – с восторгом воскликнула миссис
Уинкшип. – Вот это дело, так дело! Правда, Джимми?
Я из вежливости ответил:
– Да, конечно!
Но на самом деле я вовсе не разделял восхищения миссис
Уинкшип. Конечно, если бы мне предложили сделаться трубочистом в прошлую ночь,
когда я, голодный и иззябший, лежал на навозной куче, я, может быть, с радостью
согласился бы. Но для мальчика, сытно поужинавшего, сидевшего на мягком диване
и одетого в теплую фланель, лазанье по трубам совсем не представлялось приятным
занятием.
– Как я рада, что эта мысль пришла тебе в голову, душа
моя! – продолжала восхищаться миссис Уинкшип. – Лучше этого ничего и
придумать нельзя. Во-первых, это – ремесло, которому научиться легко и которым
можно заработать себе деньги, и очень порядочные деньги. Дик Бельчер прежде был
такой же бедный мальчик, как Джимми, а теперь он ни в чем не нуждается.
Во-вторых, он живет далеко отсюда, и, главное, чистка труб так меняет человека,
что родной отец не узнает его, хоть встретится с ним носом к носу. Ну, это дело
улажено. Завтра же утром, Марта, поезжай в Кемберуэл и привези с собой Дика
Бельчера.
|
