XIII
Я делаюсь уличным
певцом. – Старый друг
На церковных часах пробило полночь в ту минуту, когда
мошенники закрыли за мною дверь и я пошел шагать по мягкому холодному снегу
улицы.
Я не сразу мог сообразить, выгодную ли сделку устроил я с
господами Берни и Джонсом. Мне казалось, что вся выгода была на их стороне, а
между тем они обвиняли меня в бессовестности и неблагодарности. Неужели я в
самом деле не оценил по достоинству их услуги? Что они для меня сделали? Прежде
у меня была пара теплых чулок и крепких башмаков, у меня был полный костюм, не
исключая рубашки. Теперь у меня не было ни башмаков, ни рубашки, и костюм мой
состоял из одной куртки и штанов. Зато теперь я не так сильно страдал от
голода, как прежде, я избавился от одежды, в которой днем мне нельзя было
никому показаться, и у меня в руках целый шиллинг.
Но где же он, этот шиллинг? Если бы мостовая разверзлась под
моими ногами, я не остановился бы с большим испугом. Я стал обшаривать карманы
своих новых штанов. Карманы были глубокие, и мне пришлось нагибаться до самой
земли, чтобы достать до дна; но напрасно шарил я во всех углах: шиллинга не
было. В ужасе я запустил руки в карманы куртки: и там все пусто, осталось
только несколько черствых хлебных крошек. О несчастье! Куда же делся этот
шиллинг? Тут только я вспомнил, что оставил его в доме старьевщиков! Получив за
сапоги и чулки шиллинг и кусок хлеба, я сунул шиллинг в карман моих прежних
штанов, а когда я снял их, чтобы примерить эти бумазейные брюки, я забыл вынуть
деньги! Ясно вспомнив все это, я почувствовал некоторое облегчение. До их дома
было недалеко, и я пустился со всех ног бежать к Сафрон-Гиллу. Найти
Сафрон-Гилл и ту часть его, где жили старьевщики, было нетрудно, но, прибежав в
их улицу, я остановился в недоумении.
Я не заметил номера их дома, а с виду все дома были
совершенно одинаковы. Я шел, внимательно оглядываясь по сторонам, но не мог
заметить ни одного признака, который отличал бы один дом от другого, и, кроме
того, везде огни уже были потушены. Вдруг я заметил свет в одном окне второго
этажа.
Я подпрыгнул к молотку и постучался. Мне не отвечали. Я
постучал второй раз сильнее прежнего. Окно, в котором светился огонь,
отворилось, и из него высунулась голова старика в колпаке.
– Извините, сэр, – сказал я, – в этом доме
живут мистер Берни и мистер Джонс, мне бы нужно…
– Почем я знаю! Выдумал стучаться по ночам! Лень мне
сойти, а то бы я задал тебе!
С этими нелюбезными словами он захлопнул окно.
Что мне было делать? Стучаться во все дома было невозможно,
уйти – значило бросить шиллинг. Конечно, я один виноват в потере моих денег.
Покупатели поспешат возвратить мне их, как только узнают, в чем дело. Всего
лучше подождать здесь до утра и подстеречь молодых джентльменов, когда они
выйдут на улицу.
К счастью, прямо против того дома, где, как я думал-, жили
старьевщики, была довольно глубокая подворотня, и я устроился в ней как можно
удобнее.
Я провел всю ночь, то засыпая на несколько минут, то опять
просыпаясь.
В семь часов утра лавочник, во владениях которого я
расположился, отворил свою дверь и прогнал меня.
Я, однако, держался тут же поблизости и часов в девять
увидел, что из дома, замеченного мною, вышли два молодых человека с черными
мешками в руках, они были одеты не так щегольски, как вчерашние джентльмены; их
сюртуки казались очень поношенными, а фуражки сильно засаленными. Тем не менее
я сразу узнал в них мистера Берни и мистера Джонса.
– Извините, сэр, – сказал я, обращаясь к первому
из них, – я оставил свой шиллинг в кармане тех штанов… Отдайте мне его,
пожалуйста.
– Что такое? Какой шиллинг? Какие штаны?
– Да те, что я вам вчера продал вместе с курткой.
Вернитесь домой, посмотрите!
– Что он такое болтает? – с изумлением спросил
мистер Берни. – Вы знаете этого мальчика, Уилькинс? – обратился он к
своему товарищу.
– В первый раз вижу.
– Вы ошиблись, голубчик, – ласково сказал мне
Берни. – Как зовут того господина, которого вы ищете?
– Одного звали Берни, другого Джонс. Разве же это не
мистер Джонс?
– Нет, дружок, меня зовут не Джонс, – а Уильям
Уилькинс, – отвечал мистер Джонс.
– Неужели вы скажете, что не вы купили у меня платье из
работного дома, что не вы живете в этом доме, в комнате, набитой старым
платьем? – с отчаяньем вскричал я.
– Конечно, не мы, чего ты к нам привязался!
– Неправда, вы! Постойте, вон идет полицейский, я
сейчас позову его.
Увидев полицейского, знакомые мои двинулись вперед быстрыми
шагами.
– Отдайте мне мой шиллинг! – кричал я, догоняя
их. – Отдайте, не то я закричу, что вы воры!
– Экий гадкий попрошайка! – побледнев от гнева,
вскричал мистер Джонс. – На тебе два пенса, и убирайся прочь!
– Я не уберусь. Вы мне дайте весь мой шиллинг, не то я
пожалуюсь полиции, – отвечал я.
– На что же ты пожалуешься? – спросил Берни.
– А на то, что вы взяли у меня деньги, когда покупали
мое платье из работного дома!
– Из работного дома? Молодец! Так это ты бежал из
работного дома и продал свое платье? Хорошо! Теперь я сам сведу тебя в полицию
за такие проделки.
С этими словами он схватил меня за ворот куртки и потащил
навстречу к полицейскому, Положение мое было отчаянное. Я сделал усилие,
вырвался из рук Берни (он держал меня некрепко) и пустился со всех ног бежать
прочь. Бегство стоило мне моей шапки.
Когда я вырвался из рук Берни, она свалилась на землю, и,
торопливо оглянувшись, чтобы посмотреть, не гонятся ли за мной, я увидел, как
бессовестный мошенник поднял ее и спрятал в свой мешок.
Я отбежал далеко от Сафрон-Гилла и, убедившись, что никто не
преследует меня, остановился обдумать свое положение. Меня все еще не оставляла
надежда найти прежних товарищей; кроме того, я искал себе работы. Но напрасно
ходил я взад и вперед между лавками: ни Рипстона, ни Моулди нигде не было
видно. Встретившиеся мне знакомые мальчики сказали, что мои друзья уже с самого
рождества не ходят на базар и что никто не знает, куда они делись. Найти работу
мне так и не посчастливилось. Хотя я сильно вырос за время болезни и был одет
не так, как прежде, все продавцы сразу узнавали меня.
– Опять ты явился, мазурик! Проваливай, проваливай
дальше! – говорили они, завидев меня. – Убирайся прочь, арестант!
Все попрекали меня моей арестантской стрижкой, и так как у
меня не было шапки, то моя стриженая голова всем бросалась в глаза. Мне не
удалось заработать ни гроша. Снегу в этот день не было, но зато был сильный
мороз и ветер.
С утра я решил не заниматься воровством, даже тем невинным
воровством, которым промышляли мон прежние товарищи. Решение я принял за чашкой
горячего кофе, но потом я прослонялся по базару целый день, ничего не евши, и
оно значительно поколебалось.
Наконец совсем стемнело, лавочники начали зажигать огни,
голод заставил замолкнуть мою совесть. Я решил еще раз обойти базар и ни за что
не возвращаться с пустыми руками.
Две минуты спустя я бежал к Дрюри-Лейну с великолепным
ананасом в кармане. Ананасы в то время были очень дороги. Я слышал, как
лавочник, которому принадлежал ананас, похищенный мною, говорил покупателю,
указывая на него и на полдюжину других: «Эти все по полгинее[2] штука, сэр». Такой цены мне конечно никто не
даст; по правде сказать, если бы я не слышал слов лавочника, я бы оценил свой
ананас в два, много в четыре пенса, теперь же я решил не уступать дешевле двух
шиллингов. По дороге к старому Баджи Симмонсу, всегда покупавшему краденые вещи
у меня и у товарищей, я уже решил, как истрачу десять пенсов: на шесть
поужинаю, а за четыре пристроюсь куда-нибудь на ночь.
Намучившись прошлую ночь, я чувствовал почти такую же
потребность в хорошей постели, как и в еде.
Баджи Симмонс занимал комнату в квартире одного сапожника,
пускавшего проходить к нему через свою мастерскую. Подойдя ближе, я с радостью
заметил, что в мастерской сапожника светится огонь и над желтой занавеской окна
виднеется его рука, продергивающая дратву. Сапожник хорошо знал меня, и потому
я смело постучался. Он отворил мне дверь. Я сразу заметил, что он узнал меня, и
меня удивило, что он говорит со мной точно с незнакомым.
– Что тебе нужно, мальчик? – спросил он.
– Да ничего, позвольте только пройти к Баджи.
– Баджи Симмонс не живет здесь. Да и тебе лучше
убираться подальше, а то опять станет ходить сюда полиция. Я уже думал, что никого
из вашей шайки не увижу.
– Куда же это переехал Баджи? – с беспокойством
спросил я. – Пожалуйста, скажите, мне нужно его видеть.
– Никуда он не переехал, он просто в тюрьме, –
отвечал сапожник, тревожно оглядываясь по сторонам. – Иди, иди
прочь, – прибавил он, выталкивая меня за дверь. – За мной следят,
смотрят, с кем я знакомство вожу, иди.
– Да вы посмотрите, может быть, и вы купите вместо
Баджи, – просил я, начиная вытаскивать ананас из кармана, – я вам
уступлю дешево, за шиллинг, за девять пенсов.
– Оставь, оставь, положи его назад! – закричал
сапожник, дрожа от волнения и своими грязными руками втискивая ананас обратно в
мой карман. – Уйди, говорят тебе!
Он бросился на меня с таким гневом, что я, испугавшись за
свою жизнь, убежал со всех ног подальше от него.
Все было против меня! Кроме Баджи Симмонса, я не помнил
адреса ни одного из знакомых мне покупщиков. Что мне теперь делать с этим
противным ананасом? Лучше бы вместо него я стащил две – три груши или два-три
апельсина. Я мог бы продать их прохожим, а с ананасом куда мне сунуться? Начни
я его предлагать всем встречным, так, пожалуй, придется посидеть там же, где
теперь Баджи Симмонс.
Что же мне делать? Остается одно: самому съесть ананас.
Я никогда не едал этого фрукта и теперь охотно променял бы его
на добрый кусок черного хлеба, но мне не оставалось выбора.
Дойдя до Бедфорда, я остановился на площади, загроможденной
разными экипажами и телегами, влез в одну телегу и, притаившись там, съел весь
ананас до самого стержня. Последствия этого дорогого ужина оказались самые
неприятные.
У меня так сильно разболелся живот, что я просто не мог
шевельнуться. Я просидел в телеге до половины ночи, но тут руки и ноги мои до
того разболелись от холода, что я должен был вылезть вон и хорошенько растереть
их. К счастью, я заметил в углу площади кучу навоза, от которого валил густой
пар. Я сейчас же побежал туда и очень удобно провел в теплом навозе все время
до рассвета.
Как я жил следующий день, мне трудно рассказать. Помню
только, что я без цели бродил по разным улицам. Вечером я заметил, что на одной
стороне улицы собралась кучка народа. Я подошел ближе и увидел, что все слушают
пение мальчика. Я также стал слушать. Песня была мне знакома, это была одна из
ирландских песен, которым я выучился у миссис Берк.
Мальчик пел недурно, только голос его как-то совсем не
подходил к смыслу слов. Однако пение его понравилось, и по окончании песни в
шапку его посыпалось столько полупенсовых монет, что я в удивлении вытаращил
глаза.
«Что, если бы и мне приняться за то же? – мелькнуло у
меня в голове. – Ведь это во всяком случае честное средство добывать
пропитание, это лучше и воровства и нищенства. Мне не много нужно: если хоть
один из десяти, даже из двадцати прохожих даст мне полпенни, с меня и
довольно!»
Я сделал несколько шагов, стараясь припомнить слова и мотив
песни, затем остановился и запел.
Через минуту около меня остановился мальчик, потом старик и
женщина, потом служанка с кружкой пива.
«Ну, эту послали за делом, – подумал я, увидев
ее, – а она стоит и слушает, значит, недурно».
Это ободрило меня, и я стал петь с большей уверенностью.
Мало-помалу толпа вокруг меня все прибывала, и когда я
кончил песню, ко мне протянулись три-четыре руки с мелкими медными монетами.
Особенно сильное впечатление произвело мое пение на одного полупьяного
ирландца.
– Вот песня, так песня! – вскричал он, крепко
схватив меня за руку. – Этакое пение не всякий день удается услышать! А вы
еще скупитесь своими медными деньгами, скаредные вы люди! Пропой еще раз,
голубчик, а как кончишь, я сам пойду собирать для тебя.
– Пой, пой еще, мальчик! – закричало несколько
голосов вокруг меня.
Я охотно повторил еще раз свою песню, и она, видимо,
понравилась всем слушателям. По окончании ее ирландец обошел всех с шапкой в
руках и вручил мне целую пригоршню медных монет. Только что я успел спрятать в
карман свое богатство и начал потихоньку выбираться из толпы, как чья-то рука
дотронулась до моего плеча, и я услышал женский голос:
– Как? Это ты, маленький Джимми? Бедный мальчик! Чем
это ты вздумал заниматься!
Я боялся одной только женщины на всем свете, но это был не
ее голос. Это был добрый, знакомый голос. Я поднял глаза и увидел Марту,
племянницу моей знакомой прачки, миссис Уинкшип.
|
