 Увеличить |
VII
Разумеется, время от времени он все-таки пытался заставить
Тонку сознаться; на то он был мужчина и не дурак. Но она работала тогда в
огромном грязном магазине в рабочем квартале, в семь должна была уже быть на
месте и уходила оттуда не раньше половины десятого вечера - часто из-за
нескольких жалких пфеннигов, которыми обогащал кассу последний запоздавший
покупатель; она не видела солнца, ночью они спали порознь, и на всякие душевные
проблемы времени совсем не оставалось. Они боялись даже и за это жалкое
существование; вдруг заметят, что она беременна, - а у них уже тогда начались
денежные затруднения; все свои средства он давно израсходовал на обучение, а
зарабатывать сам не мог; в начале всякой научной карьеры это вообще нелегко, а
он в ту пору хоть и не решил еще поставленной задачи, но был совсем близок к ее
решению, и ему приходилось напрягать все силы для завершения работы. При такой
жизни - беспросветной и полной забот - Тонка быстро начала увядать, и, конечно
же, отцветала она не роскошно, как некоторые женщины, источающие при увядании
головокружительный аромат, а сникала неслышно, как неказистая кухонная травка,
которая желтеет и сморщивается, лишь только утратит свою зеленую свежесть. Щеки
ее потемнели и ввалились, от этого заметней выступал на лице крупный нос, и
оказалось, что у нее очень большой рот и даже торчат уши; и с тела она спала -
там, где раньше была гибкая упругость плоти, проступил теперь угловатый
крестьянский костяк. У него самого, благодаря хорошему воспитанию, горе меньше
отражалось на лице, и одевался он все еще прилично, но, выходя с ней на улицу,
он стал теперь все чаще ловить на себе удивленные взгляды встречных. А
поскольку он не был лишен тщеславия, то его злило, что он не мог накупить Тонке
красивых платьев, и оттого еще больше на нее же и злился, злился на ее
бедность, в которой сам был виноват, хотя, честное слово, если бы он только
мог, он сначала задарил бы ее красивыми свободными платьями, какие шьют для
беременных, и только потом притянул бы к ответу за неверность. Сколько он ни
старался добиться признания, Тонка все отрицала. Она не знала, почему так
вышло. Когда он умолял ее хотя бы ради их прежней дружбы не лгать ему, на лицо
ее ложилась страдальческая черта, а если он начинал сердиться, она просто
говорила, что не лжет, - ну что тут можно было поделать? Ударить ее, оскорбить,
бросить одну в таком ужасном положении? Он больше не спал с ней, но она даже
под пыткой ни в чем бы теперь не созналась - уже потому только, что с тех пор,
как он перестал ей доверять и она это поняла, она не могла из себя выдавить ни
слова, и это каменное упорство, эта замкнутость, не смягчавшаяся теперь, как
раньше, даже редким проблеском милой улыбки, еще больше его обезоруживала.
Приходилось собирать всю свою выдержку и ждать. Он решился попросить денег у
матери. Та ответила, что отец находится в преддверии смерти и все наличные
средства должны быть под рукой на случай этого прискорбного исхода; проверить
ее он не мог, хотя и знал, что больше всего на свете мать боится, как бы он не
женился на Тонке. Ее, собственно, страшило уже то, что из-за Тонки он вообще ни
на ком не женится; и когда все так затянулось - и учение, и блестящее будущее,
и болезнь отца, и домашние неурядицы, - во всем оказалась виноватой Тонка; ее
воспринимали уже не просто как первопричину бесконечных невзгод, но почти как
дурное предзнаменование, как злой рок, - это через нее впервые было нарушено
привычное течение жизни в семействе, это она накликала на него беду. В
переписке и при его наездах домой - поначалу туманно, потом все яснее - ему
высказывалось это убеждение, основанное, в сущности, на элементарной боязни
семейного позора - оттого, что сын зашел в своей связи с "этой
девушкой" дальше, чем бывает принято у молодых людей. Гиацинт тоже счел
нужным его предостеречь, и когда юноша, шокированный этим неосознанным
суеверием, неприятно напомнившим ему его собственные страхи, запальчиво начал
спорить, Тонку назвали "безответственной особой", вносящей разлад в
семью, а потом дело дошло и до неуклюжих намеков на "всякие эротические
штучки", с помощью которых она его "удерживает при себе", -
намеков, высказанных со всей наивностью образцово-добродетельных матерей. Они
явственно читались и сейчас между строк в полученном им ответе, - как будто
каждый пфенниг, раз он поддерживал его связь с Тонкой, мог принести ему только
беду. Тогда он написал еще одно письмо, где сообщил, что скоро станет отцом.
В ответ мать приехала сама.
Она приехала, чтобы "поставить все на место".
Она не переступила порога его дома, словно боясь
прикосновения скверны, и вызвала его в отель. Первое легкое смущение она
подавила в себе сознанием долга и стала говорить ему об огорчениях, которые он
всем им причиняет, о тяжелом состоянии отца и об оковах на всю жизнь; с
неуклюжей искусностью она использовала все чувствительные регистры души, а он,
хоть и скучал откровенно, видя насквозь ее уловки, все же слушал с
настороженным любопытством, потому что его привлек тон всепрощающего понимания,
неизменно присутствовавший в ее словах.
- Кто знает, - говорила она, - может, это несчастье
обернется на самом деле счастьем для тебя, и мы все отделаемся, - говорила она,
- просто кратковременным шоком; главное теперь - извлечь для себя из всей этой
истории урок на будущее!
Вот почему она, несмотря на все трудности, уговорила отца
пожертвовать известную сумму; этих денег - она преподнесла это как царскую
милость с их стороны - вполне хватит, чтобы удовлетворить все претензии и
девушки и ребенка.
К ее собственному удивлению, сын хладнокровно спросил о
размерах предлагаемой суммы и, выслушав, еще хладнокровней покачал головой,
сказав просто:
- Ничего не выйдет. Воспрянув духом, она возразила:
- Выйдет! Ты сейчас просто ослеплен; тысячи молодых людей
совершают подобные глупости, а потом слушаются старших. Это же такой удачный
случай, чтобы развязаться; ты не можешь упустить его из-за ложно понятой чести
- это просто твой долг перед семьей и перед самим собой!
- То есть как это удачный случай?
- Ну, конечно! Я уверена, что твоя приятельница разумнее
тебя: она-то уж наверняка знает, что с появлением ребенка такие связи
прекращаются.
Он попросил дать ему сутки на размышление: что-то в нем
дрогнуло.
Мать, врачи с понимающей улыбкой, мерный шум подземки по
дороге домой, к Тонке, четкие, повелительные движения полицейского на
перекрестке, грохочущий водопад городской суеты - все было заодно; лишь он
стоял один, в пустоте под этим водопадом - не залитый, но отрезанный от всего.
Он спросил Тонку, согласилась ли бы она.
Тонка сказала - да. Какая-то жуткая двусмысленность была в
этом ответе. Он прозвучал вполне рассудительно, как и предсказывала мать, но
уголки губ, произнесших это "да", потерянно дрогнули.
И тогда он сам на следующий день сказал матери прямо в лицо,
что, возможно, он вовсе и не отец ребенка, что Тонка больна, но что он,
несмотря ни на что, скорее сам согласится признать, что он болен и ребенок - от
него, а Тонку не бросит.
Мать только беспомощно улыбнулась в ответ, ласково взглянула
на него, как на слепца, и ушла. Он понял, что теперь она с удесятеренной
энергией примется защищать свою плоть и кровь от позора и что он приобрел себе
в союзники очень могущественного врага.
|
