 Увеличить |
ПОРТУГАЛКА
В одних грамотах они значились как делле Катене, а других -
как господа фон Кеттен; они пришли сюда с севера и остановились на самом пороге
юга; свою родословную они возводили то к германцам, то к латинянам, смотря по
выгоде момента, и никакой другой родины не знали, кроме собственного гнезда.
В стороне от широкого торгового пути, ведущего через Бреннер
в Италию, между Бриксеном и Триентом, на почти отдельно стоявшей отвесной скале
высился их замок; в полутораста метрах под ним так неистово бесновался узкий
горный поток, что, высунув голову из окна, вы не расслышали бы церковного
колокола, зазвони он в самой крепости. Ни единого мирского звука не проникало
снаружи в замок рыцарей Катене сквозь эту плотную завесу бешеного рева; но
напрягшийся для отпора взгляд неожиданно легко преодолевал эту преграду и
окунался, ошеломленный, в беспредельную раскинувшуюся ширь.
За скорых и хватких слыли все бароны фон Кеттен, и ни
малейшая выгода, где бы она ни обозначалась, не ускользала от них. И
безжалостны они были, как ножи, что режут сразу до кости. Они никогда не
краснели от гнева и не розовели от радости - в гневе они темнели, а в радости
вспыхивали, как золото, таким же прекрасным и редкостным светом. И еще, уверяла
молва, все они, кем бы ни случалось им быть в смене лет и столетий, походили
друг на друга тем, что рано наживали белые нити в каштановых бородах и кудрях и
умирали, подойдя к шестидесяти; и тем еще, что нечеловеческая сила, которую время
от времени обнаруживал каждый из них, сосредоточена была как будто не в хрупком
и жилистом теле, а в глазах и во лбу, - но то были россказни запуганных соседей
и холопов. Они прибирали к рукам все, что могли, беря то честью, то насилием,
то хитростью - как придется, но всегда спокойно и неотвратимо; их короткая
жизнь протекала неспешно и кончалась быстро, без затяжного угасания, как только
исполнен бывал их удел.
И еще было в обычае у племени Кеттенов не родниться с
рыцарством, осевшим поблизости от них; жен себе они привозили издалека, и жен
богатых, чтобы не смущаться ничем в выборе союзников и врагов. Когда барон фон
Кеттен двенадцать лет тому назад женился на прекрасной португалке, ему шел
тридцатый год. Свадьбу сыграли на чужбине, и совсем еще юная супруга была как
раз на сносях, когда в перезвоне колокольцев длинный обоз челядинцев и холопов,
лошадей, прислужниц, мулов и собак пересекал границы владений Катене; как в
сплошном свадебном вихре, промелькнул этот год. Ибо Кеттены все были блестящие
кавалеры; только выказывали они это лишь раз в жизни, в тот год, когда
добивались руки; они искали красивых жен, потому что хотели красивых сыновей, и
иначе им было не заполучить таких красивых жен в чужих краях, где они не столь
много значили, как дома; но они сами не знали, выказывали ли они себя в этот
год такими, каковы были на самом деле, или во все остальные годы. Навстречу
путешественникам прискакал гонец с важным известием; и процессия с ее
разноцветными одеждами и плюмажами все еще походила на разноцветного мотылька,
но барон фон Кеттен переменился. Снова нагнав жену, он медленно ехал на своей
лошади рядом с нею, будто отстраняя от себя всякую мысль о спешке, но лицо его
стало отчужденным, как грозовая стена облаков. Когда за поворотом перед ними вдруг
возник замок, до которого оставалось каких-нибудь четверть часа пути, он с
видимым усилием нарушил молчание.
Надо, сказал он, чтобы жена повернула и отправилась обратно.
Процессия остановилась. Португалка просила и настаивала, чтобы ехали дальше;
повернуть назад успеется и после того, как будут объяснены причины.
Епископы Триентские были могущественными князьями, и по их
указке имперский суд вершил все дела; с незапамятных времен Кеттены вели с ними
земельные тяжбы; иной раз эти споры выносились на суд, а иной Раз притязания и
отказы выливались в кровавые распри, но уступать более сильному противнику
всякий раз приходилось баронам фон Кеттен. Взгляд, от которого обычно не
ускользала ни одна выгода, здесь обречен был тщетно вперяться вдаль, дабы ее
высмотреть; но каждый отец завещал этот долг сыну, и гордость их непреклонно
ждала из поколения в поколение, когда придет ее час.
Именно этому барону фон Кеттену улыбнулась судьба. Он с
ужасом подумал, что чуть было не пропустил своего часа. Могущественная княжеская
партия поднялась на епископа, решено было напасть на него и взять в плен, и
Кеттену, когда пронесся слух о его возвращении, уготована была роль главаря.
Пробыв столь долго в отсутствии, Кеттен плохо представлял себе, какими силами
располагает епископ; но он понимал, что предстоит жестокое, затяжное испытание
с неясным исходом и что не на каждого можно будет положиться до последнего,
если не удастся перехитрить Триент с самого начала. Он сердился на красавицу
жену, что чуть было не пропустил из-за нее такой удачный случай. Как всегда, он
любовался ею, когда ехал сейчас на своем коне чуть позади нее; и она все еще
была для него такой же загадочной, как ее жемчужные ожерелья, которых у нее
было так много эти хрупкие безделки, вдруг подумалось ему, можно рас плющить,
как горошины, когда взвешиваешь их на ладони жилистой, узловатой руки, - но они
лежат на ней непостижимо спокойно и надежно. Только вся эта волшба потускнела
сейчас перед новым известием, как тускнеют грезы спеленатых зимних вечеров
перед мальчишеской наготой первых ярких солнечных дней. Жизнь в седле ждала его
- долгие годы, в которых смутным пятном таяли жена и семья.
Но лошади тем временем достигли подножия стены, на которой
стояла крепость, и португалка, выслушав все, снова повторила, что хочет
остаться. Грозно высился замок над их головами. Там и сям, как редкие волоски,
виднелись на груди скалы чахлые деревца. Валы покрытых лесами гор вздымались и
низвергались так беспорядочно, что невозможно было бы описать все это уродство
человеку, знакомому только с пляской морских волн. Стылой пряностью отдавал
воздух, и вообще человек здесь будто въезжал на коне в растрескавшийся котел,
чьи черепки хранили следы странной зеленой краски. Но в лесах водились и олень,
и медведь, и кабан, и волк и, может быть, даже единорог. Выше них царили
козерог и орел. Бездонные ущелья давали приют драконам. Вширь и вглубь лес
простирался на долгие недели пути, иссеченный лишь звериными тропами, а
наверху, где из него громоздились скалистые пики, начиналось царство духов. То
было пристанище демонов с тучами и ураганом; ни одна христианская душа не
забиралась туда, а если и находились чересчур дотошные, все кончалось
историями, о которых шепотом рассказывали служанки на зимних посиделках, в то
время как парни польщенно молчали и пожимали плечами, давая понять, что риск
для мужчины - привычное дело и такие приключения смельчакам не впервой. Но изо
всего, что она наслушалась, самым странным было для португалки вот что: как
никому еще не доводилось достигнуть подножья радуги, так никому еще не удалось
заглянуть за стену исполинских гор; за каждой стеною вставала новая стена;
долины меж ними были как натянутые шали, полные камней величиною чуть ли не с
дом, и даже каменная крошка под ногами состояла из обломков с голову каждый, -
мир, который, собственно, и не назовешь миром. Эту землю, родину человека,
которого она любила, она часто представляла в своих мечтах по его подобию, а
его самого старалась понять, исходя из того, что он рассказывал ей о своей
родине. Наскучив павлиньей лазурью моря, она ожидала увидеть страну, полную
неожиданностей, как тетива натянутого лука; но, оказавшись с тайной лицом к
лицу, она нашла ее уродливой сверх всякого ожидания и затосковала. Крепость
будто была составлена из кустарников. Камни, взгроможденные на скалы.
Головокружительные стены, покрытые плесенью. Трухлявое дерево или грубые
осклизлые бревна. Деревенская утварь, воинские доспехи, амбарные цепи и старые
дроги. Но уж коли она попала сюда, здесь и было ее место, и, может быть, то,
что она видела, было вовсе не уродством, а особой красотой, как мужские
повадки, к которым надо сначала привыкнуть.
Когда барон фон Кеттен увидел, что жена уже начала
подниматься на своей лошади в гору, он не захотел останавливать ее. Спасибо он
ей за это не сказал, но ощутил что-то такое, что, не ломая его воли, но и не
уступая ей, уклончиво влекло его неведомо куда, так что он, как бедная
заброшенная душа, в потерянном молчании следовал за нею.
Через два дня он снова сидел в седле.
И через одиннадцать лет он все еще в нем сидел.
Налет на Триент, легкомысленно подготовленный, окончился
неудачей, с самого начала обойдясь рыцарской партии в треть ее войска и более
чем в половину ее отваги. Барон фон Кеттен, раненный на обратном пути, не сразу
вернулся домой; два дня он отлежал в хижине крестьянина, скрываясь от
преследователей, а потом поскакал по замкам, распаляя новое возмущение. Опоздав
в свое время к предварительным совещаниям и подготовке бунта, он после
поражения не отпускал от себя мысль об отплате, как не отпускает быка
повиснувший на его загривке пес. Он расписывал баронам, что их ожидает, если
епископская партия соберет силы для ответного удара, прежде чем они снова
сплотят свои ряды; подстегивал нерасторопных и скаредных, выжимал из них
деньги, стягивал подкрепления, хлопотал об оружии и был избран военным
предводителем баронов. Раны его вначале так еще кровоточили, что он принужден
был дважды в день менять повязки; и, скача без устали, ведя переговоры и
накидывая на себя лишний день отлучки за каждую неделю, упущенную им в свое
время, он не знал, думал ли он при этом о пленительной португалке, которая,
верно, тревожилась о нем.
Он вернулся к ней лишь на пятые сутки после того, как до нее
дошло известие о его ранении, и пробыл всего один день. Она посмотрела на него,
ни о чем не спрашивая, испытующе, как следят за полетом стрелы - попадет ли в
цель.
Он созвал своих челядинцев до самого последнего малолетнего
пажа, объявил в крепости осадное положение, распоряжался и повелевал. В гомоне
слуг, ржании лошадей, таскании балок, звоне железа и треске камня прошел этот
день. Ночью он поскакал дальше. Он был с ней ласков и нежен, как с редкостным
благородным существом, внушающим восхищение, но взгляд его был прям, будто
исходил из-под шлема, хотя шлема и не было. Когда подошла пора прощаться,
португалка, вдруг поддавшись чисто женскому порыву, попросила дозволения хотя
бы промыть его рану и наложить свежую повязку, но он не позволил; поспешней,
чем была в том нужда, он простился с нею, засмеялся на прощанье, и тогда она
засмеялась тоже.
В разгоревшейся распре противник старался, где только
возможно, брать силой, как это и соответствовало жестокой, светски-воинственной
натуре человека, носившего епископское облачение; но он мог быть - как его,
вероятно, приучило это женственное облачение - и податливым, и коварным, и
цепким. Богатство и обширные владения, предоставляя возможность частичных, со
скрипом, в самую последнюю минуту приносимых жертв, постепенно делали свое дело
там, где сана и влияния не хватало, чтобы обеспечить себе твердую опору.
Решений эта тактика избегала. Свертывалась в клубок, как только сопротивление
ожесточалось; обрушивала удар, где только угадывала слабину. Так и случилось,
что иной раз штурмовали крепость и, если к осажденным вовремя не подоспевала
подмога, брали ее нещадно и кроваво, вырезая всех и вся; а другой раз солдатня
неделями бездельничала, и в округе ничего не происходило, разве что угоняли у
крестьянина корову или сворачивали голову курице. Недели складывались в весны и
зимы, времена года складывались в годы. Две силы боролись друг с другом: одна
буйная и задиристая, но слишком слабая, другая - как медлительное, рыхлое, но
чудовищно тяжелое тело, которому еще и время прибавляло добавочный вес.
Барон фон Кеттен все это знал. Ему стоило усилий удерживать
раздраженное и обескровленное рыцарство в узде и не позволять ему в
необдуманной внезапной атаке растратить последние силы. Он выжидал промаха,
того невероятного поворота, который мог принести с собой только случай. Ведь
ждал же его отец, ждал дед. А когда долго ждешь, может случиться и то, что
случается редко. Он ждал одиннадцать лет. Одиннадцать лет скакал от крепости к
крепости, от отряда к отряду, чтобы не дать угаснуть духу мятежа, сотнями
мелких стычек снова и снова поддерживая свою славу отчаянного храбреца, желая
отвести от себя упреки в робости и медлительности, доводил иной раз и до
крупных, кровавых столкновений, чтобы разжечь гнев в своих соратниках, но от
решительной схватки уклонялся не хуже епископа. Не раз он бывал легко ранен, но
никогда не оставался дома больше суток. Шрамы и походная жизнь покрыли его
твердой коростой. Может быть, он боялся дольше задерживаться дома - как
опасается присесть человек, когда сильно устал. Неспокойные взнузданные лошади,
мужской хохот, пламя факелов, огненный ствол лагерного костра, подобный столпу
из золотой пыли в нежно-зеленом мерцанье лесных дерев, запах дождя, ругань,
бахвалящиеся рыцари, обнюхивающие раненых псы, задранные бабьи юбки и
запуганные крестьяне - вот были его развлечения в эти годы. Среди всего этого
он сохранил изящество и лоск. В его каштановые волосы начала закрадываться
седина, но лицо не старело. Он поддерживал грубые мужские шутки и делал это,
как мужчина, но взгляд его оставался при этом недвижен и прям. Он умел осадить зарвавшегося
резко, как конюший; но он не кричал, в словах был тих и краток, солдаты боялись
его, и гнев, казалось, никогда не охватывал его, а исходил изнутри, и лицо его
тогда темнело. В сражении он мог забываться; тут уж все изливалось из него в
буйных, наотмашь разящих жестах, он пьянел от скачки, от крови, не знал, что
делал, и делал всегда то, что надо. За это солдаты боготворили его; начала
складываться легенда, будто из ненависти к епископу он продал душу дьяволу и
тайно навещал своего патрона, жившего в обличье красивой чужестранки в его
замке.
Когда барон фон Кеттен услышал об этом в первый раз, он не
рассердился и не рассмеялся, но от радости весь вспыхнул темным золотом. Часто,
сидя у лагерного костра или крестьянского очага, когда клонящийся к закату
день, подобно тому как постепенно размягчается задубевшая от дождя кожаная
сбруя, истаивал в теплом мареве, он погружался в раздумья. Он думал тогда о
том, что епископ Триентский спит на чистых простынях, в окружении ученых
клириков и услужливых художников, в то время как он рыскает вокруг, как волк.
Он тоже мог все это иметь. Он ведь нанял в замок капеллана, заботясь о пище для
духа, писца, чтоб читал вслух, потешную камеристку; издалека был выписан повар,
дабы изгнать из кухни призрак ностальгии, странствующие ученые доктора и
семинаристы залучались в замок, чтобы в беседах с ними разнообразить дни,
драгоценные ковры и ткани прибывали отовсюду для обивки стен; только его самого
при всем этом не было. В течение одного-единственного года, на чужбине и во
время обратного пути, он вел сумасбродные речи, искрившиеся блеском и лестью, -
ибо как всякая искусно сотворенная вещь есть вместилище духа, будь то сталь или
крепкое вино, лошадь или струя фонтана, так причастны были духу и рыцари из
рода Катене; но родина его была тогда далеко, его подлинное существо было
чем-то таким, к чему надо было скакать недели напролет, без надежды
приблизиться к цели. Он и сейчас говорил порой необдуманные слова, но лишь в
тот краткий срок, пока отдыхали лошади в конюшне; он приезжал ночью и уезжал
наутро или оставался от утреннего благовеста до "Ave" Имеется в виду
звон к вечерней католической молитве "Ave Maria".. К нему привыкли,
как привыкает человек к вещи, которую он долго носит. Если ты смеешься, она
будто смеется тоже, если идешь куда-то - идет месте с тобой, если ощупываешь
себя рукою - ощущаешь ее; но подними ее перед собой и посмотри на нее - вещь
умолкает и отводит взгляд. Если б он хоть раз задержался подольше - воистину,
тогда бы он уж волей-неволей раскрылся, показал себя таким, каков он на самом
деле. Но сколько он себя помнил, он никогда не говорил: вот я таков, или: хочу
быть таким, - а рассказывал ей об охотах, приключениях и делах, в которых
принимал участие; и она тоже никогда не спрашивала его, - как это свойственно
молодым людям, - что он думает о том-то и том-то, и не говорила, какой бы она
хотела быть, когда состарится, а раскрывалась навстречу ему молча, как роза,
сколь бы ни бывала перед тем оживлена, и уже тогда, на церковных ступенях,
стояла, будто готовая в путь, будто поднялась на камень, чтобы с него взмахнуть
в седло и устремиться к той, иной жизни. Он едва знал обоих детей, которых она
ему родила, но и оба эти сына уже пылко любили далекого отца, чья слава эхом
гремела в их маленьких ушах, с тех пор как они научились слышать. Странно
запомнился ему вечер, давший жизнь второму. Когда он вошел, он увидел мягкое
светло-серое платье с темно-серыми цветами, черная коса была заплетена на ночь,
безупречно вылепленный нос четко вырисовывался над гладкой желтизной освещенной
книги с таинственными изображениями. Это было как колдовство. В своем богатом
одеянии, струившемся книзу неисчислимыми ручейками складок, она сидела
спокойно, лишь из себя самой воздымаясь и в себя самое ниспадая, как струя
фонтана; а может ли быть расколдована струя фонтана иначе как волшебством или
чудом и может ли она насовсем выйти из круга своего самодостаточного, зыбкого
бытия? Поддайся соблазну, обними эту женщину - и, как от удара, отпрянешь от
невидимой магической преграды; такого не случилось; но разве нежная ласка не
еще более непостижима? Она взглянула на него, тихо вошедшего, как смотрят на
знакомый, но забытый халат, - его долго-долго носили и долго потом не
вспоминали, он стал немного чужим, но в него так уютно запахнуться.
Зато насколько привычней были ему военные хитрости,
политические козни, ярость, убийства! Деяние свершается потому, что прежде
свершилось другое деяние: епископ рассчитывает на свое золото, военный
предводитель - на мощь рыцарства; приказывать легче легкого; ясна как день и
надежна как вещь эта жизнь, вонзить копье в покосившийся шлем так же просто,
как ткнуть пальцем и сказать: вот это. А все остальное чуждо, как луна. Барон
фон Кеттен втайне любил это все остальное. Порядок, хозяйство, умножающиеся богатства
не тешили его. И хотя он годами дрался из-за чужого добра, не прибыльного мира
он жаждал - желания его рвались из глубины души за ее пределы; во лбах таилась
сила рыцарей Катене, но лишь безгласные деяния порождала она. Когда поутру он
взмахивал в седло, он еще ощущал каждый раз счастье непреклонности, душу своей
души; но когда ввечеру он спешивался, докучливая отупелость всех дневных
излишеств иной раз давила на него, будто он целый день напрягал последние силы
лишь затем, чтобы небезвозмездно причаститься некой красоты, которой он не знал
даже имени. Епископ, эта лиса, мог молиться своему богу, когда Кеттен припирал
его; Кеттен только и мог, что мчаться галопом по цветущим посевам, ощущать под
собой своенравную стремнину конского крупа, приязнь вымогать стальным бичом. Но
его и радовало, что была в его жизни эта стихия - возможность жить и отнимать
жизнь, не думая об ином. Она отстранялась и гнала прочь все, что прокрадывалось
к костру, когда он неотрывно глядел в огонь, и исчезало, как только он, скованный
грезой, выпрямлялся и переводил взгляд. Не раз барон фон Кеттен измышлял
сложные, запутанные ходы, думая о епископе, которого он изведет, и ему казалось
порой, что лишь чудо способно все это связать и устроить.
Его жена брала с собой старого кастеляна и бродила с ним по
лесам, когда не сидела над своими книжками с рисунками: лес раскрывается вам
навстречу, но душа его ускользает; она продиралась сквозь бурелом, карабкалась
по камням, натыкалась на следы зверей и на них самих, но домой возвращалась всего
лишь с этими ничтожными испугами, преодоленными трудностями и удовлетворенными
причудами, терявшими всякую загадочность, как только их выносили из леса, - и
еще с тем пресловутым зеленым миражем, о котором она знала еще по рассказам,
задолго до прибытия в эту страну; стоит прекратить стремиться к нему - и он
снова смыкается у вас за спиною. Зато порядок в замке она поддерживала без
особого усердия. Ее сыновья, из которых ни один не видел моря, - да ее ли это
были дети... волчата, думалось ей иногда. Однажды ей принесли из лесу волчонка.
Она и его вскормила. Между ним и взрослыми псами установилось неуютное
согласие, взаимное терпение без какого бы то ни было обмена знаками. Когда он
пересекал двор, они вставали и смотрели на него, но не лаяли и не рычали. А он
глядел прямо перед собой, даже когда косился на них, и, стремясь не подать
вида, едва ли замедлял и напрягал шаг. Он неотступно следовал за хозяйкой, без
малейшего знака любви и доверия; часто глядел на нее своими твердыми глазами,
но они ничего не говорили. Она любила этого волка, потому что его жилистость,
его бурая шерсть, властность глаз и хладнокровное дикарство напоминали ей
барона фон Кеттена.
И однажды наступил момент, которого ждут; епископ захворал и
умер, капитул остался без головы. Кеттен продал всю движимость, заложил все
угодья и снарядил на эти средства небольшой собственный отряд; тогда он
выдвинул условия. Будучи поставлен перед выбором - продолжать старую тяжбу
против свежевооруженной силы до прихода и приказов нового хозяина или удовольствоваться
посильным мирным решением - капитул склонился к последнему, и тут уж, само
собой, Кеттен, один только и оставшийся еще сильным и грозным, урвал себе
львиную долю, а соборный капитул вознаградил себя за счет более слабых и
несмелых.
Так пришло к концу то, что на памяти целых четырех колен
было как комнатная стена, которую каждое утро за завтраком видишь и не видишь:
она вдруг исчезла; до сих пор все было, как и в жизни других Кеттенов, - в
жизни же этого Кеттена теперь только и оставалось, что округлять и завершать:
цель для подрядчика, но не для властелина.
И тут, на обратном пути домой, его ужалила муха.
Рука мгновенно распухла, и он вдруг страшно устал. Он
завернул в харчевню в первой попавшейся убогой деревушке, и, пока он сидел за
неубранным деревянным столом, его одолела сонливость. Он положил голову на
грязный стол, а когда проснулся вечером, его била лихорадка. Он бы все равно
поехал дальше, если бы спешил, но он не спешил. Когда он утром собрался сесть в
седло, он зашатался от слабости и упал. Рука распухла до плеча; сначала он
втиснул было ее в латы, но пришлось их снова снять; пока их с него снимали, его
начал трясти озноб, какого он еще никогда не испытывал; все его мускулы
дергались и плясали так, что он не мог поднести руку к руке, а полурасстегнутые
железные доспехи лязгали, как сорванный бурей сточный желоб. Он понимал, как
потешно это выглядит, и сумрачно усмехнулся над своим лязганьем, но в ногах
была слабость, как у ребенка. Он послал одного гонца к жене, другого к цирюльнику
и к знаменитому врачу.
Цирюльник, явившийся первым, прописал горячие припарки с
целебными травами и попросил дозволения взрезать нарыв. Кеттен, теперь вдруг
загоревшийся нетерпением добраться до дома, позволил - и не успел оглянуться,
как приобрел чуть ли не столько же новых увечий, сколько имел старых. Странны
были эти боли, против которых он не мог оборониться. Два дня отлежал барон фон
Кеттен, обложенный, как присосками, травяными припарками, а потом его закутали
с головы до ног и отправили домой; три дня длился переезд, но, судя по всему,
сильное лечение, которое с таким же успехом могло бы, истощив все защитные силы
жизни, привести к смерти, приостановило болезнь: когда они прибыли к цели, яд
все еще исходил буйным жаром, но гной дальше не распространялся.
Эта лихорадка, как широкая, охваченная пламенем луговина,
длилась недели. Больной с каждым днем все больше истаивал в ее огне, но там же,
казалось, поглощались и испарялись и все дурные соки. Более определенного не
мог ничего сказать даже знаменитый врач, и лишь португалка время от времени
чертила таинственные знаки на кровати и на двери. Когда от барона фон Кеттена
уже только и осталось, что оболочка, полная мягкого жаркого пепла, лихорадка в
один прекрасный день вдруг резко спала и теперь лишь тихо и умиротворенно тлела
в этой оболочке.
Если странными были уже боли, против которых нельзя
оборониться, то все дальнейшее больной вообще пережил не как человек, до
которого это прямо касается. Он много спал, но и с открытыми глазами был тоже
не здесь; когда же сознание возвращалось к нему, то это безвольное,
младенчески-теплое обессиленное тело он не ощущал как свое, и эту слабую, лишь
одним дуновением поддерживаемую душу как свою тоже не ощущал. Он, конечно, уже
пребывал в отрешении и все это время просто ждал где то, не придется ли еще раз
вернуться назад. Никогда бы он не подумал, что умирать так легко и просто;
какая-то часть его существа уже упредила в смерти все остальные, он растаял,
рассеялся, как разбредается содружество путников: в то время как бренный остов
его еще лежал на кровати, и кровать была здесь, и жена наклонялась над ним, и
он из любопытства и отвлечения ради следил за переменами в ее внимательном
лице, все, что он любил, уже было далеко впереди. Барон фон Кеттен и его
чаровница, ворожея лунных ночей, оставили его и неслышно от него удалялись; он
еще видел их, знал, что в несколько больших прыжков потом их нагонит, - только
вот сейчас он не знал, был ли он уже с ними или еще оставался здесь. Но все это
покоилось на огромной милосердной ладони, она была уютной и мягкой, как
колыбель, и если даже она и взвешивала все, то нимало не скаредничала над
итогом. Наверное, это и был Господь. Он в том не сомневался, но и волнения тоже
никакого не испытывал; он просто ждал и не отвечал ни на улыбку, наклонявшуюся
над ним, ни на ласковые слова.
Потом наступил день, когда он вдруг понял, что день этот
будет последним, если он не соберет всю свою волю, чтобы остаться в живых, и
как раз вечером этого дня у него спала лихорадка.
Ощутив эту первую ступеньку к выздоровлению, он велел теперь
каждый день выносить его на крохотную зеленую лужайку, которая покрывала
неогороженный уступ скалы, нависавший прямо над бездной. Там он лежал на
солнце, закутанный в шали; спал, бодрствовал, сам не зная, спит он или бодрствует.
Однажды, проснувшись, он увидел перед собой волка. Он
смотрел в узкие острые глаза зверя и не мог пошевельнуться. Неизвестно, сколько
прошло времени, потом перед ним появилась и жена, держа волка у коленей. Он
опять закрыл глаза, будто вовсе и не просыпался. Но когда его снова перенесли в
постель, он потребовал свой лук. Он был так слаб, что не мог его натянуть; это
его удивило. Он позвал слугу, дал ему лук и приказал: волка! Слуга заколебался,
но он вспыхнул гневом, как ребенок, и к вечеру шкура волка уже висела во дворе
замка. Когда португалка увидела ее и лишь от слуг узнала о том, что произошло,
у нее кровь застыла в жилах. Она подошла к его кровати. Он лежал белый, как
стена, и в первый раз заглянул ей прямо в глаза. Она засмеялась и сказала:
- Я сделаю себе из его шкуры чепец и ночью буду пить твою
кровь.
Потом он распорядился отослать священника, который однажды
сказал: "Епископ может воззвать к Господу, вы этого не боитесь?" - а
позже все давал ему каждый раз последнее причастие; но сразу избавиться от него
не удалось заступилась португалка и упросила потерпеть капеллана до тех пор,
пока он не подыщет другого места. Барон фон Кеттен согласился. Он был еще очень
слаб и по-прежнему много спал на солнечной лужайке. Проснувшись на ней в очередной
раз, он увидал друга юности. Тот стоял рядом с португалкой, посланец ее родины;
здесь, на севере, он выглядел очень с нею схожим. Он поклонился Кеттену с
благородной учтивостью и говорил слова, которые, судя по выражению его лица,
должны были быть отменно любезными, в то время как Кеттен лежал, как пес в
траве, и мучился бессильным стыдом.
Впрочем, это могло быть уже впечатление от второго раза;
иногда он все еще пребывал в забытьи. Ведь заметил же он лишь некоторое время
спустя, что его шапка стала ему велика. Мягкая меховая шапка, всегда несколько
даже сдавливавшая голову, вдруг от легкого нажима опустилась на уши и там
только и задержалась. Они были в этот момент втроем, и жена сказала:
- Господи, у тебя же голова стала меньше!
Его первой мыслью было, что он, наверное, слишком коротко
постригся, он только не помнил, когда; украдкой он провел по волосам, но они
были длиннее, чем нужно, он запустил их за время болезни. "Значит, шапка
разносилась", подумал он; но она была почти еще новая, и как вообще она
могла разноситься, пролежав все это время неношеной в шкафу. Тогда он попытался
обратить все в шутку и сказал, что за долгие годы, проведенные в обществе одних
только вояк, а не образованных кавалеров, у него, верно, уменьшился череп. Он
сам почувствовал, какой неуклюжей получилась шутка, да и вопроса она не решила,
потому что может ли вообще уменьшиться череп? Может убавиться сила в венах,
может несколько истаять жир под кожей головы - но так ли уж это много? Он
теперь часто делал вид, что приглаживает волосы, прикидывался также, будто
вытирает пот со лба, или старался незаметно податься назад, в тень, и быстро
измерял двумя пальцами, как циркулем, свой череп, снова и снова, в разных
направлениях; но сомнений быть не могло - голова уменьшилась; а когда он
изнутри, мыслями своими касался ее, она представлялась ему и еще меньшей, была
как две тонкие, друг к другу прилаженные скорлупки.
Многое, конечно, не поддается объяснению, но не всякий
обречен нести эту ношу на плечах и ощущать ее каждый раз, когда он поворачивает
голову в сторону двух людей, разговаривающих друг с другом, пока он
притворяется спящим. Он давно уже позабыл этот чужой язык, помнил разве что
несколько слов; но однажды он понял фразу: "Ты не делаешь того, что
хочешь, и делаешь то, чего не хочешь". В тоне ему послышалась скорее
настойчивость, чем шутливость; что это могло означать? В другой раз он далеко
высунулся из окна, окунувшись в рокот реки; он часто теперь так делал, это было
вроде игры: шум потока, сумбурный, как переворошенное сено, замыкал ему слух, а
когда он возвращался из этой глухоты, в ней слабым далеким отзвуком всплывал
разговор жены с тем, другим; и разговор этот был оживленным, их души, казалось,
находили удовольствие в соприкосновении друг с другом. В третий раз ему оставалось
только побежать вслед за ними, - вечером они спустились во двор замка; когда
они проходили мимо факела на наружной лестнице, их тени упали на кроны
деревьев; он быстро перегнулся через перила, улучив этот миг, - но в древесной
листве тени сами собой слились в одну. В любое другое время он попытался бы
изгнать отраву из своего тела лошадьми и конюшими, выжечь ее вином. Но капеллан
и писец нажирались и опивались так, что вино и снедь выступали у них в уголках
рта, а молодой рыцарь со смехом размахивал кувшином перед их носами, будто
натравливал псов друг на друга. Кеттену претило вино, которое лакали эти
нашпигованные схоластикой болваны. Они рассуждали о тысячелетней империи, об
ученых вопросах и постельно-соломенных происшествиях; рассуждали по-немецки и
на кухонной латыни. Проезжий гуманист служил, где возникала нужна, переводчиком
между этой латынью и латынью португалки; он прибыл сюда с вывихнутой ногой и
усердно тут ее залечивал.
- Он свалился с лошади, когда мимо пробегал заяц, - ляпнул
писец.
- Он принял его за дракона, - сказал с мрачноватым сарказмом
барон фон Кеттен, нерешительно стоявший подле.
- Но и лошадь тоже! - заорал капеллан. - Иначе бы она так не
шарахнулась. Стало быть, магистр даже в лошадином разумении больше знает толк,
чем господин барон!
Пьянчуги расхохотались, потешаясь над Кеттеном. Он посмотрел
на них, подошел на шаг ближе и ударил капеллана по лицу. Капеллан - молодой
плотный крестьянский парень - весь вспыхнул краской, но потом покрылся
мертвенной бледностью и не сдвинулся с места. Юный рыцарь улыбнулся, встал и
пошел искать свою подругу.
- Почему вы не пырнули его ножом? - окрысился заячий
гуманист, когда они остались одни.
- Да ведь он силен, как два быка разом, - ответил капеллан,
- и к тому же христианское учение поистине способно даровать утешение в таких
случаях.
Но на самом деле барон фон Кеттен был еще очень слаб, и
жизнь слишком уж медленно возвращалась к нему; он никак не мог нащупать вторую
ступеньку к выздоровлению.
Чужак не торопился уезжать, а его подруга детства плохо
понимала намеки своего господина. Одиннадцать лет ждала супруга, одиннадцать
лет он был любовником славы и фантазии, - а сейчас неприкаянно бродил по замку
и, источенный болезнью, выглядел как-то уж очень обычно рядом с юностью и
куртуазной учтивостью. Она не слишком надо всем задумывалась, но она немного
устала от этой страны, обещавшей когда-то несказанное, и вовсе не склонна была
переламывать себя и из-за какого-то косого взгляда расставаться с другом
юности, принесшим с собой аромат родины и говорившим слова, над которыми можно
было смеяться. Ей не в чем было упрекнуть себя; она стала чуть беспечней за
последние недели, но это доставляло ей удовольствие, и она чувствовала, что
лицо ее теперь сияло порой так же, как в давние годы. Прорицательница, которую
спросил Кеттен, предсказала ему: господин выздоровеет тогда, когда что-то
свершит; он стал допытываться, что это такое, но она молчала, увиливала и
заявила наконец, что ничего больше не может различить.
Он легко бы мог, не нарушая гостеприимства явно, пресечь его
одним тонким надрезом - да и является ли святость жизни и долга гостеприимства
неодолимой помехой для того, кто долгие годы был незваным гостем у своих
врагов! Но медленность выздоровления на этот раз заставляла его почти гордиться
своей беспомощностью; столь утонченное коварство казалось ему не лучше, чем
ребяческая речистость юного гостя. Странная приключилась с ним вещь. В туманном
облаке болезни, окутывавшем его, образ жены являлся ему ласковее, чем он
ожидал; она представала перед ним такой же, как прежде, в те времена, когда он
удивлялся порой, что любовь ее выражается более бурно, чем обычно, - хотя и не
было такой причины, как, например, долгое отсутствие. Он не сумел бы даже
сказать, печален он сейчас или весел; точь-в-точь как в те дни роковой близости
смерти. Он не мог пошевелиться. Когда он смотрел в глаза жены, они были будто
свежеочерчены, его собственный образ плавал на самой поверхности, и его взгляда
они в себя не впускали. У него было такое чувство, что должно случиться чудо,
раз ничего более не случалось, и что нельзя принуждать судьбу говорить, когда
она хочет молчать, а нужно только вслушиваться в то, что рано или поздно
грядет.
Однажды, когда они после прогулки поднимались в гору к
замку, наверху, у ворот, их встретила маленькая кошечка. Она стояла перед
воротами, будто намеревалась не перемахнуть, как все кошки, через стену, а
получить доступ, как все люди, через дверь; выгнув спину в знак приветствия,
она стала тереться о юбки и сапоги этих больших существ, беспричинно
удивляющихся ее явлению. Кошечку впустили, но это было уже все равно что
принять в дом гостя, ибо уже на следующий день обнаружилось, что хозяева, можно
сказать, приютили маленького ребенка, а не просто кошку, - столь требовательно
было это грациозное создание, вовсе не увлекавшееся соблазнами подвалов и
чердаков, а, напротив, ни на секунду не покидавшее людского общества. И она
обладала даром завладевать целиком их временем, что было уж совсем непостижимо,
- ведь в замке находилось так много других, более благородных животных, да и с
самими собой людям было немало хлопот; казалось прямо-таки, все происходит
оттого, что они вынуждены волей-неволей опускать глаза книзу, чтобы наблюдать
за крохотным существом, которое держалось совсем ненавязчиво и лишь самую
малость тише, - если не сказать: печальней и задумчивей, - чем это
приличествует котенку. Играла же эта кошечка так, будто хорошо знала, чего люди
ожидают от котят, - вспрыгивала на колени и даже явно прилагала усилия к тому,
чтобы быть ласковой с людьми, хотя чувствовалось, что она не всей душой с ними:
и вот именно это - то, что отличало ее от обычного котенка, - и было как бы ее
другой сутью, неким отсутствием или тихим нимбом святости, который окружал ее и
о котором едва ли кто отважился бы сказать вслух. Португалка ласково склонялась
над зверьком, лежавшим у нее на коленях, а кошечка, перевернувшись на спину,
легонько, будто ребенок, царапала крошечными коготками заигрывающие с ней
пальцы. Молодой друг со смехом склонялся над кошечкой и коленями, а барону фон
Кеттену эта рассеянная игра напомнила о его еще не до конца преодоленной
болезни, как будто эта болезнь со всей ее предсмертной лаской воплотилась в
зверином тельце и была уже не просто в нем, а между ними. Пока один из слуг не
сказал:
- У нее парша.
Барон фон Кеттен удивился, что сам этого не сообразил, а
слуга добавил:
- Пора ее прикончить, пока не поздно.
Кошечка тем временем получила сказочное имя из одной книжки
с картинками. Она стала еще ласковей и покорней. Теперь уже видно было, что она
заболевает и почти светится от слабости. Все дольше она дремала на коленях,
отдыхая от мирских тревог, и ее маленькие коготки цеплялись за платье с
опасливой нежностью. Теперь она подолгу смотрела на всех них по очереди: на
бледного Кеттена и на молодого португальца, склонявшегося над ней и не
сводившего взгляда то ли с нее, то ли с трепетного лона, на котором она
возлежала. Она смотрела на них, будто испрашивала прощения за все те
приближающиеся отвратительные страдания, которые ей, нераспознанной наместнице,
предстояло за всех них претерпеть. А потом началось ее мученичество.
Однажды ночью ее стало рвать, и это длилось до утра; она
лежала в занимающемся свете дня изможденная и с блуждающим взглядом, будто ее
долго били по голове. Но, может быть, бедную изголодавшуюся кошечку в
переизбытке любви просто обкормили; однако в спальне после этого ей уже нельзя
было оставаться; и ее отправили в людскую. Но на третий день слуги начали
жаловаться, что никакого улучшения нет, и наверняка ночью вышвыривали ее на
улицу. А ее теперь не только выворачивало, но и без конца проносило, так что
совсем стало невмоготу. Поистине тяжким было это испытание - тут еле различимый
нимб, там мерзость нечистот, и в результате, после того как разузнали, откуда
она пришла, решено было отправить ее назад в то место, в крестьянскую избу,
стоявшую ниже по течению реки, у подножья горы. Сегодня мы бы сказали, что ее
вернули в родную общину, не желая ни отвечать за что-либо, ни выставлять себя
насмех; но совесть угнетала всех; и они дали ей молока и немного мяса с собой,
чтобы крестьяне, которых грязь не так уж смущала, ухаживали за ней получше. И
все-таки слуги качали головами в укор своему господину.
Парень, отнесший кошечку, рассказывал, что она за ним
побежала, когда он собрался уходить, и ему пришлось еще раз вернуться; на
третий день она снова появилась в замке. Собаки пятились от нее, слуги, боясь
господ, не решались ее прогнать, а когда господа увидели ее, то, хоть ни слова
не было сказано, стало ясно, что теперь никто не захочет отказать ей в праве
умереть здесь, наверху. Она совсем исхудала и потускнела, но свой тошнотворный
недуг она, казалось, превозмогла и лишь на глазах убывала в теле. Последовали
два дня, еще раз и в сугубой степени повторившие все, что было до этого: медленное,
неслышное кружение вдоль стен чердака, на котором ее приютили; вялая
улыбчивость лапок, тянувшихся к кусочку бумаги, который перед ней дергали за
ниточку; иногда она слегка пошатывалась от слабости, хотя ее и поддерживали
четыре ноги, а на второй день просто свалилась на бок. В человеке это медленное
угасание не показалось бы таким страшным, но в животном это было как
очеловечивание. Почти с благоговением они смотрели на нее; ни один из этих трех
человек, в своем особом положении каждый, не был избавлен от мысли, что это его
собственная судьба перешла в страждущую, уже наполовину отрешившуюся от всего
земного кошечку. Но на третий день снова вернулась рвота, пачкотня. Слуга стоял
над ней, и хотя он не решался повторить это вслух, молчание его говорило: "Надо
ее прикончить". Португалец опустил голову, как при искушении, а потом
сказал своей подруге:
- Ничего не поделаешь, - и у него было такое чувство, будто
он согласился со своим собственным смертным приговором.
И тут все, не сговариваясь, посмотрели на барона фон
Кеттена. Тот стал белее стены, поднялся и вышел. Тогда португалка сказала
слуге:
- Возьми ее.
Слуга унес больную в свою каморку, и на другой день она
исчезла. Никто ни о чем не спрашивал. Все знали, что он ее прикончил. Все
чувствовали себя раздавленными невыразимой виной; что-то ушло от них. Только
дети ничего не чувствовали и находили естественным, что слуга убил грязную
кошку, с которой уже нельзя было играть. Но псы во дворе обнюхивали время от
времени покрытый травою клочок земли, освещенный солнцем, напрягали лапы,
топорщили шерсть и косились в сторону. В одну из таких минут встретились во
дворе барон фон Кеттен и португалка. Они стояли друг перед другом, смотрели на
собак и не находили слов. Знак им был, но как истолковать его и что делать
дальше? Купол тишины обнимал обоих.
"Если она до вечера его не отошлет, придется убить
его", - подумал барон фон Кеттен. Но наступил вечер, и ничего не
произошло. Кончился ужин. Кеттен сидел серьезный, ощущая жар легкой лихорадки.
Потом вышел во двор прохладиться, не возвращался долго. Он не мог найти
последнего решения хоть в продолжение всей своей долгой жизни умел находить его
играючи. Седлать лошадей, надевать латы, обнажать меч - все, что было музыкой
его жизни, теперь резало слух; борьба, которую он вел, представилась ему некой
бессмысленной потусторонней суетой, и даже краткий путь кинжала был как
нескончаемо долгая дорога, на которой иссыхаешь от зноя. Но и страдание было не
по нем; он чувствовал, что никогда до конца не выздоровеет, если не вырвется из
его когтей. И между этими двумя возможностями постепенно все решительней
обрисовывалась иная: мальчишкой он всегда мечтал взобраться по неприступной
скале, подпирающей замок; это была безумная, даже самоубийственная мысль, но
какую-то темную струну в нем затрагивала она, как господний приговор или
близящееся чудо. Не он, а маленькая кошечка, теперь уже жилица небытия,
вернется, казалось ему, этим путем. С тихой усмешкой он покачал головой, чтобы
ощутить ее на своих плечах, но был он в это время уже далеко внизу, на
каменистом пути, ведущем под гору.
На дне ущелья, у самой реки, он свернул - по камням, меж
которых рвался поток, через кусты наверх, к стене. Луна затененными пятнами
метила маленькие углубления, за которые можно было зацепиться пальцами рук и
носками ног. Вдруг из-под подошвы сорвался камень; рывок пронзил жилы, ударил в
сердце. Кеттен прислушался; казалось, минула бесконечность, прежде чем камень
долетел до воды; стало быть, под ним уже было не меньше трети стены. И тут он
будто наконец-то проснулся и понял, что он сделал. Добраться до низа мог только
мертвец, подняться по стене - только дьявол. Он ощупывал рукою камни над
головой. При каждом ухвате жизнь висела на десяти ремешках на тонких сухожилиях
пальцев; пот проступил у него на лбу, жар бился в теле, нервы превратились в
окаменелые нити; но странно - в этой борьбе со смертью сила и здоровье
вливались в его члены, будто возвращаясь в тело извне. И невозможное удалось;
еще один выступ, на самом верху, пришлось обогнуть, а потом рука уцепилась за
подоконник. Видимо, иначе, как именно в этом окне, и невозможно было
возникнуть; но он знал, куда попал; он перемахнул вовнутрь и сел на
подоконнике, свесив ноги. Вместе с силой вернулось и неистовство. Своего
кинжала, висевшего на боку, он не потерял. Ему показалось, что кровать пуста.
Но он выжидал, пока совсем не успокоятся легкие и сердце. И постепенно ему
становилось все очевидней, что в комнате он один. Он прокрался к постели: никто
не ложился в нее в эту ночь.
Барон фон Кеттен крался по комнатам, переходам, через двери,
которых с первого раза не отыщет без провожатого ни один человек, к покоям
своей жены. Он прислушался и выждал, но никакого шепота не уловил. Он
проскользнул вовнутрь; португалка безмятежно дышала во сне; он заглядывал в темные
углы, ощупью пробирался вдоль стен, и когда он снова бесшумно выскользнул из
комнаты, он чуть не запел от радости, расшатывавшей и сотрясавшей его неверие.
Он рыскал по замку, но уже половицы и плиты гремели под его ногами, будто он
отыскивал уготованную ему нежданную радость. Во дворе его окликнул слуга:
- Кто идет? - Он спросил о госте. - Уехал, - сообщил слуга,
- уехал с восходом луны.
Барон фон Кеттен сел на груду полуобструганных бревен, и
дозорные удивлялись, как долго он там сидел. Вдруг его охватил страх, что, если
он сейчас снова войдет в комнату португалки, ее там уже не будет. Он
стремительно постучался и вошел; молодая женщина вскочила с постели, будто
ждала этого во сне, и увидела его перед собой - одетым, таким, как он и уходил.
Ничего не было сказано и ничего не развеяно, но она его не спрашивала, и он ни
о чем не смог бы ее спросить. Он отдернул тяжелые гардины на окнах, и снизу
поднялась завеса вечного шума, за которым рождались и умирали все Катене.
- Если Бог мог стать человеком, он может стать и кошкой, -
сказала португалка, и ему надо было закрыть ей рот ладонью, дабы пресечь
богохульство, но они знали, что ни единого звука не проникало наружу из этих
стен.
|
