 Увеличить |
IV
Все говорили: "Она же совсем простая девушка! Из
магазина!" Ну и что? Другие женщины тоже ничего не знают и нигде не
учились. Но нет, надо обязательно что-то нацепить на человека, какой-то
опознавательный знак навек. Надо чему-то выучиться, приобрести принципы,
положение в обществе; человек сам по себе ничего не значит. А каковы были они,
те, у которых все есть, кто что-то значит? Да, возможно, мать боялась, что сын
повторит ошибку ее собственной жизни - она в своем выборе оказалась
недостаточно горда; ее муж был всего-навсего простым лейтенантом - обыкновенный
жизнерадостный остряк, его отец. Она хотела в сыне исправить свою неудавшуюся
жизнь, она за это боролась. В принципе он одобрял ее гордость. Но почему мать
ни капельки его не трогала?
Она была воплощением долга; брак ее приобрел смысл лишь с
болезнью отца. Как готовый к бою солдат, как часовой, отбивающийся от
превосходящих сил противника, встала она тогда у постели медленно впадавшего в
идиотизм супруга. До тех пор она тянула эту нескончаемую волынку с дядей
Гиацинтом. Он был им вовсе не родственник, просто друг дома, один из тех дядей,
которых дети, едва успев открыть глаза, уже находят в семействе, - старший
советник по финансовым вопросам и, по совместительству, популярный немецкий
писатель, проза которого выходила солидными тиражами. Он принес в жизнь матери
отблеск высоких идей и светского лоска, скрашивавший трагическое одиночество ее
души, был начитан в истории, и потому его мысли, свободно обнимая тысячелетия и
кардинальные вопросы бытия, казались тем гениальней, чем они были
бессодержательней. По причинам, так и оставшимся для мальчика неясными, этот
человек в течение многих лет питал к его матери восторженную, беззаветную и
терпеливую любовь; может быть, потому, что мать, как истая дочь офицера,
обладала четкими представлениями о характере и чести и ежеминутно излучала
одним своим присутствием ту самую твердость принципов, которая нужна была ему
для идеальных героев его романов, в то время как сам он смутно ощущал, что
легкость его речи и слога происходила как раз от недостатка такой твердости. Но
поскольку он, естественно, не хотел себе в этом признаваться, он убедил себя,
что это вовсе не недостаток, а признак вселенской скорби, и необходимость
искать поддержки в чужой стойкости воспринимал как извечный жребий всякой
универсальной души. Разумеется, и даме при этом кое-что перепадало от
сладостного кубка возвышенного страдания. Они тщательно скрывали свои отношения
даже от самих себя, считая их чисто духовными узами, но это удавалось не
всегда; время от времени Гиацинт совершал рискованные оплошности, приводившие
их в ужас, и они каждый раз терялись перед дилеммой: пасть ли окончательно или,
не смущаясь, снова мужественно шагать к прежним высотам. Но когда заболел
супруг, их смятенным душам представилась желанная опора, и они, цепляясь за
нее, могли каждый раз возвышаться духовно на тот самый сантиметр, которого им в
данный момент не хватало. Отныне супруга была прочно ограждена стеной долга;
если ей и случалось еще согрешить в душе, она компенсировала этот грех
удвоенным рвением в уходе за больным, и простой, непреложный закон избавлял
теперь их мысль от того колебания между велением страсти и велением долга,
которое доставляло им особенно много хлопот.
Вот так и выглядели эти люди, которые что-то значили, - вот
так проявлялся их дух, их характер. И сколько бы ни встречалось в Гиацинтовых
романах любви с первого взгляда, человек, который без оглядки пошел бы за
другим человеком - как зверь, знающий, где можно пить, а где нельзя, показался
бы им диким, первобытным существом без малейшего представления о морали. В
результате сын, испытывавший жалость к животной кротости отца, при всяком удобном
случае атаковал Гиацинта и мать как своего рода духовную чуму, и потому его
скоро отнесло в противоположном направлении, благо современная эпоха была так
богата разнообразными возможностями. Всесторонне одаренный мальчик изучал химию
и слышать не хотел о вопросах, не поддающихся однозначному решению, - больше
того: он стал ярым врагом всяких разглагольствований и фанатическим
приверженцем холодного, сухого, фантастического в своей сухости и воинствующего
в своей новизне инженерного мышления. Он ратовал за уничтожение чувств, против
стихов, добра, добродетели, простоты; певчим птицам нужен сук, на котором они
могут сидеть, а суку нужно дерево, а дереву - бессловесный бурый перегной; сам
же он просто парил в воздухе вне рамок времени; за этой эпохой, которая в
равной мере строит и разрушает, придет другая, для которой мы с таким
самоотречением, с таким аскетизмом закладываем фундамент, и только тогда люди
поймут, каково было у нас на душе, - вот так примерно он рассуждал; надо стать
суровым и сдержанным, как в полярной экспедиции. Немудрено, что уже в школе на
него обратили внимание; студентом он выдвинул несколько изобретательских идей,
собирался после получения докторской степени за один-два года их осуществить и
потом с математической неотвратимостью подняться на том сияющем горизонте,
каким представляет себе молодежь неясное, но всегда блистательное будущее.
Тонку он любил потому, что не любил ее, потому что она не затрагивала его души,
а просто омывала ее как проточная вода; но по-своему он любил ее даже больше,
чем сам думал, и когда мать, почуявшая опасность, но не уверенная в
справедливости своих подозрений, начала мало-помалу предпринимать осторожные,
но целенаправленные расследования, он заторопился: сдал все экзамены и уехал из
родительского дома.
|
