 Увеличить |
ТОНКА
I
Изгородь. Пела птица. Потом солнце было уже где-то за
кустами. Птица умолкла. Смеркалось. Через поле шли девушки с песнями. Какие
подробности! Разве это мелочи - когда к человеку пристают такие подробности? Как
репейники! И все это - Тонка. Иногда бесконечность сочится по капле.
Да, и еще лошадь, его гнедая, он привязал ее к стволу ивы. В
тот год он отбывал армейскую повинность. Это не случайно произошло именно в тот
год, потому что никогда в жизни человек не бывает так одинок и растерян, как в
это время, когда чужая, грубая сила срывает все покровы с души. Человек в это
время становится еще беззащитнее, чем обычно.
Но так ли это было вообще? Да нет - это все он сочинил
потом. Получилась сказка, и он теперь в ней запутался. Ведь на самом-то деле,
когда они познакомились, она жила у своей тетки. И кузина Жюли иногда заходила
в гости. Да, так оно и было. Он еще удивлялся, что кузину Жюли сажали за стол и
угощали кофе, - ведь она была семейным позором. Все знали, что с ней можно было
заговорить на улице и тут же увести к себе домой; и к сводням она ходила, и
вообще другого заработка у нее не было. Но, с другой стороны, она все-таки была
родственница, хоть ее и осуждали за такую распущенность; она, конечно, шла по
скользкой дорожке, но не отказывать же ей было от дома, тем более что и
заглядывала она не часто. Мужчина еще устроил бы скандал, потому что мужчина
читает газеты или посещает ферайны с благонамеренными уставами и всегда
напичкан громкими фразами; тетка же ограничивалась лишь двумя-тремя едкими
замечаниями после ухода Жюли, а пока с ней сидели за столом, трудно было
удержаться от смеха, потому что девушка она была остроумная и знала про все,
что делается в городе. В общем, хоть ее и порицали, но такой уж пропасти не
было, - мостик все-таки существовал.
Или взять этих арестанток; почти все они тоже были
проститутками, и вскоре даже пришлось перевести тюрьму в другое место, потому
что многие прямо в заключении вдруг забеременели: все, конечно, пошло с соседней
стройки, где они таскали известку, а арестанты-мужчины работали каменщиками.
Так вот этих женщин брали на домашние работы - они, к примеру, очень хорошо
стирали и пользовались большим спросом у простого люда, потому что обходились
дешево. Тонкина бабушка тоже звала их постирать, угощала кофе с булками, а уж
раз вместе с ними работали по дому, то и завтракали вместе и не брезговали. В
обед их надо было отправлять в тюрьму с провожатым, такой был порядок, и обычно
это поручали Тонке, когда она была еще девочкой; она шла с ними рядом, болтала
и не стыдилась их общества, хотя их за версту можно было узнать по белым
платкам и серым тюремным халатам. Наверное, тогда это еще была наивность,
доверчивая наивность бедного крохотного существа, беззащитного перед огрубляющими
влияниями; но когда Тонка позже, в шестнадцать лет, все еще бесстрашно шутила с
кузиной Жюли - можно ли сказать, что и тогда она не ведала, что такое позор,
или у нее уже утратилось самое ощущение позора? Если и тут не было ее вины, -
все равно, как о многом это говорит!
Не забывать еще про сам дом. Он выходил пятью окнами на
улицу - застрял там между высокими новыми домами, - и во дворе была пристройка;
в ней жила Тонка со своей теткой, которая на самом деле была ее кузиной, только
намного старше, и с ее маленьким сыном, который на самом деле был внебрачным
сыном, хотя и произошел от связи, воспринимавшейся теткой столь же серьезно,
как и законный брак; и еще с ними жила бабушка, которая была на самом деле
сестрой бабушки, а еще раньше там жил настоящий брат Тонкиной покойной матери,
но он тоже умер молодым; все это в одной комнате с кухонькой, в то время как за
фасадом с пятью окнами, деликатно задернуты ми занавесками, скрывался известный
всему городу притон, где встречались с мужчинами легкомысленные жены местных
горожан, да и просто профессиональные дамы. Жильцы дома проходили мимо этих
занавесок молча, но, поскольку ссориться со сводней не хотели, с ней даже
здоровались, а она была дородной особой с повышенным чувством респектабельности
и воспитывала дочку - ровесницу Тонки. Эту дочку она отдала в хорошую школу,
заставила учить французский и играть на фортепьяно, покупала ей красивые платья
и тщательно оберегала от общения со своими посетителями: у нее было мягкое
сердце, и это облегчало ей занятие ремеслом, предосудительность которого она
понимала. С дочкой Тонке иногда позволяли играть; тогда ей разрешалось входить
в комнаты, которые в эти часы были безлюдны и огромны и на всю жизнь оставили у
Тонки впечатление роскоши и изысканности, - он лишь позже свел это впечатление
к надлежащим масштабам. Кстати говоря, звали ее не совсем Тонка: при рождении
ей дали немецкое имя Антония, а Тонка была сокращением от чешского
ласкательного Тонинка, - в этих кварталах говорили на странной смеси двух
языков.
Опять эти мысли - куда они заведут?! Она же все-таки стояла
тогда у изгороди, в полумраке раскрытой двери дома, крайнего по городской
дороге, и на ней были шнурованные сапожки, красные чулки и яркие широкие
накрахмаленные юбки, и когда она говорила, то все будто смотрела на бледный
полумесяц, висевший над стогами, отвечала с робким лукавством, смеялась, и луна
словно охраняла ее, а ветер так осторожно дул над жнивьем, будто остужал
горячий суп. Он еще сказал тогда на обратном пути своему соседу по казарме барону
Иорданскому: "Вот с такой девчонкой я бы не прочь покрутить. Боюсь только
впасть с сентиментальность, - разве что взять тебя в друзья дома?" А
Морданский, у которого дядя был владельцем сахарного завода, рассказал ему, что
во время уборки свеклы на заводских плантациях работают сотни таких
крестьяночек и во всем слушаются надзирателей и их помощников как негры. И ведь
он точно однажды обозлился и оборвал разговор с Морданским, но это все-таки
было в другой раз, а то, что прикидывалось сейчас воспоминанием, уже позже
колючим кустарником разрослось в его мозгу. На самом деле он увидал ее впервые
на Ринге - на той центральной улице с каменными павильонами, где на
перекрестках стоят офицеры и правительственные чиновники, слоняются без дела
студенты и начинающие негоцианты, гуляют под руку девушки после работы, а
которые полюбопытнее, и в обеденный перерыв; иногда, степенно раскланиваясь,
прошествует какой-нибудь адвокат, член магистрата или видный фабрикант, и даже
встречаются элегантные дамы совершенно случайно, просто по дороге домой из
магазинов. Там вдруг его обжег ее взгляд, смешливый, мгновенный - как случайно
попавший в лицо прохожему мячик; через секунду она уже отвела глаза в сторону с
притворно-равнодушным видом. Он тут же обернулся - сейчас захихикает! - но
Тонка шла с поднятой головой и как будто испуганная; она была еще с двумя
подружками ростом поменьше, и лицо у нее было хоть и не красивое, но какое-то
ясное, четкое, - ничего притворного, специфически женского, искусно
продуманного до мелочей; рот, нос, глаза были просто ртом, носом, глазами и не
нуждались ни в каких добавлениях, подкупая одним этим своим прямодушием и
разлитой в них свежестью. Странно, что такой спокойный взгляд мог засесть как
стрела, и ей как будто и самой вдруг стало больно.
Теперь все было ясно. Она тогда работала в магазине тканей,
магазин был большой, продавщиц много. Она копалась в рулонах, когда покупатель
требовал материю определенного образца, и руки у нее всегда были немного
влажные, потому что тонкий ворс раздражал кожу. Тут не было ничего похожего на
сон, на мечту, и лицо ее оставалось ясным. Но были еще сыновья директора. Один,
как белка, с усами, распушенными на кончиках, и всегда в лаковых штиблетах.
Тонка с увлечением рассказывала, какой он благородный, сколько у него штиблет и
что он каждый вечер закладывает свои брюки между досками и придавливает
кирпичами, чтобы сохранить стрелки.
И теперь, когда сквозь туман проступило что-то реальное,
всплыла и та улыбка - горькая, понимающая улыбка его собственной матери, полная
презрительного сострадания. Улыбка была совсем реальной. Она говорила: Господи,
это же ясно, все эти девушки из магазина!.. Но хотя Тонка была еще невинной,
когда он ее узнал, эта улыбка, коварно запрятавшись или замаскировавшись, потом
не раз всплывала в его мучительных представлениях. Может, именно такой улыбки
ни разу и не было; он и сейчас не мог бы за это поручиться. А потом ведь бывают
брачные ночи, когда ничего нельзя сказать наверняка, - так сказать,
психологические неопределенности, когда даже естество не в состоянии дать ясный
ответ, - и в ту же секунду, как только это снова всплыло в его памяти, он
понял: само небо было против Тонки.
|
