 Увеличить |
XIII
Тонку положили в больницу - болезнь приняла дурной оборот.
Ему разрешили ее навещать; он сидел при ней часами. Так проходило время.
В тот день, когда ее увезли, он сбрил бороду. Теперь он
больше стал самим собой.
Но потом он узнал, что она в тот самый день - сгоряча,
необдуманно, испугавшись, что будет поздно, сделала то, чего из соображений
экономии долго не решалась сделать: пошла к зубному врачу и вырвала коренной
зуб последний свободный поступок перед тем, как лечь в больницу. Он представил
себе, как у нее теперь горестно впали щеки, потому что она никогда не просила о
помощи и со всем хотела справиться сама. И его с новой силой начали
преследовать сны.
Один сон возвращался в разных формах особенно часто.
Худенькая невзрачная девушка с бледной, просвечивающей кожей рассказывала ему,
что какая-то новая воображаемая возлюбленная его обманула, а он, снова
насторожившись, как бы вскользь говорил: "А вы думаете, Тонка была
лучше?" И он качал головой и нарочно делал скептическое лицо, чтобы
заставить девушку столь же решительно отстаивать Тонкину добродетель; он уже
предвкушал приятное облегчение, которое ему принесут ее слова; но вместо этого
на губах девушки медленно появлялась улыбка, возникала прямо у него на глазах и
с жуткой медлительностью распространялась по всему лицу, а потом девушка
говорила: "Ах, она же была ужасная лгунья! Вообще-то она была хорошая, но
у нее нельзя было верить ни одному слову. Она всегда мечтала стать знаменитой
кокоткой". Самым мучительным в этом сне была не колючая и острая, как
бритва, улыбка, а то, что он каждый раз не мог ничего возразить на пошлую заключительную
фразу, потому что чувствовал, что в безвольной вялости сновидения она как бы
исходила от него самого.
Поэтому он часто молчал, когда сидел у Тонкиной кровати. Ему
хотелось бы проявить великодушие, как в прежних своих снах. Может быть, он бы и
проявил его, если бы хоть ничтожную долю энергии, с какою он работал над своим
изобретением, обратил на Тонку. Врачи так и не обнаружили в нем самом признаков
заболевания, и, таким образом, его уж точно соединяла с Тонкой таинственная,
мистическая связь: стоило ему поверить Тонке, и он сам оказывался больным. Но,
говорил он себе, может быть, в другое время это и было бы возможным - он охотно
пускался в такие исторические размышления, - в другое время Тонка, может быть,
стала бы прославленной красавицей, чьей руки не решились бы искать даже самые
знатные князья; но в наши дни?! Надо было бы на досуге подумать об этом
основательней. И он сидел у ее кровати, был с ней ласков и добр, но ни разу не
сказал ей: "Я тебе верю". Хотя он давно уже верил ей. Но верил он ей просто
в том смысле, что не мог больше питать к ней недоверие и обиду, а не то чтобы
он готов был оправдать перед своим рассудком все вытекающие отсюда последствия.
Он и держался только тем, что не додумывал до конца.
Атмосфера в больнице действовала на него угнетающе. Врачи,
обследования, строгая дисциплина - мир насильно завладел Тонкой, прикрутил ее к
столу. Но он уже воспринимал это почти как ее недостаток; в его представлении
она была чем-то более глубоким, нежели то, что сейчас с ней делал мир. Но в таком
случае надо было в самом мире все вообще изменить, чтобы за нее бороться, - и
он уже начал понемногу отступать. Через несколько дней после того, как ее
увезли, она стала отдаляться от него, потому что он не мог теперь изо дня в
день хоть немного преодолевать отчужденность ее слишком простой жизни -
отчужденность, которую он все-таки постоянно ощущал.
И поскольку у Тонкиной больничной кровати он мало говорил,
он стал ей писать письма, в которых высказывал многое из того, о чем обычно
умалчивал; он писал ей почти так же всерьез, как пишут вечной возлюбленной; и
только перед словами: "Верю в тебя!" перо останавливалось. Тонка на
эти письма не отвечала, и он растерялся. Потом только он сообразил, что он их
не отсылал; они, собственно говоря, не столько выражали его мысли, сколько то
душевное состояние, в котором лишь писание писем и может помочь. Тут он опять
подумал, насколько ему все-таки было легче: он мог выразить себя, а Тонка не
могла. И в ту же минуту он вдруг ясно понял ее всю - средь ясного солнечного
дня одиноко упавшая с неба снежинка! Но в следующую минуту это опять уже ничего
не объясняло, и, может быть, она просто была хорошей девушкой, а время летело,
и однажды его как громом поразило сообщение, что Тонка протянет недолго. Он
осыпал себя отчаянными упреками за легкомыслие, за то, что недостаточно ее
берег, но когда он об этом сказал Тонке, она рассказала ему про сон, который
она видела минувшей ночью; потому что она тоже видела сны.
- Я знала во сне, что скоро умру, - сказала она, - и сама не
знаю почему, но я так обрадовалась. А в руке у меня был кулечек с вишнями, и я
подумала: ах, ну и пускай, вот еще только доем эти вишни!..
А на другой день его к ней уже не пустили.
|
