 Увеличить |
IX
О «МЕДИОКРАТИИ»
— Ну, Мишо, что слышно нового? — спросил генерал, когда
графиня вышла из столовой.
— Ваше превосходительство, поверьте мне, тут не надо говорить о
делах: и у стен бывают уши, а я бы хотел быть уверенным, что наш
разговор останется в тайне.
— Хорошо, — ответил генерал, — прогуляемся до
конторы; пройдем по тропинке через луг, там уж никто нас не
подслушает...
Несколько минут спустя генерал, сопровождаемый Мишо и Сибиле, шел
через луг, в то время как графиня с аббатом Бросетом и Блонде
направлялась к Авонским воротам. Мишо рассказал о происшествии в
«Большом-У-поении».
— Ватель был неправ, — сказал Сибиле.
— Что ему и доказали, засыпав золой глаза, — ответил
Мишо, — но не в этом дело. Помните, ваше превосходительство, мы
предполагали забрать скот всех осужденных лесокрадов, — ну, так
это нам не удастся. Ни Брюне, ни его собрат Плиссу не окажут нам
добросовестного содействия; они всегда сумеют предупредить крестьян о
предполагаемом аресте. Понятой судебного пристава, Вермишель, пришел
за дядей Фуршоном в «Большое-У-поение», а Мари Тонсар,
подружка Бонебо, переполошилась и со всех ног бросилась в Куш. Я
сидел с удочкой под Авонским мостом, высматривая одного мошенника,
замыслившего недоброе дело, и слышал, как Мари сообщила об этом
Бонебо; тот, видя, что дочка Тонсара устала бежавши, сам вместо нее
пустился в Куш. Словом, безобразия опять начинаются.
— Решительные меры с нашей стороны с каждым днем становятся все
необходимее, — сказал Сибиле.
— Что я вам говорил! — воскликнул генерал. — Надо
требовать, чтобы немедленно были приведены в исполнение все
приговоры, присуждающие к тюремному заключению или к аресту за
причиненные убытки и понесенные мною судебные издержки.
— Этот народ ни во что не ставит закон, они убеждают друг
друга, что их не посмеют арестовать, — возразил Сибиле. —
Они думают вас запугать! У них, несомненно, есть поддержка в
Виль-о-Фэ, потому что местный прокурор, видимо, окончательно забыл о
приговорах.
— Мне кажется, — сказал Мишо, замечая задумчивость,
охватившую генерала, — мне кажется, что, затратив крупную сумму
денег, вы еще можете спасти свое имение.
— Лучше затратить деньги, чем прибегать к строгим мерам, —
сказал Сибиле.
— Что же вы придумали? — спросил Монкорне у своего
начальника охраны.
— Очень просто, — сказал Мишо, — надо только
обнести лес такой же оградой, как и парк, и мы можем быть спокойны.
Тогда малейшая порубка уже будет уголовным преступлением и дело о ней
будет подлежать рассмотрению суда присяжных.
— Считая по девяти франков за погонный туаз, одни материалы
обойдутся его сиятельству в треть стоимости всего именья! —
заметил, смеясь, Сибиле.
— Хорошо, — сказал Монкорне, — я сию же минуту
отправлюсь к департаментскому прокурору.
— Департаментский прокурор, — мягко заметил Сибиле, —
может оказаться одного мнения с окружным прокурором: такая намеренная
нерадивость говорит о наличии между ними какого-то соглашения.
— Тем более надо в этом убедиться! — воскликнул Монкорне.
— Если потребуется сместить здешних судей, прокурорский надзор
и самого департаментского прокурора, я отправлюсь к министру юстиции,
а понадобится — так дойду и до самого короля!
Тут Мишо настойчиво и выразительно посмотрел на генерала, и тот,
обернувшись к Сибиле, сказал ему: «Прощайте, любезнейший!»
Управляющий прекрасно его понял.
— Согласны ли вы, ваше сиятельство, пользуясь вашей властью
мэра, ограничить вольности при сборе колосьев? — сказал Сибиле,
кланяясь графу. — Скоро начинается уборка, и если вы
собираетесь опубликовать постановление о выдаче свидетельств о
бедности и о запрете сбора колосьев неимущим из соседних общин, —
с этим делом надо поторопиться.
— Хорошо! Договоритесь с Груазоном, — ответил граф. —
С таким народом, — добавил он, — надо в точности
придерживаться законов.
Таким образом, управляющий в один миг одержал верх: в порыве гнева,
вызванном случаем с Вателем, генерал вдруг одобрил те самые меры,
которые Сибиле предлагал ему в течение двух недель, тщетно добиваясь
его согласия.
Когда Сибиле отошел, граф спросил вполголоса своего начальника
охраны:
— Ну, мой дорогой Мишо, в чем дело?
— У вас враг в собственном доме, ваше превосходительство, и вы
доверяете ему планы, о которых не должен бы знать даже лучший ваш
друг.
— Я разделяю твои подозрения, дорогой друг, — ответил
генерал, — и впредь не повторю такой ошибки. Чтобы сместить
Сибиле, я жду только, когда ты войдешь в курс управления имением, а
Ватель сможет занять твое место. Но в чем же я могу упрекнуть Сибиле?
Он аккуратен и честен, за пять лет не присвоил себе и ста франков. У
него отвратительнейший характер, вот и все. Какой же у него может
быть умысел?
— Ваше превосходительство, — очень серьезно промолвил
Мишо, — я это узнаю, потому что умысел безусловно у него
имеется. И если только вы разрешите, то кошель с тысячью франков
развяжет язык здешнему плуту дяде Фуршону, хотя с сегодняшнего утра я
сильно подозреваю, что дядя Фуршон служит и нашим и вашим. Вас хотят
вынудить продать Эги, — так мне сказал этот пройдоха
веревочник. Да будет вам известно: от Куша и до Виль-о-Фэ нет такого
крестьянина, нет такого городского жителя, фермера, кабатчика,
который не припас бы денег ко дню раздела добычи. Фуршон мне
признался, что его зять Тонсар уже приглядел себе участок... Общее
убеждение, что вы продадите Эги, как зараза, распространилось по всей
долине. Весьма возможно, что флигель управляющего и тот или другой
прилегающий к нему участок обещаны Сибиле за шпионство. Все, что мы
говорим между собой, тотчас же становится известно в Виль-о-Фэ.
Сибиле — родственник вашего недруга Гобертена. Слова,
сорвавшиеся у вас о департаментском прокуроре, быть может, дойдут до
него раньше, чем вы доедете до префектуры. Вы еще не знаете жителей
здешнего кантона!
— Я не знаю?.. Да это сплошь канальи! И чтобы я отступил перед
такими негодяями!.. — воскликнул генерал. — Да я лучше
собственными руками сожгу Эги!..
— Жечь не надо, лучше наметим такой план действия, чтобы
разрушить все хитрости этих лилипутов. Если верить их угрозам, они ни
перед чем не остановятся, лишь бы вам насолить, а потому, ваше
превосходительство, раз уж вы заговорили о пожаре, советую вам
застраховать все постройки и фермы.
— Кстати, Мишо, ты не знаешь, что они разумеют под словом
«обойщик»? Когда я шел вчера по берегу Туны, мальчишки
крикнули: «Обойщик идет!» — и как припустятся от
меня.
— Сибиле с удовольствием ответил бы вам на этот вопрос, он ведь
любит, когда вы выходите из себя, — с грустным видом сказал
Мишо. — Но раз уж вы спросили... Ну, так это прозвище, которым
наградили вас здешние разбойники, ваше превосходительство.
— А почему?
— Но, ваше превосходительство, потому... что ваш отец...
— Ах, сукины дети!.. — бледнея, воскликнул граф. —
Да, Мишо, мой отец был мебельщиком, краснодеревцем; графиня ничего об
этом не знает... О, если только кто-нибудь посмеет!.. Впрочем, я
танцевал с королевами и с императрицами! Все скажу ей сегодня же
вечером! — воскликнул он после минутного раздумья.
— Они считают вас трусом, — продолжал Мишо.
— Так!
— Они говорят: как это удалось ему спастись при Эслинге, когда
там погибли почти все его товарищи...
Это обвинение вызвало лишь усмешку у генерала.
— Мишо, я еду в префектуру, — запальчиво воскликнул он, —
хотя бы только для того, чтобы заказать страховые полисы! Предупреди
графиню о моем отъезде. Они хотят войны — будет им война! И уж
я дойму и суланжских горожан, и их приспешников — крестьян...
Мы в неприятельской стране, — значит, надо быть осторожным!
Предупреди лесников, чтоб не выходили из пределов законности. Бедняга
Ватель! Позаботься о нем. Графиня напугана, надо, чтоб до нее ничего
не дошло, а то она сюда больше не приедет!..
Ни генерал, ни даже Мишо не понимали опасности своего положения. В
этой бургундской долине Мишо был еще совсем новым человеком и не имел
представления о том, как силен противник, хотя и видел его действия.
А генерал верил во всемогущество закона.
Закон, в том виде, как его создают теперешние законодатели, не имеет
той силы, какую в нем предполагают. Он не одинаково применяется во
всей стране и претерпевает на практике такие изменения, что может
стать отрицанием самой своей сути. Явление это более или менее
отчетливо наблюдается во все эпохи. Найдется ли такой неграмотный
историк, который станет утверждать, что постановления самой сильной
власти — Конвента — применялись одинаково во всей
Франции, что рекрутский набор, реквизиция съестных припасов и денег,
объявленные Конвентом, осуществлялись в Провансе, в глуши Нормандии и
в пограничной полосе Бретани совершенно так же, как они выполнялись в
крупных центрах общественной жизни? Какой философ посмеет отрицать,
что в одном департаменте слетит с плеч голова, а в соседнем уцелеет —
за те же самые, а иногда и за более ужасные преступления? Мы требуем
равенства в жизни, тогда как неравенство царит в самом законе, в
применении смертной казни!
Если численность населения какого-нибудь города ниже известной цифры,
административные меры уже иные. Во Франции есть около ста городов,
где законы применяются во всей своей строгости, где умственный
уровень граждан высок, где они понимают, сколь важно общее благо, и
думают о будущем, о котором печется закон; но во всей остальной
Франции, где принимаются в соображение одни только непосредственные
житейские выгоды, люди стремятся избежать всего, что так или иначе
грозит этим интересам. Поэтому приблизительно в половине Франции
действует какая-то сила инерции, о которую разбиваются любые
требования закона, любые административные меры. Это противодействие,
разумеется, не касается существенных сторон государственной жизни.
Взимание налогов, рекрутский набор, кара за крупные преступления,
конечно, идут своим чередом. Но за пределами этой общепризнанной
необходимости все законодательные постановления, касающиеся нравов,
частных интересов и некоторых злоупотреблений, совершенно
парализуются общей злой волей . Сейчас, когда выходит в свет
эта повесть, легко заметить, наблюдая печальные следствия закона об
охоте, то же противодействие, с которым в свое время столкнулся в
Бретани Людовик XIV. Ради спасения жизни нескольким животным ежегодно
приносятся в жертву двадцать или тридцать человеческих жизней.
Во Франции для двадцати миллионов жителей закон — просто лист
белой бумаги, вывешенный у входа в церковь или в мэрию. Этим
объясняется, почему Муш употреблял слово «бумага», желая
сказать «власть». Многие мэры кантонов (не говоря уже о
мэрах сельских общин) завертывают виноград или крупу в «Вестник
законодательных распоряжений». Если же говорить о мэрах
сельских общин, то просто страшно становится, когда подумаешь,
сколько среди них совсем неграмотных и как они ведут запись актов
гражданского состояния. Опасность такого положения, прекрасно
известная серьезным правителям, с течением времени, конечно, станет
меньше; но есть другое обстоятельство, неодолимое для центральной
власти, против которой у нас так ратуют, как вообще ратуют во Франции
против всего большого, полезного и прочного, — существует сила,
которую следует назвать «медиократия», и с ней-то и
предстояло столкнуться генералу.
В свое время много кричали о тирании дворянства; теперь кричат о
тирании капиталистов, о злоупотреблениях власти, хотя, быть может,
это неизбежные болячки, причина которых — общественное ярмо,
Жан-Жаком Руссо называемое договором, другими — конституцией, а
третьими — хартией; здесь виноват царь, там — король, в
Англии — парламент. Однако нивелировка, начатая в 1793 году и
возобновленная в 1830 году, подготовила двусмысленное владычество
буржуазии и отдала ей во власть Францию. К несчастью, в наше время
нередко можно встретить городок, кантон или супрефектуру,
порабощенные одним каким-нибудь семейством. Впрочем, могущество,
которое сумел завоевать Гобертен в самый разгар Реставрации, лучше
всяких голословных утверждений покажет нам во всю величину это
общественное зло. Много угнетенных городков найдут свое отражение в
этой картине, много втихомолку погубленных людей, быть может, обретут
некоторое утешение в своих больших личных горестях, прочтя эту
маленькую, но широко обнародованную эпитафию.
В то время как генерал воображал, что он возобновляет войну, хотя, в
сущности, она никогда и не прекращалась, его бывший управляющий
доплетал последние петли той сети, в которой он держал весь
виль-о-фэйский округ. Чтобы не отвлекаться в дальнейшем, необходимо
бегло окинуть взглядом те ветви родословного древа, которыми Гобертен
охватил всю округу, точно удав, до того ловко обвивающийся вокруг
гигантского ствола, что путешественник принимает его за естественное
явление азиатской растительности.
В 1793 году в Авонской долине жили три брата по фамилии Мушон. Из
ненависти к прежним феодальным властителям Эгскую долину с 1793 года
начали называть Авонской.
Старший из братьев Мушон, управляющий именьями Ронкеролей, был избран
в Конвент депутатом от департамента. По примеру друга своего,
общественного обвинителя Гобертена, спасшего Суланжей, он спас имение
и жизнь Ронкеролей. У него было две дочери: одна вышла замуж за
адвоката Жандрена, другая — за Гобертена-сына. Этот Мушон умер
в 1804 году.
Второй брат получил бесплатно, по протекции своего старшего брата,
должность содержателя почтовой станции в Куше. У него была
единственная дочь и наследница, вышедшая замуж за богатого местного
фермера Гербе. Этот второй брат умер в 1817 году.
Последний Мушон, принявший сан священника, еще до революции был
назначен кюре в Виль-о-Фэ; после восстановления католической церкви
он снова занял место кюре в этой маленькой столице Авонской долины и
по-прежнему отправлял там обязанности священнослужителя. В свое время
кюре Мушон отказался от присяги и долго скрывался в Эгах, живя в
«обители» на острове под тайным покровительством отца и
сына Гобертенов. Теперь он был шестидесятилетним стариком, всеми
любимым и уважаемым за свой характер, весьма сходный с характером
местных жителей. Он был бережлив до скупости и посему прослыл богатым
человеком, а предполагаемое богатство еще усугубляло общее уважение.
Епископ очень ценил аббата Мушона, которого все величали
достопочтенным виль-о-фэйским кюре; не менее, чем за богатство,
почитали кюре Мушона и за его неоднократный отказ (что было
достоверно известно прихожанам) от прекрасного прихода в главном
городе департамента, куда хотел его назначить епископ.
В описываемое время у Гобертена, мэра города Виль-о-Фэ, была крепкая
поддержка в лице г-на Жандрена, председателя суда первой инстанции.
Гобертен-сын, стряпчий с самой богатой практикой в суде и твердо
установившейся репутацией в округе, проработав пять лет, уже
поговаривал о продаже своей нотариальной конторы. Он хотел заниматься
только адвокатской деятельностью, так как собирался заступить место
своего дяди Жандрена, когда тот выйдет в отставку. Единственный сын
председателя Жандрена служил по закладу недвижимых имуществ.
Судри-сын, занимавший уже два года важную должность в прокурорском
надзоре, был душой и телом предан Гобертену. Дальновидная мадам Судри
не упустила случая упрочить положение своего пасынка блестящей
перспективой в будущем, женив его на единственной дочери Ригу.
Двойное наследство — от монаха-расстриги и от отца, которое
должен был получить прокурор, — выдвигало этого молодого
человека в ряды самых богатых и значительных лиц департамента.
Супрефект Виль-о-Фэ г-н де Люпо, племянник старшего секретаря одного
из важнейших министров, намечался в мужья мадмуазель Элизе Гобертен,
младшей дочери мэра, приданое которой, так же как и приданое старшей
дочери, доходило до двухсот тысяч франков, не считая надежд на
будущее. Этот чиновник, сам того не зная, поступил весьма умно,
влюбившись в Элизу сразу же по приезде в Виль-о-Фэ в 1819 году. Не
выкажи он таких намерений, сочтенных вполне приемлемыми, его давно
вынудили бы просить о переводе, но предполагалось, что он уже
принадлежит к семье Гобертена, глава которой, соглашаясь на этот
брак, имел больше видов на дядюшку, нежели на племянника. Зато и
дядюшка в интересах племянника предоставлял все свое влияние к
услугам Гобертена.
Итак, церковь, суд, в обоих своих видах, — сменяемый и
несменяемый,
— муниципалитет и префектура, то есть все четыре ноги власти,
передвигались по воле мэра.
Вот таким образом и утвердил Гобертен свое могущество, укрепившись и
сверху, и снизу в той сфере, где действовал.
Департамент, к которому принадлежал Виль-о-Фэ, по количеству своего
народонаселения имел право посылать в палату шесть депутатов. Округ
Виль-о-Фэ с момента образования левого центра избрал своим депутатом
Леклерка, банкира и владельца винных складов, зятя Гобертена,
ставшего членом правления Французского банка. Число выборщиков от
богатой Авонской долины в Большой избирательной коллегии
было настолько значительно, что г-ну де Ронкеролю, покровителю
семейства Мушонов, всегда было обеспечено избрание, хотя бы путем
сделки: избиратели Виль-о-Фэ предоставляли свою поддержку префекту
под условием, чтобы он отстаивал в Большой коллегии кандидатуру
маркиза де Ронкероля. Поэтому Гобертен, первый придумавший эту
выборную комбинацию, был на прекрасном счету в префектуре, которую он
избавлял от многих хлопот. Префект проводил трех правительственных
кандидатов и двух депутатов левого центра. Эти два депутата —
один маркиз де Ронкероль, шурин графа де Серизи, а другой —
председатель правления банка — не были страшны кабинету, и
выборы по этому департаменту считались в Министерстве внутренних дел
как нельзя более благополучными.
Граф де Суланж, пэр Франции, кандидат в маршалы, верный приверженец
Бурбонов, знал, что его леса и земли содержатся в полном порядке и
тщательно охраняются благодаря нотариусу Люпену и Судри; он мог
почитаться покровителем Жандрена, так как выхлопотал ему сначала
место судьи, а затем председателя суда, в чем ему оказал содействие и
г-н де Ронкероль.
Господа Леклерк и де Ронкероль заседали на скамьях левого центра,
ближе к левой, чем к центру, занимая политическое положение, весьма
выгодное для тех, кто смотрит на политическую совесть, как на легко
сменяемую одежду.
Брату г-на Леклерка были отданы местные сборы в Виль-о-Фэ. Сам
банкир, депутат округа, только что приобрел поблизости от столицы
Авонской долины великолепное поместье с замком и парком, приносившее
тридцать тысяч франков дохода, что делало г-на Леклерка влиятельным
человеком в кантоне.
Таким образом, Гобертен мог рассчитывать на сильную и энергичную
поддержку в высших правительственных сферах, в обеих палатах и в
одном из главнейших министерств, причем он до сего времени никогда не
обращался к своим покровителям по пустякам и не слишком часто
утруждал их серьезными просьбами.
Советник Жандрен, назначенный председателем департаментского суда,
заправлял в нем всеми делами, так как старший председатель, один из
трех правительственных депутатов, оратор, необходимый партии центра,
поручал в течение полугода свои обязанности по суду председателю
Жандрену. Наконец, советник префектуры, двоюродный брат Саркюса,
прозванный Саркюсом-богатым, был правой рукой префекта и тоже
депутатом. Не будь семейных соображений и родственных уз, связывающих
Гобертена с молодым де Люпо, население виль-о-фэйского округа
пожелало бы себе в супрефекты одного из братьев г-жи Саркюс.
Эта дама, супруга советника префектуры, принадлежала к суланжскому
семейству Валля, приходившемуся родней Гобертенам; молва утверждала,
будто в дни своей молодости она отличала нотариуса Люпена. Хотя ей
уже минуло сорок пять лет и сын ее готовился в инженеры, Люпен при
своих наездах в департаментский центр всегда являлся
засвидетельствовать ей свое почтение и позавтракать или отобедать у
нее.
Сын суланжского сборщика податей, он же племянник содержателя
почтовой станции г-на Гербе, занимал важное место судебного
следователя при виль-о-фэйском суде. Третий судья, сын нотариуса
Корбине, был, разумеется, предан и душой и телом всесильному мэру.
Наконец, помощником судьи был сын жандармского поручика молодой
Вигор. Сибиле-отец, служивший секретарем суда с момента его
учреждения, выдал свою сестру замуж за Вигора, жандармского поручика
в Виль-о-Фэ. Старик Сибиле, отец шестерых детей, приходился
свойственником отцу Гобертена по жене своей, урожденной
Гобертен-Валля.
Полтора года тому назад оба депутата, г-н де Суланж и председатель
Гобертен, соединенными усилиями создали для второго сына секретаря
Сибиле место полицейского комиссара в Виль-о-Фэ.
Старшая дочь Сибиле вышла замуж за учителя, г-на Эрве, школа которого
в связи с этим браком была преобразована в коллеж, и теперь в
Виль-о-Фэ уже год был свой собственный коллеж.
Третий Сибиле, старший писец у нотариуса Корбине, собирался купить
контору своего патрона и ждал только денежного поручительства от
Судри, Гобертенов и Леклерков.
Последний сын секретаря служил в управлении государственными
имуществами, но ему была обещана должность сборщика в управлении
косвенными налогами, когда занимавший это место чиновник выслужит
срок для получения пенсии и выйдет в отставку.
Наконец, младшая шестнадцатилетняя дочь Сибиле была просватана за
капитана Корбине, брата нотариуса, и ему было выхлопотано место
почтмейстера.
Конная почта в Виль-о-Фэ была в руках зятя банкира Леклерка, г-на
Вигора-старшего, являвшегося и командиром местной Национальной
гвардии.
Некая пожилая девица Гобертен-Валля, сестра супруги секретаря суда,
занималась продажей гербовой бумаги.
Словом, в Виль-о-Фэ, куда ни повернись, всюду сидел сочлен этой
незримой коалиции, вождем которой, признанным всеми от мала и до
велика, был мэр города, главный агент всех лесопромышленников —
Гобертен!..
Спустившись от супрефектуры в долину Авоны, вы также неминуемо
сталкивались с г-ном Гобертеном: в Суланже — через чету Судри,
через заместителя мэра, Люпена, управлявшего суланжским поместьем и
состоявшего в постоянной переписке с графом, через мирового судью
Саркюса, через сборщика податей Гербе, через доктора Гурдона,
женатого на представительнице семейства Жандрен-Ватбле. Гобертен
управлял селением Бланжи через г-на Ригу; Кушем — через
содержателя почтовой станции, мэра сельской общины. По тому, как
честолюбивый мэр Виль-о-Фэ распространял свое влияние на долину
Авоны, легко догадаться, как он прибирал к рукам и остальной округ.
Глава банкирского дома Леклерк был пешкой, носившей депутатское
звание. Он с самого же начала согласился уступить свое депутатское
кресло Гобертену, как только сам станет сборщиком налогов по
департаменту. Прокурор Судри должен был занять пост товарища
прокурора при департаментском суде, а богатый судебный следователь
Гербе рассчитывал на место члена судебной палаты. Таким образом,
замещение этих должностей не только никого не ущемляло, а, наоборот,
способствовало продвижению по службе молодых виль-о-фэйских
честолюбцев и обеспечивало коалиции дружбу их семейств.
Влияние Гобертена было так велико, так значительно, что Ригу, Судри,
Жандрены, Гербе, Люпены и даже сам Саркюс-богатый помещали свои
капиталы, сбережения и тайные свои накопления по его указаниям. К
тому же город Виль-о-Фэ верил своему мэру. Таланты Гобертена
превозносились не менее его честности и обязательности: он готов был
в лепешку разбиться для родных и знакомых, конечно, при условии,
чтобы и ему платили тем же. Муниципальный совет обожал своего главу.
Поэтому весь департамент осуждал г-на Мариота из Оссэра за то, что он
пошел против милейшего г-на Гобертена.
Виль-о-фэйские буржуа сами не подозревали, какая они сила, ибо им еще
не представилось случая проявить себя в деле; пока они хвастались
только, что у них всюду свои люди, и считали себя добрыми патриотами.
Итак, все было подвластно этой хитрой, хотя и неприметной тирании,
которую все считали победой их города. Так, например, как только
либеральная оппозиция объявила войну старшей ветви Бурбонов,
Гобертен, не знавший, куда бы пристроить своего побочного сына по
фамилии Бурнье, о существовании которого не подозревала мадам
Гобертен, ибо тот давно проживал под присмотром Леклерка в Париже,
где учился на типографского фактора, выхлопотал ему патент на
открытие типографии в Виль-о-Фэ. По совету своего покровителя молодой
Бурнье стал издавать газету под названием «Авонский курьер»,
она выходила три раза в неделю и сразу же отбила доход от казенных
объявлений у официального органа префектуры. Новая департаментская
газета поддерживала правительство в целом, а в частности —
левый центр и была чрезвычайно полезна для торговли, ибо регулярно
печатала справочные цены бургундских рынков; в общем же она была
полностью предана интересам триумвирата — Ригу, Гобертена,
Судри. Очутившись во главе довольно выгодного предприятия, уже
начавшего давать некоторую прибыль, Бурнье стал ухаживать за дочерью
стряпчего Марешаля. Этот брак считали вполне вероятным.
Единственным чужаком в этом огромном авонском клане был инженер
путейского ведомства, поэтому общественное мнение настоятельно
требовало замены его г-ном Саркюсом, сыном Саркюса-богатого, и по
всему можно было заключить, что этот «недосмотр» скоро
будет исправлен.
Грозная лига, захватившая в свои руки все государственные и частные
должности, выжимавшая соки из края и присосавшаяся к власти, словно
рыба-прилипала ко дну корабля, как-то ускользала от постороннего
глаза. Генерал Монкорне и не подозревал о ней. Префектура не могла
нарадоваться на виль-о-фэйский округ, о котором в Министерстве
внутренних дел говорили: «Вот примерная супрефектура, все в ней
идет как по маслу! Если бы все округа были такими, как было бы
хорошо!» Дух кумовства так удачно сочетался с духом местного
патриотизма, что здесь, как и во многих маленьких городках и даже
департаментских центрах, чиновник-чужак не удержался бы и года.
Такая властолюбивая компания породнившихся между собой буржуа
связывает по рукам и ногам намеченную ею жертву, затыкает ей рот, так
что она не смеет и пикнуть и чувствует себя, как улитка, заползшая в
улей и увязшая в липком меду. У этой незримой, неуловимой тирании
есть могущественные союзники: желание жить среди родни, присматривать
за своими владениями, взаимная поддержка, спокойствие центральной
власти, которая знает, что ее представитель — свой человек в
городе. Поэтому-то кумовство развито и в высших департаментских
сферах, и в захолустных городках.
К чему же все это приводит? Местные и краевые интересы берут верх над
общегосударственными, воля парижской центральной власти часто бывает
нарушена, истинное положение вещей искажается.
Совершенно ясно, что, если не говорить об удовлетворении основных
потребностей государства, законы, вместо того чтобы влиять на массы,
сами подпадают под их влияние, и население, вместо того чтобы
применяться к ним, приспособляет их к себе. Всякий, кому приходилось
путешествовать по югу и западу Франции или по Эльзасу не только с
целью ночевать в гостиницах и любоваться памятниками старины или
красивыми видами, должен признать справедливость этих наблюдений.
Такое буржуазное кумовство в настоящее время проявляется в единичных
случаях; но при современных законах эти случаи легко могут
умножиться. Господство пошлых людей может привести к большим
бедствиям, как это наглядно покажут некоторые моменты драмы,
разыгравшейся в описываемое нами время в Эгской долине.
Строй, разрушать который было гораздо более неосторожно, чем это
принято думать, — строй былой монархии и империи —
отчасти устранял эти злоупотребления благодаря искони установившимся
различиям в общественном положении, сословиям и существованию
социальных противовесов, получивших глупейшее название «привилегий».
Привилегий больше не существует, ибо каждому дозволено карабкаться на
ярмарочную мачту за призом в виде власти. А все-таки не лучше ли
общепризнанные и всем известные привилегии, чем привилегии, добытые
так случайно, установленные с помощью хитрости, в обход равенства,
которое хотят сделать общественным достоянием, — привилегии,
воздвигающие новый деспотизм, только на этаж ниже, чем прежний, так
сказать «подвальный»? Неужели для того и свергли знатных
тиранов, преданных своей стране, чтобы вместо них создать себялюбивых
мелких тиранчиков? Надо ли власти ютиться в подвалах вместо того,
чтобы царить на своем настоящем месте? Об этом следует подумать. Дух
захолустья в том виде, как он сейчас описан, захватит и парламент.
Друг Монкорне, граф де ля Рош Югон, был уволен в отставку вскоре же
после его посещения генералом. Отставка бросила этого
государственного деятеля в объятия либеральной оппозиции, где он стал
одним из столпов левой партии, но которую, однако, очень быстро
покинул ради поста посланника. Его преемником, к счастью для
генерала, оказался зять маркиза де Труавиля, граф де Катеран. Префект
встретил Монкорне по-родственному и любезно просил его чувствовать
себя в префектуре как дома. Выслушав жалобы генерала, он пригласил на
следующий день к завтраку епископа, департаментского прокурора,
жандармского полковника, советника префектуры Саркюса и дивизионного
генерала.
Департаментский прокурор барон Бурляк, снискавший известность в
процессах ля Шантери и Рифоэля, был из числа людей, готовых служить
любому правительству, приверженных власти, какова бы эта власть ни
была, и потому очень для нее ценных. Слепой преданностью императору
он достиг высокой судейской должности, а благодаря непреклонному
характеру и добросовестному отношению к служебному долгу сумел ее
сохранить. В свое время он ожесточенно преследовал остатки шуанов, а
теперь с таким же ожесточением преследовал бонапартистов. Но годы и
житейские бури понемногу смягчили его суровость, теперь он всех
пленял своим обращением и манерами.
Граф де Монкорне рассказал о создавшемся положении и об опасениях
начальника охраны; он говорил о необходимости острастки, о
поддержании прав помещиков.
Департаментские чины очень внимательно выслушали его, отвечая лишь
общими словами вроде: «Конечно, сила должна остаться на стороне
закона»; «Ваше дело — дело всех помещиков»;
«Мы обратим внимание, но теперешние обстоятельства требуют
исключительной осторожности»; «Монархия обязана больше
делать для народа, чем сделал бы для себя сам народ, если бы он, как
в 1793 году, оказался господином положения»; «Народ
страдает, наша обязанность служить не только вам, но и ему».
Непреклонный прокурор департаментского суда очень мягко высказал ряд
глубоких и весьма благих соображений о положении низших классов,
соображений, которые могли бы доказать нашим будущим утопистам, что
тогдашние чиновники высшего ранга уже понимали трудность задачи,
стоящей перед современным обществом.
Нелишним будет добавить, что в этот период Реставрации во многих
пунктах королевства произошли кровавые стычки, вызванные как раз
лесными порубками и злоупотреблениями, вошедшими в обычай у крестьян
некоторых сельских общин. И министерству, и двору были очень
неприятны такого рода бунты и кровь, пролитая при их подавлении, все
равно успешном или неуспешном. Отлично сознавая необходимость крутых
мер, правительство, однако, считало представителей власти,
подавлявших волнения силой, неумелыми, а проявивших слабость —
увольняло. Поэтому префекты всячески старались избежать таких
прискорбных случаев.
При начале беседы Саркюс-богатый незаметно для генерала подмигнул
прокурору и префекту, и это определило дальнейшее направление
разговора. Прокурор был осведомлен о настроении умов в Эгской долине
через своего подчиненного Судри.
— Я предвижу ужасную борьбу, — сказал Судри, специально
приехавший к своему начальнику. — Жандармов перебьют, я это
знаю через своих агентов. Нам не миновать неприятного процесса.
Присяжные нас не поддержат, когда почувствуют, что им грозит месть со
стороны семейств двадцати или тридцати подсудимых; они не вынесут
смертного приговора убийцам, не осудят на каторжные работы их
сообщников, как мы того потребуем в обвинительном акте. Даже если вы
сами выступите на процессе, вам с трудом удастся добиться нескольких
лет тюремного заключения для главных виновников. Лучше закрыть глаза,
чем смотреть слишком зорко, раз мы уверены, что наша зоркость вызовет
столкновение, которое обязательно приведет к кровопролитию, а
государству, возможно, обойдется в шесть тысяч франков, не считая
того, что весь этот народ надо кормить на каторге. Это несколько
дорогая плата за победу, которая, наверно, покажет всем слабость
правосудия.
Не имея понятия о силе «медиократии» в Эгской долине,
Монкорне не поднял разговора о Гобертене, который своими руками
подливал масло в огонь, всячески раздувая утихшую было неприязнь.
После завтрака департаментский прокурор взял графа Монкорне под руку
и увел его в кабинет префекта. По окончании этого совещания генерал
написал графине, что уезжает в Париж и вернется только через неделю.
По мерам, принятым в дальнейшем генералом, согласно указанию барона
Бурляка, можно судить, сколь разумны были преподанные им советы; и
если Эги еще могли избегнуть влияния злой воли , то лишь
благодаря политике, которой прокурор в беседе с глазу на глаз
посоветовал держаться графу де Монкорне.
Иные люди, прежде всего интересующиеся развитием действия в рассказе,
будут бранить нас за растянутость всех этих объяснений; но здесь
полезно заметить, что бытописатель подчинен более строгим законам,
чем рассказчик; он должен придать характер правдоподобия даже истине,
между тем как в области рассказа, в точном смысле этого слова, самое
невозможное оправдывается просто-напросто тем фактом, что оно
совершилось. Превратности социальной или частной жизни порождаются
множеством незначительных причин, связанных буквально со всем. Ученый
обязан разрыть лавину, поглотившую целые селения, чтобы показать нам
камни, оторвавшиеся от горной вершины и вызвавшие образование
снегового обвала. Если бы речь шла только о самоубийстве, то ведь в
Париже их ежегодно совершается до пятисот, — эта мелодрама
стала явлением обыденным, и каждый может удовлетвориться самым
кратким объяснением вызвавших ее причин. Но кого же удастся уверить,
что в наше время, когда богатство ценится дороже жизни, возможно
самоубийство собственности? De re vestra agitur,
— сказал некий баснописец. В данном случае дело идет обо всех,
кто чем-нибудь владеет.
Примите во внимание, что заговоры, подобные описываемому заговору
целого кантона и захолустного городка против старого генерала, при
всей своей храбрости вышедшего невредимым из множества сражений,
возникали и в других департаментах против людей, стремившихся
принести пользу. Такая коалиция непрестанно угрожает каждому
даровитому человеку, каждому крупному государственному деятелю,
талантливому агроному и вообще каждому новатору.
Это последнее пояснение, носящее, так сказать, политический характер,
не только дает правильное освещение портретам действующих лиц этой
драмы, не только раскрывает значение каждого мелкого обстоятельства,
но также проливает яркий свет и на весь ход событий настоящего
повествования, где сталкиваются все социальные интересы.
|
