 Увеличить |
V
ПОБЕДА БЕЗ БИТВЫ
Опасения г-жи Мишо были результатом внутреннего зрения, даруемого
истинной страстью. Душа, всецело поглощенная одним существом, в конце
концов начинает с какой-то особой зоркостью проникать в окружающий ее
мир, ясно в нем разбираться. Любящая женщина носит в себе те
предчувствия, которые будут ее волновать позднее, в дни материнства.
В то время как бедная женщина вслушивалась в смутные голоса,
доносившиеся из неведомых миров, в трактире «Большое-У-поение»
действительно разыгрывалась сцена, грозившая смертью ее мужу.
Часов около пяти утра крестьяне, поднявшиеся спозаранку, увидели
суланжских жандармов, направляющихся к Кушу. Новость очень быстро
распространилась, и те, кто был в этом заинтересован, с удивлением
узнали от жителей верхней части долины, что отряд жандармов под
командой виль-о-фэйского поручика прошел через Эгский лес. Дело
происходило в понедельник, а значит, у многих было достаточно
оснований пойти в кабак опохмелиться; но, кроме того, был канун
годовщины возвращения Бурбонов, и, хотя завсегдатаи притона Тонсара
вовсе не нуждались в такой «августейшей» (как говорилось
тогда) причине для оправдания своего пристрастия к
«Большому-У-поению», они не упускали случая во
всеуслышанье заявлять об этом, как только им мерещилась хотя бы тень
должностного лица.
В кабаке сидели Водуайе, Тонсар с семейством, Годэн, также
считавшийся в некотором роде членом семьи, и старый виноградарь по
имени Ларош. Он кое-как перебивался со дня на день и был одним из
«правонарушителей», доставленных деревней Бланжи по тому
своеобразному набору, который был придуман, чтобы отвадить генерала
от его страсти к протоколам. Кроме него, Бланжи выставило еще трех
мужчин, двенадцать женщин, восемь девушек и пять мальчишек, за
которых должны были отвечать их мужья и отцы, в полном смысле слова
нищие. Ими и ограничивалось число вовсе неимущих людей. В 1823 году
виноградари разбогатели, а 1826 год благодаря исключительному сбору
винограда также сулил хороший доход. Кроме того, три соседние с Эгами
общины кое-что подработали у генерала. Словом, в Бланжи, Куше и Сернэ
с великим трудом было набрано сто двадцать бедняков; для этого
пришлось привлечь старух, которые были матерями или бабушками тех,
кто чем-то владел, но сами, вроде матери Тонсара, не имели ровно
ничего. Старый порубщик Ларош был вовсе нестоящим человеком; в его
жилах текла горячая и порочная кровь, как у Тонсара, его снедала
глухая холодная ненависть, работал он молча, угрюмо, работы не
выносил, а существовать, не трудясь, не мог; выражение лица его было
жесткое, отталкивающее. Несмотря на свои шестьдесят лет, он был еще
довольно силен, только спина ослабла и он сгорбился; будущее не
сулило ему ничего, земли у него не было ни клочка, и на тех, кто
владел землею, он смотрел с завистью; поэтому в Эгском лесу Ларош вел
себя самым бесцеремонным образом, с удовольствием производя в нем
бессмысленные опустошения.
— Как же это? Пусть, значит, забирают, а мы молчать будем? —
говорил Ларош. — После Куша, глядишь, заявятся и в Бланжи. Меня
уже судили за такие дела, теперь трех месяцев острога не миновать.
— Ну, а что же ты, старый пьянчуга, поделаешь с жандармами? —
возразил Водуайе.
— Как что, да ведь косами можно их лошадям ноги перерезать!
Жандармы живо очутятся на земле, ружья у них не заряжены, а как
увидят, что нас вдесятеро больше, волей-неволей уберутся восвояси.
Если бы сразу поднялись все три деревни да убили бы двух-трех
жандармов, пришлось бы им уступить, — всех ведь на гильотину не
потащишь, — был уж такой случай где-то в Бургундии, куда по
такому же делу пригнали целый полк. Ну и что? Полк убрался обратно, а
мужики по-прежнему ходят в лес, как ходили туда много лет, вот так
же, как и у нас.
— Раз уж убивать, — сказал Водуайе, — лучше убить
одного; да так, чтобы все шито-крыто, и раз навсегда отохотить
арминаков от наших мест.
— Которого же из них, разбойников? — спросил Ларош.
— Мишо, — ответил Курткюис. — Водуайе правильно
говорит, даже очень правильно. Вот увидите, укокошим одного сторожа
темной ночью, отобьем и у других охоту сторожить даже белым днем.
Весь день в лесу сидят, да и ночью не очень-то уходят. Прямо черти
какие-то!
— Куда ни сунься, — сказала семидесятивосьмилетняя бабка
Тонсар, на сухом, как пергамент, щербатом лице которой, обрамленном
грязными прядями седых волос, выбивавшихся из-под красного платка,
светились злым огоньком зеленые глазки, — куда ни сунься, они
тут как тут и непременно уж задержат и осмотрят вязанку, а окажется
там хоть одна срезанная ветка, хоть прутик, самый дрянной прутик
орешника, отберут у тебя вязанку и обязательно напишут протокол.
Напишут! Ух, мерзавцы! Их ничем не проведешь, а уж если они тебе не
поверят, так заставят распустить всю вязанку... Три пса проклятых, и
цена всем троим грош. Убить бы их, — Франции от этого беды не
будет, право!
— Мозгляк Ватель лучше других! — заметила Тонсарша.
— Лучше? — воскликнул Ларош. — Такой же, как и
остальные. Посмеяться он действительно с тобой может, только другом
он тебе от этого не станет. Он самый вредный из всех троих, такой же,
как и Мишо, бесчувственный к бедноте.
— А жена у Мишо, что ни говори, хорошенькая, — заметил
Никола Тонсар.
— Она брюхата, — сказала старуха. — Только если
дело и дальше так пойдет, ее кутенку справят веселые крестины, когда
она ощенится.
— С этими парижскими арминаками и побаловаться-то нельзя, —
сказала Мари Тонсар, — а если и побалуешься, они все равно
пропишут тебя в протоколе, словно и не гуляли с тобой...
— Ты, стало быть, пробовала их закрутить? — спросил
Курткюис.
— Еще бы не пробовала!
— А все-таки, — решительно сказал Тонсар, — они
такие же люди, как и все остальные; значит, можно и до них добраться.
— Да нет же, — продолжала Мари развивать свою мысль, —
их ничем не раззадоришь. Не знаю, какое им зелье пить дают, потому
как молодчик из охотничьего домика, тот хоть женат, а Ватель, Гайяр и
Штейнгель — холостые; у них нет никого, да ни одна здешняя
женщина на них и не позарится...
— Посмотрим, как пойдут дела во время жатвы и сбора винограда,
— заметил Тонсар.
— Колосья все равно собирать будем, — сказала старуха.
— Не знаю, — отозвалась невестка. — Груазон
сказывал так: господин мэр напечатает объявление, а там будет
прописано, что допрежь надо получить свидетельство о бедности, а
потом уж собирать колосья. А кто будет выдавать свидетельства? Он же
сам! Он много не выдаст. А потом напечатает приказ не ходить на поле,
пока последний сноп не вывезут...
— Вот как! Да он хуже всякого града, помещик этот! —
крикнул Тонсар, выходя из себя.
— Я про это вчера только узнала, — сказала Тонсарша, —
когда поднесла Груазону стаканчик вина, чтобы развязать ему язык.
— Вот тоже счастливчик! — воскликнул Водуайе. —
Построили ему дом, дали хорошую девку в жены, есть у него доходец,
живет как король... А я двадцать лет прослужил в стражниках, а
ничего, кроме ревматизма, не нажил.
— Да, он счастливец, — промолвил Годэн, — у него
есть своя земля...
— Сидим мы здесь дураки дураками, — воскликнул Водуайе. —
Пойдем в Куш, посмотрим хоть, что там делается: там ведь люди тоже не
из терпеливых.
— Идем, — откликнулся Ларош, не вполне твердо стоявший на
ногах. — Будь я не я, если не прикончу там одного или двух.
— Ты-то? — фыркнул Тонсар. — Ты и пальцем не
пошевелишь, пусть хоть всю общину забирают. — Ну, а я, если кто
мою старуху тронет, — вот оно, мое ружье, оно промаха не дает.
— Ладно, — сказал Ларош, обращаясь к Водуайе, —
пусть только заберут кого-нибудь из кушских, тогда хоть одному
жандарму, а быть убитому.
— Сказано, дядя Ларош, сказано! — воскликнул Курткюис.
— Сказано-то сказано, — ответил Водуайе, — да не
сделано и не будет сделано... И что толку?.. Сам же будешь в
ответе!.. Уж если убивать, так лучше убить Мишо.
Во время всей этой сцены Катрин Тонсар караулила у дверей кабака,
чтобы вовремя прекратить разговор, если кто пойдет мимо. Теперь они
всей ватагой, невзирая на то что вино бросилось им в ноги, скорей
вылетели, нежели вышли из трактира, и, охваченные воинственным пылом,
направились к Кушу по дороге, пролегающей на протяжении четверти лье
вдоль ограды Эгского парка.
Куш — самая настоящая бургундская деревня в одну улицу,
выстроившаяся около большой дороги. Одни дома кирпичные, другие
глинобитные, но все одинаково убогие. К департаментскому тракту,
шедшему из Виль-о-Фэ, деревня повернулась садами и огородами, и
оттуда вид у нее был довольно живописный. Между большой дорогой и
Ронкерольскими лесами, которые составляли продолжение Эгских лесов и
покрывали все высоты, протекала речушка, и несколько домиков,
довольно красиво сгруппированных на берегу ее, оживляли пейзаж.
Церковь и дом священника составляли отдельную группу, откуда
открывался вид на решетку Эгского парка, доходившую до этого места.
Перед церковью находилась обсаженная деревьями площадь, на ней
заговорщики из «Большого-У-поения» увидели жандармов и
побежали быстрей. В этот момент из Кушских ворот выехали трое
всадников; крестьяне узнали в них генерала, его слугу и начальника
охраны Мишо, помчавшихся галопом к площади; Тонсар и его компания
подоспели туда несколькими минутами позже. «Правонарушители»,
как мужчины, так и женщины, не оказали никакого сопротивления; они
стояли, окруженные пятью суланжскими жандармами и пятнадцатью
другими, прибывшими из Виль-о-Фэ. Вся деревня собралась на площади.
Дети, отцы и матери арестованных сновали взад и вперед, приносили им
все необходимое на время заключения. Ожесточенная, но более или менее
безмолвная, как будто на что-то решившаяся деревенская толпа
представляла довольно любопытное зрелище. Говорили только женщины —
старухи и молодые. Дети и девочки-подростки взобрались на сложенные
дрова и кучи камней, чтобы лучше видеть происходившее.
— Гильотинщики хорошо выбрали времечко, в самый праздник
подгадали...
— Что ж, так вы и будете смотреть, как уводят у вас мужа? А
сами как эти три месяца проживете, лучшие месяцы в году, когда за
поденщину хорошо платят?..
— Вот где настоящие грабители!.. — воскликнула женщина,
угрожающе глядя на жандармов.
— Вы это что, бабушка, на нас киваете? — сказал вахмистр.
— С вами живо управятся, если вы позволите себе нас ругать.
— Да разве я что говорю... — жалобным тоном поспешила
ответить женщина, униженно кланяясь.
— Я отлично слышал ваши слова. Смотрите, как бы вам не
раскаяться...
— Ну, ну, ребятки, не волнуйтесь! — сказал кушский мэр,
бывший вместе с тем и содержателем почтовой станции. — Какого
черта! Жандармам отдан приказ, они должны привести его в исполнение.
— Правильно! Все это он, эгский помещик... Ну, погоди ж ты!..
В это мгновение генерал выехал на площадь, вызвав своим появлением
ропот, на который он не обратил никакого внимания. Он направился
прямо к жандармскому офицеру из Виль-о-Фэ и после того, как обменялся
с ним несколькими словами, передал ему какую-то бумагу. Офицер
повернулся к своей команде и сказал:
— Отпустите арестованных, генерал испросил для них помилование
у короля.
Генерал Монкорне в это время вполголоса разговаривал с кушским мэром;
разговор их длился недолго, а затем мэр обратился к арестованным,
которые уже приготовились провести эту ночь в тюрьме и теперь никак
не могли понять, что они свободны.
— Друзья мои, поблагодарите графа. Отменой приговоров вы
обязаны ему: он просил о вашем помиловании в Париже, и по его просьбе
вас простили в честь годовщины возвращения короля... Я надеюсь, что
впредь вы будете лучше вести себя по отношению к человеку, который
сам так хорошо к вам относится, и перестанете наносить ущерб его
владениям. Да здравствует король!
И тут крестьяне, вовсе не стремившиеся кричать: «Да здравствует
граф де Монкорне!», с воодушевлением прокричали: «Да
здравствует король!»
Эта сцена была искусно придумана генералом вместе с префектом и
департаментским прокурором, так как было признано желательным,
выказав твердость для поддержания авторитета местных властей и для
воздействия на крестьян, проявить в то же время и мягкость ввиду
чрезвычайно сложных обстоятельств. И в самом деле, если бы крестьяне
оказали сопротивление, власти попали бы в весьма затруднительное
положение. Нельзя было послать на эшафот целую общину, как это и
говорил Ларош.
Генерал пригласил к завтраку кушского мэра, поручика и вахмистра.
Бланжийские заговорщики остались в кушском трактире, где
освобожденные «правонарушители» пропивали деньги, взятые
для прожития в тюрьме, и, разумеется, бланжийская компания
присоединилась к общему «гулянью», как называют в деревне
любого рода веселье. Пить, ссориться, драться, наедаться и
возвращаться домой пьяными и больными — все это называется
«гулять».
Выехав из имения через Кушские ворота, граф вернулся со своими тремя
гостями через лес, желая показать им следы порубок и дать понять всю
значительность этого дела.
В то время когда Ригу, примерно около полудня, возвращался в Бланжи,
граф, графиня, Эмиль Блонде, жандармский поручик, вахмистр и кушский
мэр кончали завтрак в великолепной столовой, пышно отделанной Буре и
описанной Блонде в его письме к Натану.
— Было бы действительно жалко расстаться с таким имением, —
промолвил жандармский офицер, раньше не бывавший в Эгах и теперь
впервые увидевший их во всем блеске. Глядя сквозь бокал искристого
шампанского, офицер не проглядел и изумительных поз обнаженных нимф,
поддерживавших потолок.
— Потому-то мы и будем здесь отбиваться до последнего
издыхания, — сказал Блонде.
— А я потому это сказал, — продолжал офицер, бросив на
своего вахмистра взгляд и как будто призывая его к молчанию, —
я сказал это потому, что у генерала есть враги не только в деревне...
Поручик размяк от великолепного завтрака, блестящей сервировки и
царственной роскоши, явившейся на смену роскоши оперной дивы, а
вспышки остроумия Блонде не меньше, чем вино, выпитое при
провозглашении галантных тостов, еще подогрели его.
— Откуда у меня могут быть враги? — удивленно спросил
генерал.
— При его-то доброте! — добавила графиня.
— Вы, граф, нехорошо расстались с нашим мэром, господином
Гобертеном, и ради своего спокойствия вам следовало бы с ним
помириться.
— Помириться с ним!.. — воскликнул граф. — Вы,
очевидно, не знаете, что он был у меня управляющим, что это форменный
мошенник!
— Он уже больше не мошенник, — сказал поручик, — он
виль-о-фэйский мэр.
— Поручик весьма остроумен, — промолвил Блонде. —
Ясно, что мэр всегда честный человек.
Поняв из слов графа полную невозможность раскрыть ему глаза на
происходящее, поручик больше не возобновлял разговора на эту тему.
|
