 Увеличить |
IX
КАТАСТРОФА
Однажды в субботний вечер Курткюис, Бонебо, Годэн, Тонсар, его
дочери, жена, дядя Фуршон, Водуайе и несколько поденщиков сидели за
ужином в трактире. Ночь была лунная; первый выпавший снег стаял,
легкий мороз подсушил землю, и шаги человека не оставляли следов, по
которым нередко открываются крупные преступления. Компания ела рагу
из зайцев, пойманных в силки; было весело и пьяно: вчера только
отпраздновали свадьбу Катрин, которую предстояло отвести в дом мужа,
стоявший недалеко от усадьбы Курткюиса. Когда Ригу продавал участок
земли, участок этот всегда находился на отлете и примыкал к лесу.
Курткюис и Водуайе были с ружьями, так как собирались провожать
молодую. Вся деревня уже спала, не светилось ни одного огонька.
Гуляли только на свадьбе и шумели вовсю. В трактир вошла старуха
Бонебо; все взоры устремились на нее.
— Женка его, видно, собралась родить, — шепнула она на
ухо Тонсару и своему сыну. — Он едет за доктором Гурдоном в
Суланж, приказал седлать лошадь.
— Присаживайся-ка, мать, — сказал Тонсар и, уступив ей
свое место за столом, прилег на скамью.
В этот момент послышался топот лошади, галопом проскакавшей по
дороге. Тонсар, Курткюис и Водуайе стремглав выбежали на улицу и
увидели Мишо, мчавшегося по деревне.
— Ловко он понимает свое дело! — сказал Курткюис —
Он проехал мимо крыльца вниз и взял на Бланжи по большаку — так
всего безопасней...
— Да, — сказал Тонсар, — но обратно он повезет
господина Гурдона...
— Он может его не застать, — заметил Курткюис —
Доктора поджидали в Куше к почтмейстерше, — она не стесняется
беспокоить людей в любой час дня и ночи.
— Ну, тогда он поедет по суланжской дороге на Куш, это прямее
всего.
— И надежнее всего для нас, — сказал Курткюис —
Сейчас луна, на большаке сторожей нет, не то что в лесу, и слышно
издалека; от сторожек — из-за изгороди, там, где она подходит к
лесочку, — по человеку можно стрелять в угонку, как по кролику,
хоть на пятьсот шагов...
— Там он проедет в половине двенадцатого, — сказал
Тонсар. — Полчаса у него уйдет на дорогу в Суланж и столько же
на обратный путь... А ну как господин Гурдон встретится ему на
дороге, ребятки?..
— Не беспокойся, — сказал Курткюис. — Я буду в
десяти минутах от тебя, на той дороге, что правее Бланжи, по пути к
Суланжу; Водуайе тоже будет в десяти минутах — на дороге в Куш,
и если кто-нибудь поедет — почтовая ли карета, дилижанс,
жандармы, ну, кто бы там ни был, — мы дадим выстрел в землю.
— А если я промахнусь?..
— Он прав, — заметил Курткюис— Я лучше стреляю, чем
ты, Водуайе, я пойду с тобой. Бонебо встанет вместо меня и крикнет;
оно будет понятнее, да и не так подозрительно.
Все трое вернулись в трактир, гулянье продолжалось. В одиннадцать
часов Водуайе, Курткюис, Тонсар и Бонебо вышли, взявши ружья, но
женщины не обратили на это внимания. Да и вернулись они уже через три
четверти часа и продолжали пьянствовать до часу ночи. Обе дочери
Тонсара, их мать и старуха Бонебо до того напоили мельника,
поденщиков, двух крестьян и тестя Тонсара — Фуршона, что те
свалились с ног и храпели, когда четверо приятелей вышли из трактира.
По их возвращении спящих растолкали — все они лежали на прежних
местах.
Пока в трактире шел кутеж, чета Мишо переживала смертельную тревогу.
У Олимпии начались ложные схватки, и муж ее, думая, что это уже роды,
не теряя ни минуты помчался за доктором. Но не успел он уехать, как
боли прекратились, потому что все мысли бедной женщины
сосредоточились на опасности, грозившей ее мужу в такой поздний час
здесь, где все были настроены против него, где было столько отпетых
негодяев, и эта душевная боль была так сильна, что сразу притупила и
заглушила ее физические страдания. Напрасно служанка твердила ей, что
все эти тревоги — плод воображения; она как будто не понимала
слов и сидела в спальне у камина, чутко прислушиваясь ко всякому
звуку, доносившемуся снаружи; страх ее возрастал с каждой минутой;
Олимпия даже велела разбудить работника, хотела ему что-то приказать,
но так ничего и не приказала. Бедняжка в лихорадочном волнении ходила
взад и вперед по комнате, заглядывала то в одно, то в другое окно,
открывала их, хотя было уже холодно; потом спускалась вниз, отворяла
входную дверь, всматривалась в даль и прислушивалась...
— Нет... все еще нет! — повторяла она. И в отчаянии снова
шла в спальню.
Около четверти первого она крикнула: «Едет, я слышу стук копыт
его лошади!» И сошла вниз в сопровождении работника, который
отправился открывать ворота. «Странно, — подумала она, —
он возвращается через Кушский лес». И тут же застыла, не в
силах пошевельнуться, онемев от ужаса. Ужас охватил и слугу, в стуке
копыт мчавшейся во весь опор лошади, в звяканье пустых стремян, в
выразительном ржании, — так ржет лошадь, потерявшая седока, —
было что-то тревожное. Скоро — слишком скоро для несчастной
женщины — лошадь, тяжело дыша и вся в мыле, подскакала к
воротам, но без всадника. Она порвала поводья, в которых, вероятно,
запуталась. Олимпия в полной растерянности смотрела, как слуга
отворяет ворота. Увидев лошадь, она без единого слова, как безумная,
бросилась к замку; добежав туда, упала под окнами генерала и громко
крикнула:
— Они его убили!..
Крик этот был так ужасен, что разбудил графа; он позвонил, поднял на
ноги весь дом. Услышав стоны г-жи Мишо, разрешившейся мертвым
младенцем, генерал и слуги подбежали к ней. Несчастную женщину
подняли, она была при смерти. Олимпия скончалась, сказав генералу:
— Они его убили!
— Жозеф! — крикнул граф своему лакею. — Бегите за
доктором! Может быть, есть еще какая-нибудь надежда... Нет, лучше
позовите кюре... Бедняжка умерла, и ребенок тоже... Господи! Господи!
Какое счастье, что здесь нет жены!.. А вы, — сказал он
садовнику, — сходите туда, узнайте, что случилось.
— Случилось то, — сказал работник г-на Мишо, — что
лошадь хозяина только что примчалась одна, с оборванными поводьями,
забрызганными кровью... На седле расплылось кровавое пятно.
— Как же быть? Сейчас ночь! — воскликнул граф. —
Ступайте разбудите Груазона, вызовите лесников; велите седлать
лошадей, мы обследуем местность.
На рассвете восемь человек — граф, Груазон, трое лесников и два
жандарма, прибывшие из Суланжа вместе с вахмистром, — обыскали
всю местность. Около полудня тело начальника охраны было наконец
найдено в лесной чаще, между большой и виль-о-фэйской дорогами, в
конце парка, в пятистах шагах от Кушских ворот. Два жандарма тотчас
же отправились: один в Виль-о-Фэ за прокурором, другой в Суланж за
мировым судьей. Тем временем генерал при содействии вахмистра
составил протокол. На дороге, напротив второй сторожки, был замечен
отпечаток задних копыт лошади, плясавшей на месте и, очевидно,
взвившейся на дыбы, а затем, до первой лесной тропинки, ниже
изгороди, шли резкие отпечатки подков мчавшейся карьером испуганной
лошади. Оставшись без седока, она понеслась по этой тропинке; там же
была найдена шляпа Мишо. Лошадь выбрала кратчайший путь к конюшне.
Пуля засела в спине у Мишо, позвоночник был перебит.
Груазон и вахмистр самым тщательным образом исследовали землю вокруг
того места, где вздыбилась лошадь, — по-видимому, «места
преступления», как говорится на официальном судебном языке, —
но не могли обнаружить никаких улик. На промерзшей земле не
сохранились следы убийцы; нашли только бумажную гильзу. Когда местный
прокурор, судебный следователь и доктор Гурдон прибыли, чтобы забрать
тело и произвести вскрытие, было установлено, что пуля, совпадавшая
по размерам с остатками гильзы, выпущена из солдатского ружья, а во
всей бланжийской общине не было ни одного солдатского ружья. Судебный
следователь и прокурор, г-н Судри, прибывшие вечером в замок,
полагали, что надо собрать все материалы следствия и выждать. Такого
же мнения придерживались вахмистр и жандармский офицер из Виль-о-Фэ.
— Не подлежит никакому сомнению, что стрелял кто-то из местных
жителей, — сказал вахмистр, — но у нас две общины —
кушская и бланжийская, и в каждой из них есть пять-шесть человек,
способных на такое дело. Больше всех я подозреваю Тонсара, но он всю
эту ночь пьянствовал; ваш помощник, мельник Ланглюме, гулял вместе с
ними, ваше превосходительство. Все участники кутежа были так пьяны,
что едва держались на ногах; молодую они отвели в половине второго, а
если судить по времени, когда вернулась лошадь, то Мишо был убит
между одиннадцатью и двенадцатью ночи. В четверть одиннадцатого
Груазон видел всю свадьбу за столом, и в это же время господин Мишо
проехал по дороге в Суланж, куда он прибыл в одиннадцать часов. Его
лошадь взвилась на дыбы между первой и второй сторожкой, но он мог
быть ранен, не доезжая Бланжи, и продержаться некоторое время в
седле. Надо привлечь к суду человек двадцать, не меньше, арестовать
всех подозрительных; но присутствующие здесь знают крестьян так же
хорошо, как и я: вы можете продержать их в тюрьме целый год и ничего
от них не добьетесь, они будут отпираться. Что делать с теми, кто был
у Тонсара?
Вызвали мельника Ланглюме, помощника генерала де Монкорне; он
рассказал, как провел вечер: все они сидели в трактире, выходили
только на несколько минут во двор... Около одиннадцати он тоже
выходил вместе с Тонсаром, говорили о луне, о погоде; ничего
особенного они не слышали. Ланглюме перечислил всех присутствовавших,
никто из них из трактира не отлучался. Около двух часов они все
вместе проводили молодых домой.
Генерал договорился с вахмистром, жандармским офицером и прокурором,
что пришлет из Парижа опытного сыщика, который назовется рабочим и
поступит в замок, а затем будет уволен за дурное поведение, начнет
пьянствовать, сделается завсегдатаем «Большого-У-поения»,
обоснуется где-нибудь поблизости и станет всем ругать генерала.
Нельзя было придумать ничего лучше, чтобы подслушать неосторожное
слово и подхватить его на лету.
— Пусть я израсходую на это двадцать тысяч франков, а убийцу
моего бедного Мишо я все-таки найду! — твердил генерал
Монкорне.
С этой мыслью он уехал в Париж и вернулся в январе вместе с одним из
искуснейших выучеников начальника парижской сыскной полиции. Субъект
этот водворился в замке якобы для того, чтобы руководить внутренними
переделками, и занялся браконьерством. На него составили несколько
протоколов; генерал его выгнал и в феврале уехал в Париж.
|
