 Увеличить |
III
«КОФЕЙНЯ МИРА»
Было около семи часов, когда Ригу проезжал мимо «Кофейни мира».
Заходящее солнце озаряло косыми лучами хорошенький городок, окрашивая
его в ярко-алые тона, а ясное зеркало озера служило контрастом
резкому сверканию пламенеющих стекол, переливавшихся самыми
странными, самыми невероятными красками.
Весь отдавшись замышляемым козням, глубокий политик медленно ехал,
погруженный в свои думы, мимо «Кофейни мира», и вдруг до
его слуха донеслось имя «Ригу», которое кто-то крикнул в
пылу спора, ибо, как и говорил аббат Топен, между названием этого
заведения и буйными нравами, царившими в нем, существовало вопиющее
противоречие.
Для понимания последующей сцены необходимо познакомить читателя с
топографией этого благодатного уголка, расположенного между площадью,
куда выходила кофейня, и кантональным трактом, до которого спускался
знаменитый сад «Тиволи», предназначенный, по замыслу
зачинщиков, давно строивших козни против генерала де Монкорне,
служить местом действия для задуманной ими сцены.
Кофейня помещается в угловом доме того же типа, что и дом Ригу; три
окна нижнего этажа выходят на дорогу, а два со стеклянной входной
дверью между ними — на площадь. Кроме этой двери, в «Кофейне
мира» имеется еще одна небольшая дверка, которая ведет во
внутренний дворик через узкий проход, отделяющий кофейню от соседнего
дома суланжского лавочника Вале.
Дом Сокара окрашен в золотисто-желтый цвет, за исключением зеленых
ставней; он — один из немногих в городке — трехэтажный с
мансардой. Причина этому следующая.
До удивительного расцвета Виль-о-Фэ второй этаж этого дома, с
четырьмя комнатами, снабженными кроватями и кое-какой плохонькой
обстановкой, необходимой для оправдания названия «меблированные
комнаты», сдавался приезжим, вызванным в Суланж в прежний
окружной суд, или гостям помещиков, почему-либо не оставшимся
ночевать в замке; но вот уже двадцать пять лет в меблированных
комнатах останавливались только бродячие акробаты, ярмарочные
торговцы, продавцы целебных снадобий и коммивояжеры. Во время
суланжской ярмарки комнаты шли по четыре франка в сутки. Эти четыре
комнаты приносили Сокару около сотни экю, не считая экстраординарных
доходов от кушаний, потреблявшихся за это время постояльцами в его
кофейне.
Фасад дома со стороны площади украшала весьма своеобразная живопись.
В двух простенках между входной дверью и окнами были изображены
бильярдные кии, любовно перевязанные лентами, а над бантами
возвышались греческие вазы со стоявшими в них чашами дымящегося
пунша. Слова «Кофейня мира» ярко выделялись своими
желтыми буквами на зеленом поле вывески, в обоих концах которой
красовались пирамиды из трехцветных бильярдных шаров. В зеленые
оконные рамы с частым переплетом были вставлены дешевые стекла.
Справа и слева от входа стояло штук десять деревянных кадок с туями:
деревья эти следовало бы называть «кофейными», ибо они
всегда украшают такие заведения своей болезненной и претенциозной
хвоей. Парусиновые «маркизы», которые в Париже и в
некоторых богатых городах предохраняют магазины от солнечных лучей,
были тогда роскошью, еще не известной в Суланже. Колбообразные
бутыли, расставленные на полках за окном, тем более напоминали эту
химическую посуду, что благословенная влага подвергалась в них
периодическому нагреванию. Лучи солнца, концентрируясь в выпуклостях
пузырчатых оконных стекол, вызывали брожение в выставленных бутылях
мадеры, сиропов и ликеров, в банках с пьяной вишней и сливой, а жара
действительно была такая, что выгоняла Аглаю, ее отца и полового на
скамеечки, стоявшие по обе стороны двери под жалкой зеленью туй,
которые мадмуазель Сокар время от времени поливала почти горячей
водой. Иногда все трое — отец, дочка и половой, — словно
домашние животные, спали у входа.
В 1804 году, в эпоху наибольшей славы «Поля и Виргинии»,
комнаты были оклеены обоями с изображением главнейших сцен из этого
романа. Посетители могли тогда любоваться неграми за сбором кофе, —
значит, кофе все-таки водился в этой кофейне, хотя за целый месяц в
ней вряд ли выпивалось больше двадцати чашек сего напитка.
Колониальные товары были не в ходу в Суланже, и приезжий, спросив
чашку шоколада, поставил бы дядю Сокара в великое затруднение; тем не
менее его угостили бы противной бурой жидкостью, которая получается
из плиток, куда входит больше муки, тертого миндаля и сахара-сырца,
нежели рафинада и какао; такие «шоколадные» плитки
продаются по два су в деревенских бакалейных лавочках и фабрикуются с
целью подорвать распространение испанского колониального товара.
А кофе дядя Сокар попросту кипятил в посудине, известной в каждом
хозяйстве под названием большого глиняного горшка; он бросал на дно
молотый кофе, щедро смешанный с цикорием, а затем с хладнокровием,
достойным парижского официанта, подавал эту бурду в толстой
фарфоровой чашке, которая не треснула бы, даже если бы ее бросили на
пол.
В Суланже в те времена еще сохранилось благоговейное отношение к
сахару, которое господствовало в годы Империи,
и Аглая Сокар, не смущаясь, подавала четыре кусочка сахара величиной
с орешек к чашке кофе, заказанной каким-нибудь ярмарочным торговцем,
вздумавшим побаловаться этим «литераторским» напитком.
Внутреннее убранство кофейни, украшенной зеркалами в золоченых рамках
и крючками с розетками для вешанья шляп, не изменилось с той самой
поры, когда весь Суланж сходился любоваться на чудесные обои и на
стойку, выкрашенную под красное дерево, с доской из серого мрамора,
на которой сверкали вазы из накладного серебра и лампы «двойной
тяги», как говорят, подаренные Гобертеном красавице г-же Сокар.
Теперь все это потускнело, покрылось толстым слоем чего-то липкого,
похожего на налет, которым покрываются старые картины, позабытые на
чердаках.
Столы «под мрамор», обитые красным плюшем табуретки и
кенкетная лампа с двумя горелками и круглым резервуаром, доверху
наполненным маслом, свешивавшаяся на цепочках с потолка и украшенная
хрустальными подвесками, положили начало славе «Кофейни войны».
Сюда с 1802 года и по 1814 год приходили все суланжские буржуа
сыграть партию в домино или брелан, выпить стаканчик ликера или
«горячительного», отведать печенья или «пьяных
вишен», так как кофе, шоколад и сахар были изгнаны из-за
дороговизны колониальных товаров. Пунш, а равно и баваруаз считались
наивысшим лакомством. Они приготовлялись на каком-то сиропе, похожем
на патоку, название которого позабыто, но в свое время этот сироп
обогатил своего изобретателя.
Наше краткое описание вызовет в памяти путешественников аналогичные
образы, а тем, кто не выезжал из Парижа, даст возможность получить
некоторое представление о «Кофейне мира» с ее почерневшим
от дыма потолком и зеркалами, усеянными миллиардами темных точек, что
доказывает, как привольно жилось тут двукрылым насекомым.
Здесь некогда царила разряженная по последней моде красавица г-жа
Сокар, превзошедшая своими любовными похождениями Тонсаршу из
«Большого-У-поения»; она питала пристрастие к турецким
тюрбанам. «Султанка»
в эпоху Империи была в такой же моде, как «ангел»
в наши дни.
Вся Авонская долина ходила сюда перенимать фасоны тюрбанов, шапочек с
козырьком, меховых токов и китайских причесок прекрасной кофейницы
, роскошные наряды которой оплачивали все суланжские именитые
граждане. Повязав пояс под самой грудью, как носили его наши матери,
гордые своими царственными прелестями, Юния (ее звали Юнией!) пеклась
о благоденствии дома Сокаров; муж был обязан ей виноградником, домом,
в котором они жили, и садом «Тиволи». Отец г-на Люпена,
по рассказам, готов был на любые безумства ради прекрасной Юнии; а
появлением на свет маленького Бурнье она, несомненно, была обязана
Гобертену, отбившему ее у Люпена.
Эти подробности и тайные познания Сокара в искусстве приготовления
«горячительного» могли бы служить достаточным
объяснением, почему и он, и его «Кофейня мира»
пользовались такой популярностью; но славе его способствовали еще и
другие обстоятельства. У Тонсара и во всех прочих кабачках ничего
нельзя было получить, кроме вина; таким образом, на протяжении шести
лье от Куша до Виль-о-Фэ кофейня Сокара была единственным заведением,
где можно было сыграть на бильярде и выпить стакан пунша, в
приготовлении которого здешний хозяин был большим искусником. Только
тут водились иностранные вина, тонкие ликеры и «пьяная вишня».
Поэтому у всех на языке был Сокар, имя которого напоминало о
тончайших наслаждениях, любезных тем, у кого желудок более
чувствителен, нежели сердце. Кроме всего прочего, кофейня
пользовалась еще одной привилегией: без нее в Суланже не обходилось
ни одно торжество. Наконец, «Кофейня мира» —
заведение на разряд выше «Большого-У-поения», —
была в городе тем же, чем трактир Тонсара в деревне, то есть
складочным местом, куда изливалась всяческая злоба, передаточным
пунктом для сплетен, циркулирующих между Виль-о-Фэ и Авонской
долиной. «Большое-У-поение» поставляло молоко и сливки в
«Кофейню мира», и обе дочери Тонсара поддерживали с ней
ежедневную связь.
Городскую площадь Сокар считал просто придатком к своей кофейне. Он
переходил от крыльца к крыльцу, судача то с тем, то с другим, в
летнюю пору одетый только в штаны и жилет, почти всегда расстегнутый,
как у всех трактирщиков в небольших городах. Очередной собеседник
предупреждал его, если кто-нибудь входил в «Кофейню мира»,
и силач-хозяин, грузно ступая, как бы нехотя направлялся в свое
заведение.
Эти подробности должны убедить парижан, никогда не покидавших свой
квартал, в трудности, — скажем больше, — в невозможности
сохранить в тайне самую последнюю мелочь, приключившуюся в Авонской
долине от Куша и до Виль-о-Фэ. Деревня — это одно неразрывное
целое; всюду на некотором расстоянии друг от друга разбросаны
«Большие-У-поения» и «Кофейни мира»,
выполняющие функции эха: самые безразличные события, совершившиеся в
полной тайне, каким-то чудом отражаются там. Обывательская болтовня
выполняет роль телеграфного провода; так-то и разносятся на громадные
расстояния с поистине непостижимой быстротой известия о разных
несчастных случаях.
Остановив лошадь, Ригу вылез из тележки и привязал повод к одному из
столбов у ворот «Тиволи». Затем он прибег к самому
естественному способу, не вызывая подозрений, подслушать происходящий
разговор, — стал между двумя окнами, откуда, немного вытянув
шею, он мог видеть говоривших, следить за их жестикуляцией и слушать
переругивание, ясно доносившееся, несмотря на закрытые окна, так как
на улице было очень тихо.
— А если я скажу дяде Ригу, что твой брат Никола зарится на
Пешину, — резким голосом кричала какая-то женщина, —
скажу, что он не дает ей проходу, что в конце концов он выхватит ее
из-под самого носа у старика. За это Ригу порастрясет вам,
голодранцам, кишки, всем, сколько вас ни на есть в
«Большом-У-поении»!
— Посмей только! — взвизгнула в ответ Мари Тонсар. —
Я с тобой такое сделаю, что на том свете вспоминать будешь! Нечего
тебе, Аглая, в дела Никола свой нос совать, да и в мои с Бонебо тоже!
Как видит читатель, Мари, подзадоренная бабушкой, побежала за Бонебо
и подглядела в окно, у которого теперь стоял дядя Ригу, как Бонебо
увивался за девицей Сокар, расточая ей, по-видимому, весьма приятные
комплименты, ибо Аглая сочла нужным наградить его ответной улыбкой.
Эта улыбка решила все, ибо вызвала сцену, во время которой и
произошло ценное для Ригу разоблаченье.
— Вы что же, дядя Ригу, позорите мою кофейню? — промолвил
Сокар, хлопая по плечу ростовщика.
Возвращаясь из стоявшего в глубине сада сарая, откуда как раз
выносили для установки на положенных местах в «Тиволи»
оборудование для всяких увеселений — карусельные лошадки,
приборы для взвешивания, качели-колеса и прочее, — трактирщик
подошел к Ригу, неслышно ступая, так как на нем были шлепанцы из
желтой кожи, которые благодаря своей дешевизне во множестве
расходятся в провинции.
— Если бы у вас были свежие лимоны, я бы заказал лимонаду, —
сказал Ригу. — Вечер жаркий.
— Да кто же это так визжит? — удивился Сокар и, заглянув
в окно, увидел, что дочь его ругается с Мари.
— Не могут поделить Бонебо, — язвительно заметил Ригу.
Интересы коммерческие взяли верх в душе Сокара над гневом отца.
Трактирщик счел более благоразумным последовать примеру Ригу и
подслушать, стоя снаружи, хотя, как отцу, ему очень хотелось войти и
заявить дочери, что Бонебо, при всех своих достоинствах с точки
зрения трактирщика, никак не отвечает требованиям, предъявляемым к
зятю одним из именитейших граждан Суланжа. А между тем к дочери дяди
Сокара не очень-то сватались. В двадцать два года дородством,
солидностью и весом она могла поспорить с г-жой Вермишель, проворство
которой казалось положительно чудом. От постоянного пребывания за
стойкой склонность к полноте, унаследованная Аглаей от отца, еще
усилилась.
— И какой черт сидит в этих девках? — воскликнул дядя
Сокар, обращаясь к Ригу.
— Эх, — ответил бывший бенедиктинец, — да тот самый
черт, который чаще всего попадается в церковные лапы.
Вместо всякого ответа Сокар предался созерцанию нарисованных в
простенке между окнами бильярдных киев, расположение коих было трудно
понять, так как штукатурка, выщербленная рукою времени, местами
осыпалась.
В этот момент из бильярдной вышел Бонебо с кием в руках и, стукнув
как следует Мари, крикнул:
— Из-за тебя я скиксовал, но по тебе-то я не скиксую. Заткни
глотку, не то весь кий о тебя обломаю!
Сокар и Ригу сочли своевременным вмешаться и вошли в кофейню со
стороны площади, вспугнув целую тучу мух, так что в комнате сразу
стало темно. Поднявшееся жужжание походило на далекую дробь целой
команды обучающихся барабанщиков. Придя в себя после первого испуга,
толстые мухи с синеватыми брюшками, маленькие мухи-кусачки и
несколько слепней снова заняли свои места на окнах, где на трех
полочках, до того засиженных мухами, что не представлялось возможным
определить их цвет, выстроились, точно солдаты, липкие бутылки.
Мари плакала. Быть побитой любимым человеком на глазах у соперницы —
такого унижения не простит ни одна женщина, на какой бы ступени
общественной лестницы она ни стояла, и чем ниже эта ступень, тем
яростнее выражается ненависть оскорбленной; поэтому тонсарова дочка
не заметила ни Ригу, ни Сокара; в мрачном и злобном молчании рухнула
она на табуретку под зорким взглядом бывшего монаха.
— Выбери свежий лимон, Аглая, — сказал дядя Сокар, —
и вымой сама бокал.
— Вы умно сделали, что выслали дочь, — шепнул Ригу, —
девка могла ее до смерти изувечить.
И взглядом он указал на Мари, сжимавшую ножку табурета, который она
уже нацелилась запустить Аглае в голову.
— Полно, Мари, — сказал дядя Сокар, становясь перед
девушкой. — Не за тем сюда ходят, чтобы табуретками драться...
Вот разобьешь зеркала, чем тогда будешь рассчитываться — не
молоком же от своих коров...
— Дядя Сокар, у вас не дочь, а гадина. Ничем я не хуже ее,
слышите? Если вы не хотите взять себе в зятья Бонебо, так скажите
ему, пусть отправляется играть на бильярде в другое место!.. Пусть
там и проигрывает свои деньги...
Сокар сейчас же прервал поток слов, которые выкрикивала Мари, —
схватил ее в охапку и, невзирая на вопли и сопротивление, вытолкал за
дверь, и как раз вовремя: на пороге бильярдной снова появился Бонебо,
злобно сверкая взглядом.
— Я тебе еще покажу! — крикнула Мари Тонсар.
— Проваливай отсюда! — зарычал Бонебо, за которого
уцепился Виоле, боясь, как бы приятель не натворил беды. —
Убирайся к черту, а не то я никогда не скажу с тобой ни слова, не
взгляну на тебя.
— Ты не взглянешь? — крикнула разъяренная Мари, испепеляя
его взглядом. — Сначала верни мои деньги, а тогда убирайся к
своей Аглае, если она достаточно богата, чтобы тебя содержать...
И Мари Тонсар в ужасе убежала на дорогу, так как видела, что геркулес
Сокар едва удерживает ринувшегося на нее, подобно тигру, Бонебо.
Ригу усадил Мари в свою тележку, чтобы укрыть от ярости Бонебо, крики
которого слышны были даже в доме у Судри; упрятав Мари, он вернулся,
чтоб выпить заказанный лимонад, а заодно понаблюдать за Плиссу, Амори
Люпеном, Виоле и половым, пытавшимися успокоить Бонебо.
— Пошли, гусар, вам играть! — звал Амори, хилый белокурый
юноша с мутными глазами.
— Да и она уж удрала, — убеждал Виоле.
Вряд ли кому-либо случалось испытать такое удивление, какое
почувствовал Плиссу, заметив, что сидевший за одним из столиков
бланжийский ростовщик больше заинтересован его особой, нежели ссорой
двух девиц. Судебному приставу не удалось скрыть гримасы изумления,
обычной при встрече с человеком, против которого имеешь зуб или злой
умысел, и он тут же вернулся в бильярдную.
— Прощайте, дядя Сокар, — сказал ростовщик.
— Обождите немного, я приведу вашу лошадь, — сказал
трактирщик.
«Как бы мне разузнать, о чем они за игрой говорят?» —
раздумывал Ригу, глядя на полового, который виден был ему в зеркале.
Половой этот был человеком на все руки: он обрабатывал виноградник
Сокара, подметал кофейню и бильярдную, поддерживал в порядке сад и
поливал «Тиволи», и все это за двадцать экю в год. Он
надевал куртку только в особо торжественных случаях, обычно же носил
синие холщовые штаны, грубые башмаки и полосатый плисовый жилет, а
когда прислуживал в бильярдной или кофейне, повязывал еще холщовый
фартук. Фартук с нагрудником был отличительным признаком его
должности. Парень этот был нанят трактирщиком на последней ярмарке,
ибо в Авонской долине, как и во всей Бургундии, прислугу нанимают на
ярмарочной площади, сроком на год, совершенно так же, как покупают на
ней лошадей.
— Как тебя зовут? — спросил Ригу.
— С вашего позволения Мишелем, — ответил половой.
— Тебе иной раз случается видеть здесь дядю Фуршона?
— Раза два или три в неделю он сюда захаживает вместе с
господином Вермишелем, и тот каждый раз дает мне по нескольку су,
чтобы я предупредил, если нагрянет его жена.
— Дядя Фуршон хороший человек, образованный и толковый, —
сказал Ригу и, расплатившись за лимонад, вышел из вонючей кофейни,
ибо заметил, что дядя Сокар подвел лошадь к крыльцу.
Садясь в тележку, Ригу увидел аптекаря и окликнул его: «Эй,
господин Вермю!» Узнав богача, Вермю поспешил к нему. Ригу
сказал вполголоса:
— Как вы думаете, существуют реактивы, которые могут разъесть
кожу, да так, чтобы вызвать настоящую болезнь, вроде ногтееды на
пальце?
— Если господин Гурдон пожелает в это дело впутаться, да,
существуют, — ответил тщедушный ученый.
— Никому ни слова, Вермю, или мы поссоримся. Но поговорите на
этот счет с господином Гурдоном и скажите, чтобы он ко мне заехал
послезавтра; я доставлю ему случай сделать довольно тонкую операцию —
отрезать указательный палец.
Затем бывший мэр, оставив тщедушного аптекаря в полном недоумении,
уселся в свою тележку рядом с Мари Тонсар.
— Ну, гадючка, — сказал он, когда лошадь побежала хорошей
рысью, и взял девушку под руку, сначала привязав вожжи к кольцу
кожаного фартука, закрывавшего тележку. — Ты, стало быть,
воображаешь, что удержишь Бонебо такими безобразными выходками?..
Кабы ты была умна, ты сама бы постаралась женить его на этой толстой
дурехе, а потом можно и подумать, как ей отомстить.
Мари не могла удержаться от улыбки:
— У, какой вы гадкий! Вы нас всему научаете.
— Слушай, Мари, я люблю крестьян, но никому из вас не советую
вырывать у меня кусок изо рта. Аглая сказала, что твой брат Никола не
дает проходу Пешине. Это нехорошо, я этой девочке покровительствую;
после моей смерти она получит тридцать тысяч франков, и я хочу найти
ей хорошего мужа. До меня дошло, что Никола вместе с Катрин чуть не
убили бедняжку сегодня утром; ты увидишь брата и сестру, так вот
скажи им: «Оставьте в покое Пешину, и дядя Ригу избавит Никола
от солдатчины...»
— Вы черт, да и только! — воскликнула Мари. —
Говорят, будто вы заключили договор с нечистым... Неужто это верно?
— Да, — серьезно ответил Ригу.
— Так на посиделках говорили, да я не верила.
— Он поклялся, что меня не убьют, не обворуют, что я проживу
сто лет без всякой хвори, что мне во всем будет удача и что до самой
смерти я буду молодым, как двухлетний петух...
— Это и видно, — сказала Мари. — Вам, значит,
чертовски легко спасти моего брата от солдатчины...
— Если он захочет, потому что ему придется расстаться с одним
пальцем на руке, вот и все, — ответил Ригу. — Я расскажу
ему, как это сделать.
— Слушайте, вы сворачиваете на верхнюю дорогу? —
воскликнула Мари.
— Ночью я здесь уже не езжу, — ответил бывший монах.
— Из-за креста? — простодушно спросила Мари.
— Вот именно. И хитра же ты! — ответил этот дьявол в
образе человека.
Они подъехали к месту, где кантональный тракт прорезал небольшую
возвышенность и шел между двумя довольно крутыми откосами, как это
часто бывает на французских дорогах.
В конце узкого проезда, длиною с сотню шагов, дороги в Ронкероль и
Сернэ образуют перекресток, на котором поставлен крест. И с одного, и
с другого откоса очень легко прицелиться в проезжего и выстрелить в
него почти в упор, тем более что возвышенность эта засажена
виноградником, а злоумышленник прекрасно может укрыться в кустах
пышно разросшейся здесь ежевики. Не трудно догадаться, почему
предусмотрительный ростовщик никогда не ездил тут по ночам. Туна
огибает этот бугор, носящий название «Крестового». Нельзя
найти более подходящего места для нападения или убийства, потому что
ронкерольская дорога уходит к мосту, перекинутому через Авону перед
охотничьим домиком, а дорога в Сернэ ведет к почтовому тракту. Таким
образом, убийца может скрыться по одной из четырех дорог — на
Эни, Виль-о-Фэ, Ронкероль или Сернэ — и поставить в затруднение
своих преследователей.
— Я ссажу тебя при въезде в деревню, — сказал Ригу,
завидев первые дома Бланжи.
— Анеты боишься, старый греховодник! — воскликнула Мари.
— Да скоро ли вы ее от себя прогоните? Вот уж три года, как она
у вас!.. Смешно мне, что ваша старуха еще здоровехонька. Видно, бог
тоже мстит за себя...
|
