 Увеличить |
III
ТРАКТИР
Ворота, под названием Бланжийских, построенные иждивением Буре,
представляли собой два отделанных рустикой пилястра, каждый с
навершьем в виде каменной собаки на задних лапах, держащей в передних
лапах гербовый щит. Близость домика управляющего избавила откупщика
от необходимости строить сторожку для привратника. Между пилястрами
красуется богатая кованая решетка, вроде той, что была заказана во
времена Бюффона для парижского Зоологического сада; ворота выходят на
мощеную дорогу, а та выводит на кантональный тракт, который заботливо
поддерживали Суланжи, прежние владельцы Эгов; тракт соединяет Куш,
Сернэ, Бланжи и Суланж с Виль-о-Фэ как бы гирляндой — так много
на этой дороге живописных усадеб, окруженных живыми изгородями, и
домиков, утопающих в розах, жимолости и вьющихся растениях.
Возле Бланжийских ворот около красивой стены, обрывающейся у
глубокого рва, что дает возможность любоваться из замка видом на
долину значительно дальше Суланжа, стоит подгнивший столб со старым
колесом и рядом колышков на манер грабель — все несложное
оборудование деревенской веревочной мастерской.
В первом часу дня, когда Блонде, усаживаясь за стол напротив аббата
Бросета, выслушивал ласковые упреки графини, дядя Фуршон и Муш
подходили к своему заведению. Устроив у Бланжийских ворот веревочную
мастерскую, дядя Фуршон получил возможность наблюдать за Эгами и
видеть всех входящих в замок и выходящих оттуда. Открывались ли
ставни, прогуливался ли кто-нибудь вдвоем по парку — любое
самое незначительное событие в жизни замка не ускользало от старого
соглядатая, только три года назад занявшегося витьем веревок, на что,
как на малосущественное обстоятельство, еще не обратили своего
внимания ни эгские сторожа, ни слуги, ни хозяева.
— Прогуляйся-ка через Авонские ворота в замок, покуда я натяну
нашу снасть, — промолвил дядя Фуршон. — Набреши господам
с три короба, ну, они и пошлют за мной в «Большое-У-поение»
— я схожу туда промочить глотку. Страсть как хочется выпить,
когда столько времени пробарахтаешься в воде! Коли ты возьмешься за
дело, как тебе сказано, — заработаешь в замке хороший завтрак.
Постарайся увидать графиню, да напирай на меня — пускай господа
меня уму-разуму поучат... Так-то! Глядишь, пропустим стаканчик-другой
хорошего винца!
Дав эти последние наставления, собственно, излишние, судя по лукавому
взгляду Муша, старый веревочник, с выдрой под мышкой, удалился по
кантональному тракту.
В ту пору, когда Эмиль Блонде гостил в Эгах, на полпути между
Бланжийскими воротами и деревней стоял один из тех домов, какие можно
видеть только во Франции и только там, где камень — большая
редкость. Основательные, хотя и попорченные непогодой стены были
сложены из кое-где подобранных обломков кирпича и булыжника, прочно
вделанных в глиняную массу, словно бриллианты в оправу. Крыша, крытая
соломой и тростником по стропилам из тонких жердей, грубо сколоченные
ставни, дверь — все говорило о счастливых находках или
выклянченных подарках.
Крестьянин так же инстинктивно привязан к своему жилью, как зверь к
своему гнезду или норе, и эта привязанность сквозила во всем
устройстве лачуги. Начать с того, что окно и дверь выходили на север.
Место для дома, стоявшего на небольшой возвышенности и на самом
каменистом участке годной для виноградника земли, было, без всякого
сомнения, выбрано удачно. К дому вели три ступени, искусно сделанные
из досок и колышков и засыпанные щебнем. Вода по склону стекала не
задерживаясь. Кроме того, в Бургундии редко дует северный ветер,
нагоняющий дождевые тучи, а следовательно, фундамент не мог
развалиться от сырости, как бы он ни был непрочен. Внизу, вдоль
тропинки, тянулся грубый частокол, скрытый за живой изгородью из
боярышника и ежевики. Увитая плющом решетчатая беседка, в которой
были расставлены простые столы и грубо сколоченные скамьи,
приглашавшие путника передохнуть, закрывала своим зеленым шатром все
пространство между лачугой и дорогой. Внутри ограды, по верху откоса,
красовались розы, левкои, фиалки и прочие неприхотливые цветы. Кусты
жимолости и жасмина сплетали свои ветви над кровлей, хотя и не
ветхой, но уже поросшей мхом.
Справа от дома хозяин пристроил хлев на две коровы. Утрамбованный
участок земли перед этой постройкой, сколоченной из старых досок,
служил двором; в углу был сложен огромной кучей навоз. По другую
сторону дома и беседки стоял соломенный навес, подпертый двумя
бревнами; там хранился виноградарский инструмент, пустые бочки и
вязанки хвороста, наваленные вокруг выступа, образованного пекарной
печью, топка которой в крестьянских домах почти всегда устроена под
колпаком очага.
К дому примыкал маленький виноградник, примерно с арпан, обнесенный
живой изгородью и заботливо обработанный, как у всех местных
крестьян: земля была так хорошо удобрена, лозы так умело рассажены и
окопаны, что ветви их начинают зеленеть первыми на три лье в
окружности. За тою же оградою кое-где покачивались жидкие верхушки
фруктовых деревьев — миндальных, абрикосовых и слив. Между
виноградными лозами обычно сажали картофель и бобы. Кроме того, к
усадьбе принадлежал еще расположенный позади дворика и вытянутый по
направлению к деревне участок, сырой и низменный, удобный для
разведения излюбленных овощей рабочего люда — капусты, чеснока
и лука — и огороженный плетнем с широкой калиткой, в которую
проходили коровы, меся копытами землю и роняя по пути навозные
лепешки.
В нижнем этаже дома, выходившего на виноградник, было две комнаты. Со
стороны виноградника к стене была прилажена деревянная лестница под
соломенным навесом, которая вела на чердак, освещавшийся слуховым
окошком. Под этой грубой лестницей в погребе, целиком сложенном из
бургундского кирпича, хранилось несколько бочек с вином.
Хотя в крестьянском обиходе для стряпни обычно употребляют только два
предмета — сковороду и котел, — в этой лачуге в виде
исключения имелись еще две огромные кастрюли, подвешенные под
колпаком очага над переносной плиткой. Несмотря на такой признак
зажиточности, вся обстановка соответствовала внешнему виду дома. Вода
хранилась в глиняном кувшине, столового серебра в доме не водилось —
ложки были из дерева или оловянные, тарелки и блюда фаянсовые, темные
снаружи и белые изнутри, все облупившиеся и скрепленные проволокой;
вокруг основательного стола — некрашеные стулья, пол —
земляной. Каждые пять лет стены белились, равно как и жиденькие балки
потолка, к которым были подвешены куски свиного сала, вязанки лука,
пакеты со свечами и мешки для зерна; в древнем ореховом шкафу,
стоявшем рядом с хлебным ларем, лежало кое-какое белье, сменное
платье и праздничная одежда всей семьи.
Над колпаком очага поблескивало настоящее браконьерское ружье, за
которое вы не дали бы и пяти франков: ложе у него какое-то обгорелое,
ствол с виду неказист и, по-видимому, давно не чищен. Правда, для
охраны такой лачуги, запирающейся на простую щеколду и отделенной от
дороги низким частоколом с калиткой, всегда открытой настежь, и такое
ружье излишняя роскошь, так что невольно возникает вопрос, к чему оно
здесь. Но, во-первых, хотя ложе его не представляет ничего
особенного, ствол подобран заботливо и, по-видимому, снят с дорогого
ружья, выданного, должно быть, в свое время сторожу. Во-вторых,
владелец этого ружья никогда не дает промаха: он так же сжился со
своим оружием, как рабочий со своим инструментом. Если надо взять на
миллиметр выше или ниже цели, браконьер хорошо знает, насколько от
этой ничтожной разницы ружье обвысит или обнизит, и безошибочно
следует этому закону. Кроме того, артиллерийский офицер мог бы
констатировать, что все существенные части ружья в полной
исправности, все налицо и ничего лишнего. Крестьянин не расходует зря
своих сил; на все, что ему принадлежит, чем он пользуется, он
затрачивает ровно столько энергии, сколько нужно, и ни капли больше.
За особой красотой он не гонится. Зато в насущных делах он —
непогрешимый судья, он умеет соразмерять свои силы и, работая на
нанимателя, старается отдать возможно меньше труда за возможно
большую плату. Коротко говоря, это неказистое ружье играет видную
роль в жизни семьи, и вы скоро узнаете, какую именно.
Достаточно ли подробно описал я вам эту лачугу? Можете ли вы
представить себе, как она притулилась в пятистах шагах от живописных
ворот Эгского замка, словно нищий перед дворцом? Так вот, вся эта
сельская идиллия — крыша, поросшая бархатистым мхом,
кудахтающие куры, валяющаяся свинья, — вся эта сельская идиллия
была исполнена страшного смысла. На верхушке длинного шеста возле
калитки висел высохший букет из трех еловых ветвей и пучка дубовых
листьев, перевязанных тряпочкой. Над этой же калиткой бродячий
живописец за бесплатный завтрак вывел на белой дощечке размером в два
квадратных фута зеленую заглавную букву «У», а для людей,
знающих грамоту, начертал следующий каламбур в четырнадцать букв:
«Большое-У-поение» . Слева от калитки сверкала яркими
красками примитивная вывеска с надписью «Лучшее мартовское
пиво»; тут же была изображена огромная кружка пенящегося пива,
а по обе ее стороны две фигуры — женщина в чрезмерно
декольтированном платье и гусар, оба весьма грубо намалеванные.
Невзирая на цветы и деревенский воздух, из лачуги несло тем же
крепким и противным запахом вина и всякой снеди, который ударяет вам
в нос, когда вы проходите мимо харчевни где-нибудь на окраине Парижа.
Теперь вы знакомы с местом действия. А вот вам и люди, вот вам их
история, весьма поучительная для филантропов.
Хозяин «Большого-У-поения», Франсуа Тонсар, предлагается
вниманию философов в силу открытого им способа бездельничать за
работой, обращая безделье в доходную статью, а работу сводя к нулю.
Он был мастер на все руки, умел возделывать и землю, но только для
себя. Для других он копал канавы, вязал хворост, рубил лес и
обтесывал деревья. При этих работах наниматель всецело в руках у
работника. Своим клочком земли Тонсар был обязан щедротам мадмуазель
Лагер. С самых ранних лет он работал поденно у садовника замка, так
как не имел себе равного в искусстве подстригать деревья в аллеях,
грабовые беседки, живые изгороди и индейские каштаны. Талант этот был
у него в роду. В деревенской глуши тоже существуют привилегии, причем
их завоевывают и отстаивают с тем же искусством, с каким добиваются
своих привилегий купцы. Однажды, прогуливаясь по парку, мадмуазель
Лагер услышала, как Тонсар, в те годы статный парень, говорил: «А
мне с лихвой хватило бы арпана, чтобы прожить, и не как-нибудь, а
припеваючи». Добрая женщина, привыкшая благодетельствовать,
дала ему поблизости от Бланжийских ворот арпан виноградника за сто
рабочих дней (плохо оцененная деликатность!), разрешив по-прежнему
оставаться в Эгах, где он жил вместе с прислугой, в глазах которой
был лучшим во всей Бургундии парнем.
Бедняга Тонсар (так называли его все!) отработал примерно тридцать
дней из числившихся за ним ста; остальное время он проваландался,
шутя шуточки с женской прислугой владелицы поместья, и
преимущественно с ее горничной, мадмуазель Коше, хотя она и была
некрасива, как все горничные красивых актрис. Шуточки его с
мадмуазель Коше заходили так далеко, что Судри, тот счастливый
жандарм, о котором упоминал в своем письме Блонде, даже по прошествии
двадцати пяти лет косо посматривал на Тонсара. Ореховый шкаф, кровать
с колонками и занавесочками, украшавшие его спальню, были, надо
думать, результатом таких шуточек.
Получив участок, Тонсар первому же человеку, упомянувшему, что
виноградник подарен ему мадмуазель Лагер, сказал:
— Черт меня побери, я за него заплатил, и недешево! Когда это
господа нам что-нибудь дарили? Даром я, что ли, сто дней работал?
Участочек обошелся мне в триста франков. А что тут? — голый
камень!
Разговор этот не дошел до господских ушей.
Тонсар собственноручно выстроил дом, беря материалы то там, то здесь,
получая подмогу то от того, то от другого, потаскивая из замка всякий
ненужный хлам или выклянчивая его. Старую дверь садовой беседки,
разобранной для переноски на другое место, он приспособил к своему
коровнику. Окно взял из прежней уничтоженной теплицы. Итак, на
сооружение этой роковой лачуги пошли обломки замка.
Спасенный от солдатчины сыном общественного обвинителя в местном
департаменте — Гобертеном, который был эгским управляющим, а
кроме того, не мог ни в чем отказать мадмуазель Коше, Тонсар,
покончив с постройкой дома и устройством виноградника, тут же и
женился. Двадцатитрехлетний парень, свой человек в Эгах, плут, только
что получивший от мадмуазель Лагер арпан земли и слывший хорошим
работником, сумел выставить в благоприятном свете свои отрицательные
достоинства и заполучил в жены дочь фермера из ронкерольских
владений, расположенных по ту сторону Эгского леса.
Этот фермер арендовал землю исполу; ферма приходила в упадок за
отсутствием хозяйки. Будучи неутешным вдовцом, он пытался, следуя
английскому методу, утопить свое горе в вине. Но когда он уже
перестал вспоминать о своей дорогой покойнице, то, как шутили в
деревне, оказался женатым на бутылочке и вскоре снова превратился из
фермера в батрака, но в батрака-пьяницу и лентяя, злобного и
сварливого, способного на все, как это обычно бывает с людьми из
простонародья, после некоторой обеспеченности снова впавшими в
жестокую нужду. Этого человека, который по своим практическим
знаниям, грамотности и начитанности стоял значительно выше обычных
батраков, пороки довели до полной нищеты; но только что мы были
свидетелями позабытой Вергилием буколической сцены на берегу Авоны,
во время которой старый пьянчуга померился силами с одним из
остроумнейших людей Парижа.
Дядя Фуршон проработал некоторое время школьным учителем в Бланжи, но
потерял это место вследствие дурного поведения и своеобразных
взглядов на народное образование. Он больше помогал ребятишкам делать
из страниц букварей кораблики и петушков, нежели обучал их чтению; а
когда они воровали фрукты, бранил их так оригинально, что его
наставления могли сойти за уроки, как перелезать через заборы. В
Суланже до сих пор пересказывают его ответ опоздавшему в школу
мальчугану, который пробормотал в свое оправдание:
— Да я, господин учитель, гонял по воду теленков.
— Надо говорить: «телят», животная !
Из учителей он пошел в почтальоны. На этом посту — обычном
прибежище старых солдат — дядя Фуршон ежедневно подвергался
выговорам. То он забывал письма где-нибудь в кабаке, то подолгу
таскал их в своей сумке. Подвыпив, он относил письма,
предназначавшиеся одному селению, в другое, а в трезвом виде читал
их. Поэтому его скоро уволили. Не преуспев на государственном
поприще, дядя Фуршон в конце концов обратился к производственной
деятельности. В деревнях неимущие всегда занимаются каким-нибудь
ремеслом, и таким образом все они как будто находят источник честного
существования. На шестьдесят девятом году старик принялся за
кустарную выделку веревок, ибо этот промысел требует самых ничтожных
предварительных затрат. Для мастерской, как мы видели, достаточно
первой попавшейся стены, оборудование стоит не дороже десяти франков,
подмастерье и хозяин ночуют где-нибудь в сарае и проедают то, что
выручат за день. Алчность казны, установившей налог на окна и двери,
теряет всякую силу для производства, действующего под открытым небом.
Сырье берется взаймы и возвращается в виде готового изделия. Но
главным доходом дяди Фуршона и его подручного Муша, незаконного сына
одной из его незаконных дочерей, была «охота» на выдр да
бесплатные завтраки и обеды, которыми их кормили люди неграмотные,
прибегавшие к талантам дяди Фуршона, когда им нужно было ответить на
письмо или представить счет. Наконец, он умел играть на кларнете и
совместно со своим другом, прозывавшимся Вермишелем, скрипачом из
Суланжа, выступал на деревенских свадьбах или на больших балах в
местном «Тиволи».
По-настоящему Вермишеля звали Мишель Вер, но каламбур, составленный
из его имени и фамилии, настолько привился, что даже судебный пристав
суланжского мирового суда Брюне писал в своих актах: «Мишель
Жан-Жером Вер, по прозвищу Вермишель, понятой». Вермишель,
которого очень ценили как скрипача в старом бургундском полку, в
благодарность за услуги дядюшки Фуршона выхлопотал и ему должность
понятого, обычно достающуюся в деревне тому, кто умеет подписать свое
имя. Таким образом, дядя Фуршон прикладывал свою руку в качестве
понятого или свидетеля к судебным актам, которые г-н Брюне составлял
в селениях Сернэ, Куш и Бланжи. Вермишель и Фуршон, уже двадцать лет
связанные собутыльничеством, можно сказать, являлись общественной
необходимостью.
Муш и Фуршон, которых соединил порок, как Ментора и Телемака
некогда соединяла добродетель, странствовали вроде этих героев
древности в поисках хлеба насущного, «panis angelorum»,
— единственные латинские слова, еще сохранившиеся в памяти
старого деревенского Фигаро. Они подъедали остатки в
«Большом-У-поении» и окрестных поместьях, ибо даже в те
годы, когда было много заказов, в самые удачные годы, в среднем
никогда не могли выработать и трехсот шестидесяти саженей веревок.
Прежде всего ни один торговец на двадцать лье в округе не доверил бы
пеньки ни Фуршону, ни Мушу. Опережая чудеса современной химии, старик
отлично умел превращать пеньку в благословенный сок винограда. Да
кроме того, тройные обязанности — общественного писца в трех
сельских общинах, понятого при мировом суде и кларнетиста —
сильно мешали, как он сам говорил, развитию его коммерческой
деятельности.
Таким образом, Тонсар, льстивший себя приятной надеждой приобрести
некоторое благосостояние, увеличив свой участок, обманулся в
ожиданиях; зять лентяй столкнулся с тестем бездельником —
случай довольно обычный. Ухудшению дел, несомненно, способствовало
еще и то, что Тонсарша, красавица в деревенском вкусе, высокая и
статная, не любила работы на открытом воздухе. Тонсар злился на жену
за отцовское разорение и весьма дурно с ней обращался, вымещая на ней
свои неудачи, что очень свойственно простому народу, который видит
только следствие и редко додумывается до причины.
Находя, что супружеская цепь тяжеловата, Тонсарша постаралась сделать
ее полегче. Она воспользовалась пороками Тонсара и забрала его в
руки. Сама сластена и любительница спокойной жизни, она и в муже
поощряла лень и обжорство. Прежде всего она снискала расположение
генеральских слуг, и Тонсар, удовольствовавшись результатами, не стал
упрекать ее за средства, к каким она прибегала. Его очень мало
беспокоило, что делает его жена, раз ее дела идут ему на пользу. На
подобных тайных соглашениях построена добрая половина всех
супружеств. И вот Тонсарша открыла кабачок «Большое-У-поение»,
куда зачастили и охотники, и лесники, и эгская прислуга.
Управляющий мадмуазель Лагер, Гобертен, один из первых клиентов
красавицы Тонсарши, подарил ей для привлечения посетителей несколько
бочек превосходного вина. Эти подношения, поступавшие регулярно, пока
управляющий оставался холостым, а также слава о сговорчивости и
красоте хозяйки, распространившаяся среди местных донжуанов, сильно
увеличили клиентуру «Большого-У-поения». Тонсарша, сама
любившая покушать, научилась прекрасно готовить, и, хотя ее таланты
могли проявляться лишь на деревенских кушаньях: на заячьем рагу,
соусе из дичи, рыбе по-матросски и яичницах, — она прослыла во
всей округе великой мастерицей стряпать всякие горячие закуски,
благодаря чрезмерному количеству пряностей вызывающие усиленную
жажду. Не прошло и двух лет, как жена забрала Тонсара в руки и
толкнула его на ту опасную наклонную дорожку, по которой он и сам
готов был покатиться.
Этот бездельник самым беззастенчивым образом занимался
браконьерством. Связи его жены с управляющим Гобертеном, с лесными
сторожами и сельскими властями, а также временно ослабленный надзор
обеспечивали Тонсару полную безнаказанность. Когда его дети подросли,
он и их обратил в средство наживы, проявляя так же мало щепетильности
в своих взглядах на их поведение, как и на поведение жены. У него
было два сына и две дочери. Беспечной жизни Тонсара, который, как и
его жена, жил изо дня в день, весьма скоро пришел бы конец, если бы
он не ввел в доме своего рода воинскую повинность — работать на
поддержание его личного благополучия, в котором, впрочем, имела свою
долю и вся семья. К тому времени, когда дети были выращены за счет
тех, у кого жена его умела вытягивать подарки, основные законы и
бюджет «Большого-У-поения» складывались так: старуха мать
Тонсара и две его дочери — Катрин и Мари — ходили в лес
два раза в день и возвращались оттуда, согнувшись в три погибели под
тяжестью огромной вязанки хвороста, доходившей до самых пяток и
торчавшей на два фута выше головы. Сверху вязанки, правда, всегда
лежал сухой хворост, зато внутри частенько были припрятаны срубленные
молодые деревца. Тонсар в полном смысле слова запасался дровами на
зиму в Эгском лесу. Отец и оба сына занимались браконьерством. С
сентября по март Тонсар продавал зайцев, кроликов, куропаток, дроздов
и косуль — всю дичь, которая не пошла на собственную кухню, —
в Бланжи и в Суланже, кантональном центре, куда обе дочери Тонсара
поставляли молоко, ежедневно узнавая там новости взамен тех, что они
привозили из Эгов, Сернэ и Куша. Когда уже нельзя было стрелять дичь,
отец и оба сына ставили силки. Если охота была удачна, Тонсарша
приготовляла паштеты и отсылала их на продажу в Виль-о-Фэ. В пору
жатвы семь Тонсаров — старуха мать, оба сына, пока им не
исполнилось семнадцати лет, обе дочери, старик Фуршон и Муш —
подбирали на полях колосья и ежедневно приносили домой до шестнадцати
буасо ржи, ячменя, пшеницы — словом, всякого зерна, годного на
муку.
Обе коровы, которых сначала пасла по обочинам дорог младшая из
дочерей, постоянно заходили в эгские луга; если казенные стражники
или помещичьи сторожа, при всем своем добром желании не заметить
потравы, все же ловили детей на месте преступления, родители колотили
ребят или лишали лакомых кусочков, а поэтому у молодых Тонсаров
выработалась совершенно исключительная способность издали различать
шаги приближающихся врагов, и никогда уже их не захватывали с
поличным. К тому же дружеские связи Тонсара и его супруги с
достойными должностными лицами затуманивали последним зрение. Коровы,
привязанные на длинных веревках, при первом же окрике послушно
возвращались на общественное пастбище, нисколько не сомневаясь, что
по миновании опасности смогут продолжать даровую трапезу на соседском
лугу. С тех пор как Фуршон взял к себе своего незаконного внука Муша
под предлогом его воспитания, коров пасла старуха Тонсар, дряхлевшая
все больше и больше. Мари и Катрин заготовляли в лесу сено. Они знали
все места, где росла особо нежная трава, дававшая прекрасное сено,
срезали ее, сушили и сносили охапками в сарай; таким путем Тонсары
почти полностью обеспечивали на зиму кормом двух коров, которых в
погожие дни гоняли на хорошо знакомые полянки, где трава зеленеет
круглый год. В некоторых уголках Эгской долины, как и во всякой
местности, со всех сторон защищенной горами, встречаются урочища,
где, как в Пьемонте или Ломбардии, трава растет и зимой. Такие луга,
называемые в Италии marciti, очень ценятся, но во Франции для них не
требуется изобильного таяния снегов или льда; у нас явление это,
очевидно, зависит от местных особенностей, от просачивающихся теплых
вод.
За двух телят выручали обычно около восьмидесяти франков. Молоко,
если отбросить период отела и отход молока на кормление телят,
приносило примерно сто шестьдесят франков; кроме того, коровы
снабжали хозяйство молочными продуктами. Поденной работой то там, то
здесь Тонсар зарабатывал с полсотни экю
в год.
Кухня и проданное вино давали около ста экю чистой прибыли, так как
крупные угощения бывали лишь изредка и в определенные времена года, к
тому же заказчики пирушек заранее предупреждали Тонсаршу и ее мужа,
закупавших тогда в городе немного мяса и прочую необходимую провизию.
Вино собственного виноградника в обычные годы продавалось по двадцати
франков за бочку, не считая тары, суланжскому трактирщику, с которым
Тонсар вел постоянные дела. В особенно урожайные годы Тонсар получал
со своего арпана двенадцать бочек, но обычно не больше восьми, и
половину он оставлял для продажи в трактире. В тех краях, где
разводят виноград, существует обычай «добора» гроздьев,
оставшихся на лозах. Такой «добор» давал семейству
Тонсаров еще около трех бочек вина, ибо Тонсары, не стесняясь,
пользовались этим обычаем: не успевали хозяева закончить сбор
винограда, все семейство кабатчика уже было тут как тут; совершенно
так же налетали Тонсары и на хлебные поля, пока снопы еще стояли в
копнах и ждали, когда их вывезут. Итак, трактирщик продавал по
хорошей цене от семи до восьми бочек вина как собранного с
собственного виноградника, так и «добранного». Но из тех
же средств «Большому-У-поению» приходилось покрывать
убытки, вызванные аппетитом Тонсара и его жены, привыкших сладко есть
и пить вино получше того, что шло на продажу; вино это доставлял им
суланжский комиссионер в уплату за купленное у них. Следовательно,
заработок семьи сводился примерно к девятистам франкам, так как,
кроме всего прочего, Тонсары откармливали ежегодно двух свиней —
одну для себя, другую на продажу.
Рабочему люду и всем окрестным гулякам в конце концов весьма
полюбился кабачок под вывеской «Большое-У-поение» как
благодаря талантам Тонсарши, так и благодаря приятельским отношениям,
установившимся между семьей кабатчика и беднотой долины. Обе дочки, и
та и другая замечательные красавицы, пошли по стопам матери. Да и
давность существования трактира, основанного в 1795 году, окружила
его в глазах сельских жителей своего рода ореолом. Все рабочие люди
от Куша и до Виль-о-Фэ шли сюда, чтобы заключить сделки и послушать
новости, которые выуживали дочери Тонсаров, Муш и Фуршон или
рассказывал Вермишель и популярный в Суланже судебный пристав г-н
Брюне, приезжавший сюда за своим понятым. Тут устанавливались цены на
сено, на вино, на поденную и сдельную работу. Тонсар,
безапелляционный судья во всех этих вопросах, давал советы за
стаканом вина. Суланж считался городом, где местное общество
развлекалось, и только, а Бланжи был средоточием торговли, хотя его и
затмил главный центр, Виль-о-Фэ, за двадцать пять лет выросший в
столицу этой великолепной долины. Зато в Бланжи на рыночной площади
торговали скотом, всякой живностью и зерном, и по тамошним ценам
равнялась вся округа.
Тонсарша, которая больше сидела дома, сохранила свежесть, белизну
лица, приятную полноту и не была похожа на женщин, работающих в поле,
ибо те увядают быстро, как цветы, и в тридцать лет уже старухи. И
надо сказать, супруга Тонсара любила принарядиться. Правда,
щегольство ее сводилось к опрятности, но в деревне опрятность в
одежде — уже роскошь. Дочери, одетые лучше, чем позволяли их
скудные достатки, не отставали от матери. Платья они носили
относительно изящные, а белье более тонкое, чем самые зажиточные
крестьянки. В праздничные дни они красовались в нарядах, добытых бог
весть какими средствами. Эгская дворня продавала им по сходной цене
поношенные платья горничных, поистрепавшиеся в Париже, и, перешив их
на себя, Мари и Катрин щеголяли обновами в отцовском трактире.
Сестры, вольные, как цыганки, не получали ни гроша от родителей,
которые давали им только кров да пищу; обе девушки и старуха бабка
спали на жалких койках на чердаке, и тут же, прямо на сене, как
скотина, ночевали их братья. Ни отец, ни мать не задумывались над
этой недопустимой близостью.
Железный век и век золотой более похожи друг на друга, чем это
принято думать: в первом не боятся ничего, во втором боятся всего, но
для общества результат, быть может, один и тот же. Присутствие
старухи бабки, вызванное скорей нуждою, нежели предосторожностью,
только усугубляло безнравственность.
Недаром аббат Бросет, изучив нравы своих прихожан, высказал однажды
епископу следующее глубокомысленное замечание:
— Ваше преосвященство, они все сваливают на нищету, но, право
же, крестьяне боятся утерять это оправдание своей распущенности.
Хотя всем было известно, какое Тонсары бессовестное и порочное
семейство, однако никто не осуждал нравов, царивших в
«Большом-У-поении». Приступая к настоящему рассказу,
следует раз навсегда разъяснить людям, привыкшим к крепким устоям
буржуазных семейств, что в крестьянском быту не очень-то щепетильны
по части морали. Родители обольщенной дочери только в том случае
взывают к нравственности, если обольститель богат и труслив. На
сыновей, пока государство не отнимет их у семьи, в деревне смотрят
как на средство наживы. Корысть завладела всеми помыслами крестьян,
после 1789 года в особенности; им не важно, законен ли тот или иной
поступок, не безнравственен ли, а только выгоден ли он для них или
нет. Нравственность, которую отнюдь не следует смешивать с религией,
начинается с достатка: деликатность чувств, которую мы наблюдаем в
более высоких сферах, расцветает в душе человека только после того,
как богатство позолотит его обстановку. Вполне честный и нравственный
крестьянин — редкость. Любознательный читатель поинтересуется,
почему это так. Вот основная причина, которой можно объяснить
подобное положение вещей: в силу своего общественного назначения
крестьяне живут чисто материальной жизнью, весьма близкой к
дикарскому состоянию, чему способствует и постоянное общение с
природой. Труд, изнуряющий тело, отнимает у мысли ее очищающее
действие, тем более у людей невежественных. И наконец, как это
высказал аббат Бросет, для крестьянина его нищета все оправдывает.
Никогда не забывая своих собственных интересов, Тонсар выслушивал
жалобы каждого и руководил плутнями, выгодными для бедняков. Жена
его, женщина с виду добрая, подстрекала местных мошенников своими
речами и никогда не отказывала в одобрении и даже в помощи
завсегдатаям трактира, что бы они ни затевали против господ. Так в
этом кабаке — настоящем осином гнезде — поддерживалась
неугасимая и ядовитая, жгучая и деятельная ненависть пролетария и
крестьянина к хозяину и богачу.
Благополучие Тонсаров послужило весьма дурным примером. Каждый думал,
почему бы и мне, как Тонсарам, не пользоваться дровами из Эгского
леса и для стряпни, и для отопления дома? Почему бы не накосить там
травы для коровы и не настрелять дичи и для себя, и на продажу?
Почему бы, по примеру Тонсаров, ничего не сея, не собирать урожай с
чужих полей и чужих виноградников? Вот поэтому-то тайное воровство —
порубка лесов и взимание налогов с чужих полей, лугов и виноградников
— стало повальным явлением и вскоре превратилось как бы в
законное право общин Бланжи, Куша и Сернэ, где находилось Эгское
поместье. Язва эта по причинам, о которых будет сказано в свое время
и в своем месте, поразила Эгское поместье гораздо сильней, чем
владения Ронкеролей и Суланжей. Не подумайте, однако, что Тонсар, его
жена, дети и старуха мать в один прекрасный день сознательно решили:
«Давайте жить воровством, только, чур, не попадаться».
Привычка к воровству развилась у них постепенно. Сначала Тонсары
стали подбавлять к хворосту несколько свежесрубленных сучьев; затем
они осмелели, воровство стало для них делом привычным, а кроме того,
они узнали, что никто их не поймает, так как попустительство входило
в планы, которые раскроются в ходе рассказа, и за двадцать лет
семейство кабатчика научилось «промышлять» себе дрова, да
и вообще почти все нужное для жизни. Началось с потрав, потом пошли
злоупотребления при «доборе» колосьев и винограда. А раз
уж эта семейка и все прочие местные лодыри вошли во вкус четырех
прав, завоеванных деревенской беднотой, нередко превращавшей их в
открытый грабеж, то ясно, что отступиться от этих обычаев могла
заставить только сила, превосходящая дерзость крестьян.
К тому времени, как начинается этот рассказ, Тонсару было лет
пятьдесят; это был рослый и сильный мужчина, склонный к тучности, с
черными курчавыми волосами, кирпично-красным лицом, усеянным
лиловатыми пятнышками, глазами янтарного оттенка и оттопыренными
ушами с широкой кромкой; рыхлый с виду, он отличался, однако, крепким
телосложением; лоб у него был вдавленный, нижняя губа тяжело отвисла.
Он скрывал свой истинный характер под личиной глупости, сквозь
которую иногда поблескивал здравый смысл, походивший на ум, тем более
что от тестя он перенял «подковыристую» (пользуясь
словарем Фуршона и Вермишеля) речь. Приплюснутый нос, как бы
подтверждающий поговорку «бог шельму метит», наградил
Тонсара гнусавостью, такой же, как у всех, кого обезобразила болезнь,
сузив носовую полость, отчего воздух проходит в нее с трудом. Верхние
зубы торчали вкривь и вкось, и этот, по мнению Лафатера,
грозный недостаток был тем заметнее, что они сверкали белизной, как
зубы собаки. Не будь у Тонсара мнимого благодушия бездельника и
беспечности деревенского бражника, он навел бы страх даже на самых
непроницательных людей.
Если портретам Тонсара и его тестя и описанию кабачка отведены первые
же страницы нашего повествования, то поверьте, что и Тонсар, и
кабачок, и вся семейка занимают по праву это место. Прежде всего так
обстоятельно обрисованный быт Тонсаров типичен для ста других
крестьянских семейств, живущих в Эгской долине. Затем Тонсар, хотя он
являлся только орудием в руках тех, кого снедала лютая и глубокая
ненависть, имел огромное влияние на ход предстоящей битвы, так как
был главным советчиком всех недовольных крестьян. В кабачок его, как
это будет видно в дальнейшем, постоянно сходились все жаждущие боя, а
сам он сделался их предводителем в силу страха, какой внушал местным
жителям, и не столько своими делами, сколько тем, что от него можно
было ждать чего угодно. Угрозы этого браконьера вызывали такой страх,
что ему никогда не приходилось их осуществлять.
У всякого явного или тайного восстания есть свое знамя. Знаменем
мародеров, бездельников и пьянчуг стал грозный шест у калитки
«Большого-У-поения». В трактире было весело, а веселье —
редкая утеха, к которой стремятся как в городе, так и в деревне.
Кроме того, на всем кантональном тракте длиною в четыре лье, иначе
говоря, на протяжении трех часов езды, если ехать с поклажей, не было
другого питейного заведения. Поэтому все, направлявшиеся из Куша в
Виль-о-Фэ, непременно заворачивали в «Большое-У-поение»
хотя бы для того, чтобы подкрепиться. Там часто бывали и эгский
мельник, выполнявший обязанности помощника мэра, и его молодцы. Даже
графские лакеи не брезговали этим вертепом, которому дочери Тонсара
придавали много привлекательности, и через прислугу в трактире
«Большое-У-поение» становилось известным все, что было
известно самой прислуге, связывавшей замок с трактиром невидимыми
нитями. Хоть ты осыпь прислугу милостями, хоть ты озолоти ее, она
всегда будет держать руку народа. Дворня выходит из народа и стоит на
его стороне. Этой же круговой порукой объясняется та недомолвка,
которая проскользнула в последних словах выездного лакея Шарля,
сказанных им журналисту у подъезда замка.
|
