 Увеличить |
X
ГРУСТНОЕ НАСТРОЕНИЕ СЧАСТЛИВОЙ
ЖЕНЩИНЫ
В то время как генерал усаживался в коляску, чтобы ехать в
префектуру, графиня подходила к Авонским воротам, где полтора года
назад поселились Мишо и Олимпия.
Кто припомнит сделанное нами выше описание охотничьего домика, тот,
несомненно, подумает, что его теперь заново отстроили. Прежде всего
выпавший и попорченный временем кирпич и обвалившаяся штукатурка были
заменены новыми. Вычищенная аспидная крыша с белой балюстрадой,
отчетливо вырисовывавшейся на ее синеватом фоне, придавала зданию
былой веселый вид. За расчищенной и посыпанной песком площадкой перед
домом следил специально приставленный человек, обязанностью которого
было поддерживать в порядке садовые аллеи. Оконные наличники, карнизы
— словом, вся каменная отделка здания была восстановлена, и дом
принял свой прежний нарядный вид. Птичник, конюшни и хлев,
перенесенные на фазаний двор и скрытые купой деревьев, уже не портили
общей картины, наоборот, смутно доносившиеся со двора звуки,
воркование и хлопанье крыльев, присоединяясь к неумолчному лесному
гомону, приятно вторили непрерывной мелодии вечно поющей природы.
Здесь сочетались естественность запущенного леса с изяществом
английского парка. Все вокруг радовало взор каким-то спокойным
достоинством, приветливостью, да и внутри благодаря заботам молодой и
счастливой хозяйки все выглядело совершенно иначе, чем при Курткюисе,
при котором на всем лежал отпечаток грубой нерадивости.
В описываемое время года природа блистала всем своим великолепием.
Ароматы цветочных клумб сливались с благоуханием леса. Из парка, с
недавно скошенных лужаек, доносился запах свежего сена.
Дойдя до конца одной из выходивших к флигелю извилистых аллей,
графиня и два ее гостя увидели г-жу Мишо, сидевшую возле дома и
занятую шитьем приданого для своего будущего ребенка. Женщина, в
такой позе и за таким занятием, вносит в пейзаж что-то очень
человечное, и в действительной жизни это так трогательно, что
некоторые художники по неразумию пытались перенести такое настроение
на свое полотно. Эти художники упускают из виду, что «дух»
пейзажа, если он удачно передан, подавляет человека своей
величественностью, а в жизни соотношение между человеком и
обстановкой никогда не бывает нарушено, ибо наш взгляд замыкает
подобную сцену в определенную рамку. И Пуссен, наш французский
Рафаэль, правильно поступил, отведя пейзажу второстепенную роль в
своих «Аркадских пастухах», ибо он понял, что человек мал
и жалок на картине, где главное — природа.
А тут взгляд радовало лето во всей своей красе, созревшая жатва,
картина, полная здоровых и простых чувств. Тут нашла свое воплощение
мечта многих людей, чья бурная жизнь, полная и дурным, и хорошим,
породила в них стремление к покою.
Расскажем в немногих словах роман этой супружеской четы. Жюстен Мишо
не особенно горячо откликнулся на предложение славного командира
кирасиров поступить к нему в начальники охраны его поместья: он в то
время подумывал вернуться на военную службу; но в связи с этим
предложением и переговорами ему пришлось побывать в особняке графа,
где он увидел старшую камеристку графини. Молодая девушка, доверенная
попечению графини семьей честных фермеров из окрестностей Алансона,
могла рассчитывать в будущем на некоторый достаток, ибо ее ожидало
наследство от нескольких родственников, примерно двадцать —
тридцать тысяч франков. Подобно многим земледельцам, которые
поженились в молодом возрасте и все еще смотрят из рук родителей,
отец и мать девушки очень нуждались и, не имея возможности дать
образование своей старшей дочери, поместили ее на службу к молодой
графине. Г-жа де Монкорне обучила Олимпию Шарель кройке и шитью,
приказала подавать ей обед отдельно от другой прислуги и была
вознаграждена за свое внимание безграничной преданностью, столь
нужной парижанкам. Олимпия Шарель, хорошенькая нормандка, с
золотисто-белокурыми волосами, склонная к полноте, с живыми, умными
глазами, примечательная изящным носиком с горбинкой, как у маркизы, и
девичьим обликом, при испанских линиях стана отличалась
благовоспитанностью, какую может приобрести камеристка, по своему
происхождению стоящая чуть выше простонародья, ежели ее знатной
хозяйке будет угодно приблизить ее к себе. Она всегда была прилично
одета, скромно себя держала и изъяснялась вполне правильным языком.
Мишо сразу же поддался ее чарам, особенно когда узнал, что его
красавица со временем получит неплохое состояние. Препятствия
встретились со стороны графини, не желавшей расстаться с такой
драгоценной горничной, но когда Монкорне объяснил ей, какое создалось
в Эгах положение, она не стала спорить, и теперь свадьбу задерживала
только необходимость посоветоваться с родителями невесты; они не
замедлили дать свое согласие.
Жюстен Мишо, по примеру генерала, смотрел на свою молодую жену, как
на высшее существо, которому следовало повиноваться по-военному, не
рассуждая. В этом душевном спокойствии и занятиях вне дома он нашел
то счастье, о котором мечтает солдат, покидая военную службу: труд,
необходимый для здоровья тела, и усталость, необходимую для
наслаждения отдыхом. Несмотря на всеми признанную свою храбрость,
Мишо ни разу не был серьезно ранен и не испытывал тех болей, которые,
несомненно, озлобляют ветеранов. Как у всех действительно сильных
людей, у него был ровный характер, и жена полюбила его от всего
сердца. Поселившись в охотничьем домике, эта счастливая супружеская
пара наслаждалась счастьем медового месяца в полной гармонии и с
природой, и с искусством, творения коего ее окружали, —
обстоятельство довольно редкое! Окружающая обстановка далеко не
всегда соответствует нашему душевному настроению.
Открывшаяся перед нашими путниками картина была так прелестна, что
графиня остановила Блонде и аббата Бросета, чтобы они могли
полюбоваться очаровательной Олимпией Мишо, незаметно для нее.
— Гуляя, я всегда захожу в эту часть парка, — шепнула
графиня. — Я с таким же удовольствием смотрю на этот домик и на
двух его голубков, с каким любуюсь красивым пейзажем.
Говоря это, она многозначительно оперлась на руку Эмиля Блонде, желая
поделиться с ним столь деликатными чувствами, что передать их словами
поистине трудно, но женщины поймут ее.
— О, как бы мне хотелось быть в Эгах таким привратником, —
улыбаясь, ответил Блонде. — Но скажите, что с вами? —
спросил он, заметив на лице графини выражение печали, которое вызвали
его слова.
— Так, пустяки.
— Думая о чем-нибудь значительном, женщина всегда считает своим
долгом лицемерно заявить: «Так, пустяки».
— Но ведь бывает, что женщину мучат мысли, которые вам могут
показаться пустыми, а для нас они ужасны. Я тоже завидую участи
Олимпии.
— Да услышит вас бог! — промолвил аббат Бросет,
сопровождая эти слова улыбкой, чтобы сгладить всю их серьезность.
Госпожа Монкорне встревожилась, уловив в позе и в выражении лица
Олимпии какое-то беспокойство и грусть. По тому, как женщина
вытягивает нитку при каждом стежке, другая женщина угадывает ее
настроение. В самом деле, хотя жена начальника охраны была одета в
премиленькое розовое платье, а непокрытая голова ее была тщательно
причесана, мысли ее, очевидно, шли вразрез с этим нарядом, с погожим
днем и спокойной работой. Ее красивый лоб, ее рассеянный взгляд,
скользивший то по песчаной площадке, то по листве деревьев, выдавали
затаенную тревогу, и тем откровеннее, что она не подозревала о
присутствии наблюдателей.
— А я завидовала ей!.. Откуда у нее мрачные мысли?.. —
сказала графиня священнику.
— Сударыня, — тихо ответил аббат Бросет, — скажите,
почему среди полного счастья человек всегда подвержен неясным, но
зловещим предчувствиям?
— Аббат, — заметил с улыбкой Блонде, — вы
позволяете себе епископские ответы!.. «Ничего не украдешь, за
все расплатишься!» — сказал Наполеон.
— Такое изречение, высказанное устами императора, вырастает до
размеров народной мудрости, — ответил аббат.
— В чем дело, Олимпия, что с тобой, дружок? — спросила
графиня, подходя к своей бывшей горничной. — Ты как будто
задумчива и печальна... Уж не было ли у вас размолвки?..
Госпожа Мишо встала, и выражение ее лица сразу изменилось.
— Дитя мое, — отечески обратился к ней Эмиль Блонде, —
хотел бы я знать, почему мы грустны, когда тут во флигеле нам почти
так же хорошо, как графу д'Артуа в Тюильри? Ваше жилище точно
соловьиное гнездышко в зеленой чаще! Ведь у вас муж первый храбрец во
всей наполеоновской гвардии, красавец, влюблен в вас до безумия? Если
бы я только знал, какие условия предложил вам Монкорне, я бы бросил
свое ремесло писаки и поступил бы на место начальника охраны!
— Это не место для человека с вашим талантом, сударь, —
ответила Олимпия, улыбаясь Блонде, как старому знакомому.
— Но что же с тобой, дружочек? — спросила графиня.
— Мне страшно, сударыня...
— Страшно! Чего же? — живо спросила графиня, вспомнив при
этих словах о Муше и Фуршоне.
— Страшно волков? — сказал Эмиль, делая г-же Мишо знак,
не понятый ею.
— Нет, сударь, здешних крестьян. Я родилась в Перше, у нас,
конечно, встречаются дурные люди, но я не думаю, чтобы там их было
так много и таких злых, как здесь. Я притворяюсь, будто дела Мишо
меня не касаются, но я все вижу: он настолько не доверяет крестьянам,
что носит при себе оружие даже среди бела дня, если ему приходится
идти лесом. Он велит лесникам всегда быть начеку. Здесь иногда бродят
люди, от которых нельзя ждать ничего доброго. Как-то на днях я прошла
вдоль ограды к истоку ручейка, что вытекает из лесу и шагах в
пятистах отсюда проходит в парк сквозь железную решетку; его зовут
Серебряным ручьем, потому что, как говорят, Буре приказал рассыпать
по его песчаному дну серебряные блестки... Вам, сударыня, об этом
рассказывали? Так вот, я подслушала разговор двух старых женщин,
полоскавших белье в том месте, где ручей пересекает Кушскую аллею;
они не знали, что я рядом. Оттуда виден наш флигель. Старухи
показывали на него. «И уйму же денег потратили на этого
молодчика, что сменил старика Курткюиса!» — сказала одна.
«А как же не платить человеку, который подрядился тиранить
бедный народ!» — ответила другая. «Недолго ему
тиранить, — возразила первая, — скоро придет конец. Что
там ни говори, а запасаться дровами — наше право. Покойница
барыня позволяла нам собирать хворост. Тридцать лет собирали, значит,
так уж заведено». — «Посмотрим, что зимой будет, —
сказала вторая старуха. — Муж мой всеми святыми клянется, что
хоть сюда с целого света жандармов сгонят, мы все-таки будем ходить в
лес, муж и сам пойдет, а там как хотят, им же хуже будет». —
«А то как же! Помирать нам, что ли, от холода, да и хлеб печь
тоже надо! — сказала первая. — У них-то во всем достаток!
О молоденькой женушке подлеца Мишо позаботятся!..» Ну, а потом,
сударыня, они наговорили всяких мерзостей про меня, про вас, про
графа... И под конец сказали, что сначала сожгут фермы, а потом
замок...
— Э! — воскликнул Эмиль. — Бабья болтовня! Генерала
обворовывали, а теперь воровству будет положен конец. Народ озлился,
вот и все! Поверьте, что сила всегда на стороне правительства, даже и
в Бургундии. В случае беспорядков пришлют, если потребуется, целый
кавалерийский полк.
Кюре за спиной графини делал знаки г-же Мишо, давая ей понять, чтобы
она молчала о своих страхах, без сомнения порожденных предвидением,
всегдашним спутником истинной любви. Человек, все помыслы которого
заняты одним существом, в конце концов начинает проникать в духовный
мир окружающих и замечать в нем признаки будущего. Любящая жена полна
предчувствий, позднее озаряющих ее материнство. В этом причина
грустного настроения, необъяснимой печали, часто непонятной мужчинам,
которых жизненные заботы и непрерывная деятельность отвлекают от
подобной сосредоточенности чувств. Всякая истинная любовь связана у
женщин с ясновидением, у одних более, у других менее проникновенным,
у одних более, у других менее глубоким, — в зависимости от
характера.
— Ну, дружок, покажи свой домик господину Блонде, —
промолвила графиня, очнувшись от задумчивости, когда она даже
позабыла о Пешине, ради которой, собственно, и пришла сюда.
Внутреннее убранство реставрированного флигеля вполне соответствовало
его великолепному наружному виду. Парижский архитектор, приезжавший
со своими рабочими (обида, которую жители Виль-о-Фэ никак не могли
простить эгскому помещику), восстанавливая первоначальное
расположение дома, устроил в нижнем этаже четыре комнаты. Во-первых,
переднюю, откуда шла старинная винтовая деревянная лестница с
перилами, а за нею — кухню; затем по обе стороны от передней —
столовую и гостиную с гербами, вырезанными на потолке мореного дуба.
Художник, приглашенный г-жой Монкорне для реставрации Эгов,
позаботился, чтобы обстановка гостиной вполне соответствовала
старинной отделке этой комнаты.
В то время мода еще не придавала преувеличенной ценности осколкам
ушедших столетий. Резные ореховые кресла, вышитые стулья с высокими
спинками, консоли, часы, гобелены, столы и люстры, лежавшие на
складах оссэрских и виль-о-фэйских перекупщиков, стоили вдвое
дешевле, чем рыночная мебель из Сент-Антуанского предместья.
Архитектор купил два-три воза разного умело подобранного старья,
добавил кое-какие вещи, оказавшиеся ненужными в замке, и создал из
гостиной авонского флигеля своего рода художественное произведение.
Столовую он окрасил под дерево и оклеил так называемыми шотландскими
обоями, а г-жа Мишо повесила на окна белые перкалевые занавески с
зеленой каймой, поставила стулья красного дерева с зеленой суконной
обивкой, два громадных буфета и стол красного дерева. Эта комната,
украшенная гравюрами, изображавшими сцены из военной жизни,
отапливалась изразцовой печью, по обе ее стороны на стене красовались
охотничьи ружья. Все это дешево обошедшееся великолепие почиталось в
Эгской долине последним словом азиатской роскоши. Странное дело! Оно
вызвало зависть Гобертена, который, не отказываясь от мысли
распродать Эги по участкам, решил in petto
сохранить для себя этот роскошный флигель.
В трех комнатах второго этажа помещалась супружеская чета. На окнах
висели кисейные занавески, наводившие парижанина на мысль о мещанских
вкусах и склонностях хозяйки. Предоставленная самой себе, г-жа Мишо
выбрала глянцевые обои. В спальне стояла рыночная мебель красного
дерева с плюшевой обивкой, кровать «ладьей» с колонками и
венцом, откуда спускался вышитый кисейный полог. Камин украшали
алебастровые часы, а по обе их стороны стояли два канделябра в
кисейных чехлах и две вазы с искусственными цветами под стеклянным
колпаком — свадебный подарок Мишо. Под крышей находились, также
отделанные заново, комнаты кухарки, слуги и Пешины.
— Олимпия, дружочек, ты ведь сказала мне не все? —
спросила графиня, входя в спальню г-жи Мишо без Эмиля Блонде и кюре,
которые остались на лестнице и, услышав стук закрываемой двери,
спустились вниз.
Госпожа Мишо, смущенная красноречивой мимикой аббата Бросета, решила
избежать разговора о своих опасениях, тревоживших ее более, чем она
это высказывала, и поделилась с графиней секретом, напомнившим
последней о цели ее прихода.
— Вы знаете, сударыня, что я люблю мужа. Ну так, скажите, было
бы вам приятно видеть возле себя, у себя же в доме соперницу?
— Соперницу?!
— Да, сударыня. Та смуглянка, которую вы отдали мне на
попечение, влюблена в Мишо, сама того, бедняжка, не зная. Поведение
этой девочки, долгое время остававшееся для меня загадкой,
разъяснилось в самые последние дни.
— Влюблена? В тринадцать лет!..
— Да, сударыня... И согласитесь, что это может встревожить
женщину, уже четвертый месяц носящую под сердцем ребенка, которого ей
самой предстоит кормить. Но чтобы не выказывать своей тревоги при
ваших гостях, я наговорила вам разных глупостей, — хитро
добавила великодушная жена начальника охраны.
Госпожа Мишо вовсе не боялась Женевьевы Низрон, уже несколько дней
она испытывала совсем иной, смертельный страх, который злорадно
поддерживали в ней напугавшие ее крестьяне.
— Но что же дало тебе повод предполагать?..
— Ничего и все! — ответила Олимпия, глядя на графиню. —
Если я ей что-нибудь прикажу, девочка чуть двигается, хуже черепахи,
но стоит только о чем-нибудь попросить Жюстену, и она становится
проворнее ящерицы. Чуть она услышит голос моего мужа, и уж вся
трепещет, как листочек, а когда смотрит на него, лицо у нее такое
радостное, как у святой при вознесении на небо; но она и не
подозревает, что это любовь, она сама не понимает, что любит.
— Бедная девочка! — с простодушной улыбкой сказала
графиня.
— И вот, — продолжала мадам Мишо, тоже улыбнувшись в
ответ на улыбку прежней своей хозяйки, — когда Жюстена нет
дома, Женевьева мрачна, а если я спрошу, что ее тревожит, она
уверяет, что боится господина Ригу... Какие глупости! Она воображает,
что все на нее зарятся, а сама чернее сажи в печной трубе. Когда
Жюстен объезжает по ночам леса, девочка беспокоится не меньше моего.
Я открою окно, прислушиваюсь, не раздастся ли топот лошади, и вижу
свет у Пешины, — так ее здесь называют, — значит, она
тоже не спит и ждет его; и ложится она спать только после его
возвращения домой.
— В тринадцать лет! — вновь воскликнула графиня. —
Несчастная!..
— Несчастная?.. — воскликнула Олимпия. — Нет, эта
ребяческая страсть спасет ее.
— Спасет? От чего? — спросила г-жа Монкорне.
— От участи, ожидающей здесь почти всех девушек ее возраста. С
тех пор как я ее немного отмыла, она стала не такой некрасивой, в ней
теперь есть что-то своенравное, что-то дикое, что привлекает мужчин.
Она так изменилась, что вам, сударыня, ее не узнать. Сын этого
ужасного трактирщика, хозяина «Большого-У-поения»,
Никола, — негодяй из негодяев, хуже его не найдешь во всей
нашей общине, прицепился к бедняжке; он гоняется за ней, как за
дичью. Трудно поверить, что такой богатый человек, как господин Ригу,
каждые три года меняющий служанок, мог преследовать двенадцатилетнюю
дурнушку, но нет ничего удивительного, что Никола Тонсар бегает за
Пешиной, — мне Жюстен говорил. Это ужасно, потому что люди в
здешнем краю, право, хуже зверей. Но Жюстен, двое наших слуг и я не
спускаем глаз с девочки. Можете о ней не беспокоиться, сударыня, она
выходит одна только днем и не дальше как до Кушских ворот. Если
случайно она попадет в ловушку, любовь к Жюстену придаст ей силы и
хитрости, ведь всякая женщина умеет сопротивляться ненавистному
человеку, когда сердце влечет ее к другому.
— Ради нее я и пришла, — сказала графиня. — Я не
знала, что тебе так нужен мой приход. Знаешь, дружочек, ведь
девочка-то вырастет и похорошеет!..
— О сударыня, — с улыбкой возразила Олимпия, — я
совершенно уверена в Жюстене. Что это за человек! Какое у него
сердце!.. Если бы вы только знали, как глубоко признателен он
генералу: Жюстен говорит, что обязан ему своим счастьем. Он всей
душой ему предан и готов ради него, как на войне, рисковать жизнью,
забывая, что скоро станет отцом семейства.
— Ну, вот! А я готова была тебя пожалеть, — сказала
графиня, бросая на Олимпию взгляд, от которого та зарделась. —
Но теперь я уже тебя не жалею, я вижу, что ты счастлива. Какое
прекрасное и благородное чувство супружеская любовь! — добавила
она, громко высказывая мысль, которую незадолго перед этим не
решилась выразить при аббате Бросете.
Графиня де Монкорне ушла в свои мечты, а Олимпия, сочувствуя этим
мечтам, не нарушила молчания.
— Она честная девочка? — спросила графиня, словно
отрываясь от своих грез.
— Можете на нее положиться, как на меня, — ответила г-жа
Мишо.
— Не болтливая?
— Могила!
— Благодарная?
— Ах, сударыня, иной раз она так льнет ко мне, столько в ней
смирения! Просто ангел; целует мне руки и говорит такие слова, что
сердце разрывается... Позавчера она меня спросила: «Можно ли
умереть от любви?» — «Почему ты об этом
спрашиваешь?» — «Чтобы узнать, а может, это
болезнь!»
— Она так сказала? — воскликнула графиня.
— Если бы я помнила все ее слова, я бы вам еще не то
рассказала! — промолвила Олимпия. — Можно подумать, что
она перечувствовала больше, чем я.
— Как тебе кажется, дружок, могла бы она заменить тебя? Мне
очень трудно обойтись без моей Олимпии, — сказала графиня,
как-то грустно улыбнувшись.
— Пока еще нет, сударыня, она еще слишком молода; но года через
два — вполне. Кроме того, если понадобится удалить ее отсюда, я
вам скажу. Ее надо еще учить, она ровно ничего не знает. Дедушка
Женевьевы, старик Низрон, скорее даст отрубить себе голову, чем
скажет неправду. Он лучше с голоду умрет, а чужого не возьмет ни
крошки; уж такие у него убеждения, и внучка его воспитана в тех же
понятиях. Пешина стала бы считать себя вашей ровней, дедушка Низрон
сам говорит, что воспитал ее республиканкой, точно так же, как дядя
Фуршон готовит из Муша бродягу. Я только посмеиваюсь над ее
выходками, но вас они могли бы рассердить. Она в вас почитает только
свою благодетельницу, а не человека благородного звания. Что тут
поделаешь! Пешина дика, как ласточка. Кровь матери сказывается в ней.
— А кто ее мать?
— Как, сударыня, вы не знаете этой истории? — спросила
Олимпия. — Так вот, сын Низрона, бланжийского церковного
сторожа, Огюст, красавец, как мне говорили здешние жители, попал во
время рекрутского набора в солдаты. Молодой Низрон в тысяча восемьсот
девятом году был еще простым канониром в одном из армейских корпусов,
когда корпусу этому приказано было быстро двинуться из глубины
Иллирии и Далмации через Венгрию, чтобы отрезать отступление
австрийской армии в том случае, если император выиграет сражение при
Ваграме. Мишо мне рассказывал про эту Далмацию, он там был. Низрон,
видный мужчина, покорил в Заре сердце одной черногорки; дочь гор, как
видно, не чуралась французских солдат. Молодая девушка — звали
ее Зена Краполи — погубила себя в глазах соотечественников, и
после ухода французов ей уже нельзя было остаться в своем городке —
там ее ругали «француженкой»; она последовала за
артиллерийским полком и после заключения мира вернулась с Низроном во
Францию. Огюст просил разрешения жениться на черногорке, она уже была
тогда беременна Женевьевой, но бедная женщина умерла в Венсене от
родов, в январе тысяча восемьсот десятого года. Все документы,
необходимые для заключения брака, пришли несколько дней спустя. Огюст
Низрон написал отцу, чтобы тот приехал за ребенком, захватив с собой
из деревни кормилицу, и взял бы младенца на свое попечение. Он
рассудил совершенно правильно, потому что сам был вскоре убит
осколком снаряда под Монтро. Маленькую далматку окрестили в Суланже,
назвали Женевьевой, и ее взяла под свое покровительство мадмуазель
Лагер, очень растроганная всей этой историей. Такая уж, должно быть,
судьба у нашей Пешины — быть на попечении у владельцев Эгов. В
свое время дедушка Низрон получил из замка и приданое для младенца, и
денежную помощь.
В этот момент графиня и Олимпия, стоявшие у окна, увидели, как Мишо
подходит к аббату Бросету и Блонде, которые разговаривали,
прогуливаясь по большому песчаному полукругу, сходному с полукругом в
конце парка.
— Где же она? — спросила графиня. — После твоих
рассказов мне очень хочется повидать ее.
— Она понесла молоко дочери Гайяра к Кушским воротам и, верно,
сейчас где-нибудь недалеко, — уже больше часа, как она ушла.
— Ну, тогда я пойду ей навстречу вместе с моими спутниками, —
сказала графиня, направляясь вниз.
Когда графиня раскрывала свой зонтик, к ней подошел Мишо и
предупредил, что генерал оставляет ее дня на два соломенной вдовой.
— Господин Мишо, — с живостью обратилась к нему графиня,
— не обманывайте меня, здесь творится что-то серьезное. Ваша
жена напугана, и если в этом краю много людей, похожих на дядю
Фуршона, тут вовсе нельзя жить.
— Если бы дело обстояло так, — смеясь, ответил Мишо, —
нас бы уже давно не было в живых, потому что нет ничего проще, как
отделаться от нас. Крестьяне кричат — вот и все. Но они слишком
дорожат своей жизнью и вольным воздухом, чтобы от крика перейти к
делу и от проступков к преступлению... Олимпия, верно, рассказала
вам, какие разговоры напугали ее, но при теперешнем ее положении она
способна испугаться даже своих снов, — добавил он и, беря под
руку жену, взглядом дал ей понять, чтобы в дальнейшем она молчала.
— Корнвен, Жюльета! — крикнула Олимпия. — Я
ненадолго отлучусь, посмотрите за домом, — распорядилась она,
увидав в окне голову старухи кухарки.
Свирепый лай двух огромных собак засвидетельствовал, что наличные
силы гарнизона Авонских ворот достаточно внушительны. На лай из
кустов высунул голову Корнвен, муж кормилицы Олимпии, типичный старый
першеронец, каких можно встретить только в Перше. Корнвен, наверно,
был шуаном в 1794 и 1799 годах.
Все последовали за графиней по той из шести аллей, которая вела прямо
к Кушским воротам и пересекалась Серебряным ручьем. Г-жа де Монкорне
шла впереди с Блонде. Аббат Бросет, Мишо и его жена вели вполголоса
разговор о положении в крае, которое только что открылось графине.
— Быть может, такова воля провидения, — говорил
священник, — потому что, если графиня захочет, мы сумеем
добрыми делами и кротостью исправить здешний народ.
Примерно шагах в шестистах от флигеля, уже пройдя ручей, графиня
заметила на дорожке разбитый красный кувшин и пролитое молоко.
— Что случилось с девочкой? — воскликнула она, подзывая
Мишо и его жену, направившихся было домой.
— Такое же несчастье, как и с Перетой в басне, — ответил
Эмиль Блонде.
— Нет, кто-то внезапно напал на бедную девочку и погнался за
ней, — кувшин отброшен в сторону, — сказал аббат Бросет,
внимательно рассматривая землю.
— Да ведь это же следы Пешины! — сказал Мишо. —
Смотрите, они круто поворачивают в сторону — это признак
внезапного испуга. Девочка стремительно кинулась обратно, к флигелю,
она хотела вернуться домой.
Все пошли по следам, на которые указывал пальцем начальник охраны,
приглядываясь к ним на ходу; он остановился посредине аллеи, шагах в
ста от разбитого кувшина, где отпечаток ног Пешины вдруг обрывался.
— Здесь она свернула к Авоне, — сказал он. —
Возможно, что кто-то отрезал ей путь к флигелю.
— Но уже больше часа, как она ушла из дому! — воскликнула
г-жа Мишо.
На всех лицах отразился страх. Кюре поспешно направился к флигелю,
внимательно рассматривая дорогу, а Мишо, движимый теми же
соображениями, пошел по аллее к Кушу.
— Боже мой, она здесь упала, — воскликнул Мишо,
вернувшись с того места, где прерывались следы, ведшие к Серебряному
ручью, на середину аллеи, где они тоже кончались. — Смотрите! —
сказал он, указывая на землю.
Все действительно увидали на песке отпечаток человеческого тела.
— Следы, ведущие к лесу, оставил кто-то, кто обут в башмаки на
веревочной подошве... — сказал кюре.
— Это женский след, — заметила графиня.
— А там, возле разбитого кувшина, след мужской ноги, —
сказал Мишо.
— Здесь все следы совершенно одинаковые, — сообщил кюре,
дошедший до самого леса по следу с отпечатком веревочной подошвы.
— Ее, наверно, схватили и унесли в лес! — воскликнул
Мишо.
— Если это след женской ноги, то тут окончательно ничего нельзя
понять, — заметил Блонде.
— Это, несомненно, проделки мерзавца Никола, — сказал
Мишо. — Он уже несколько дней подстерегает Пешину. Я сегодня
просидел целых два часа под Авонским мостом, чтобы захватить этого
негодяя. Возможно, что в его замыслах помогает ему женщина.
— Какой ужас! — воскликнула графиня.
— Для них все это милые шутки, — с грустью и горечью
промолвил кюре.
— О, Пешина не дастся им в руки, — сказал начальник
охраны. — Она скорее бросится вплавь через реку. Пойду осмотрю
берег Авоны. Дорогая Олимпия, вернись-ка лучше домой. А вы, господа,
и вы, сударыня, пройдитесь по аллее к Кушу.
— Что за край! — проговорила графиня.
— Всюду найдутся негодяи, — заметил Блонде.
— Правда ли, господин кюре, — спросила графиня, —
что я вырвала эту девочку из когтей Ригу?
— Всякая девушка моложе пятнадцати лет, которую вы приютите у
себя в замке, будет вырвана из лап этого изверга, — ответил
аббат Бросет. — Стараясь залучить к себе в дом Пешину, когда ей
только что минуло двенадцать лет, расстрига одновременно стремился к
удовлетворению и своих распутных наклонностей, и чувства мести. Он
наговорил ее дедушке, что хочет исправить несправедливость,
допущенную дядей Низрона, моим предшественником, но мне удалось
разъяснить этому старику, взятому мной в сторожа, истинные намерения
Ригу. И тогда у нашего бывшего мэра появилась еще одна лишняя обида
против меня, и его ненависть с той поры возросла... Старик Низрон
напрямик заявил Ригу, что убьет его в случае несчастья е Женевьевой и
возложит на него ответственность за всякое покушение на честь
девочки. Я весьма склонен видеть в преследованиях Никола Тонсара
какой-нибудь отвратительный замысел со стороны Ригу, считающего, что
ему здесь все дозволено.
— Он, стало быть, не боится правосудия? — спросил Блонде.
— Во-первых, он тесть местного прокурора, — ответил кюре,
немного подумав. — А потом, вы и представить себе не можете, до
чего доходит беспечность полиции и прокуратуры. Раз крестьяне не жгут
ферм, не убивают, не отравляют и платят налоги, — пускай
делают, что хотят, а поскольку крестьянам чужды какие бы то ни было
религиозные принципы, здесь ужас что творится. По ту сторону Авоны
немощные старики боятся остаться дома, потому что тогда их перестанут
кормить; они работают в поле, пока держатся на ногах, так как
прекрасно знают, что стоит им слечь — и они умрут с голоду.
Мировой судья Саркюс говорит, что, если привлекать к суду всех
преступников, государство разорится на судебных издержках.
— Этот судья смотрит на вещи трезво, — заметил Блонде.
— Да. Вот и его преосвященство хорошо знал, как обстоят дела в
здешней долине, в особенности в нашей общине, — продолжал
священник. — Только религия может исправить это зло, а закон в
его теперешнем виде, по-моему, бессилен...
Речь священника была прервана криками, раздавшимися из леса, и
графиня, вслед за Эмилем и аббатом, смело побежала в ту сторону.
|
