 Увеличить |
II
ЗАГОВОРЩИКИ У КОРОЛЕВЫ
Подъезжая к Суланжу в половине шестого, Ригу знал, что застанет всех
завсегдатаев салона Судри на своем посту. У мэра, как и во всем
городе, обедали, по обычаю прошлого столетия, в три часа. От пяти до
девяти суланжская знать собиралась, чтобы поделиться новостями,
произнести свои политические «спичи», посудачить о
частной жизни обитателей всей Авонской долины и поговорить об Эгах,
ежедневно дававших пищу для разговора по меньшей мере в течение
целого часа. Каждый спешил поделиться своими сведениями о том, что
делается в замке, зная, какую приятность доставит он этими
сообщениями хозяевам дома.
Вслед за этим обязательным обзором событий садились за бостон —
единственную игру, которую знала королева. Дородный дядюшка Гербе
потешал общество, передразнивая мадам Изору, жену Гобертена,
высмеивая ее жеманные позы, тоненький голосок, губки бантиком и
девичьи повадки; аббат Топен рассказывал очередной анекдот из своего
репертуара, Люпен сообщал о каком-нибудь происшествии из
виль-о-фэйской жизни, и все хором осыпали мадам Судри до тошноты
приторными комплиментами, а затем говорилось: «Мы удивительно
приятно поиграли в бостон».
Ригу был слишком эгоистичен и не поехал бы за двенадцать километров
только ради того, чтобы послушать глупости, которые изрекали
постоянные гости мадам Судри, и посмотреть на обезьяну, наряженную
старухой; и по уму, и по образованию он был головой выше всей этой
мелкой буржуазии и показывался в суланжском обществе только в тех
случаях, когда ему надо было повидать нотариуса. Он не водил компании
с соседями, ссылаясь на дела, на свои привычки и на здоровье, не
позволявшее ему, по его словам, возвращаться ночью по дороге,
окутанной туманами Туны.
Впрочем, высокий и сухой ростовщик весьма импонировал обществу,
собиравшемуся у мадам Судри: в нем чуяли жестокость и стальные когти
тигра, лукавство дикаря, мудрость, зародившуюся в монастыре и
дозревшую под лучами золота, — те самые свойства, из-за которых
Гобертен не решался с ним связываться.
Как только плетеная тележка миновала «Кофейню мира»,
Урбен, слуга супругов Судри, беседовавший с трактирщиком, сидя на
скамейке под окнами столовой, приложил ладонь козырьком к глазам и
стал всматриваться в подъезжавший экипаж.
— Это дядя Ригу! Пойти отворить ему ворота. Подержите-ка его
лошадь, Сокар, — сказал он трактирщику без всяких церемоний.
И Урбен, бывший кавалерист, не устроившийся в жандармы и поступивший
после отставки в услужение к Судри, пошел отворять ворота.
Сокар, пользовавшийся громкой славой в Авонской долине, держал себя,
как видит читатель, очень просто; но ведь многие знаменитые люди
столь милы, что ходят, чихают, спят и едят совершенно так же, как и
простые смертные.
Будучи геркулесом от рождения, Сокар поднимал огромные тяжести, гнул
подковы, останавливал за задок проезжающую телегу. Слава об этом
Милоне Кротонском
гремела по всему департаменту, и о нем, как и о всех знаменитостях,
ходили легенды. Так, в Морване рассказывали, будто он притащил
однажды на рынок на собственной спине какую-то бедную женщину вместе
с ее ослом и поклажей, что он за один день съел целого быка и выпил
четверть бочки вина, и еще многое в том же роде. Сокар, кроткий, как
девушка-невеста, коренастый крепыш с невозмутимо спокойным лицом,
широченными плечами и широченной грудью, с могучими, как кузнечные
мехи, легкими, говорил звонким тоненьким голоском, поражавшим тех,
кто слышал его впервые.
Как Тонсар, избавленный благодаря утвердившейся за ним славе от
необходимости доказывать на деле свою жестокость, как все люди, о
которых сложилось определенное мнение, Сокар никогда не хвастался
своей всесокрушающей физической силой, разве только если его об этом
просили друзья. Итак, когда тесть прокурора повернул к подъезду,
Сокар взял лошадь под уздцы.
— Все ли у вас дома благополучно, господин Ригу? —
спросил знаменитый трактирщик.
— Помаленьку, приятель, — ответил Ригу. — Ну, а
Плиссу и Бонебо с Виоле и Амори по-прежнему поддерживают твою
коммерцию?
Вопрос этот, заданный как будто с благодушным любопытством, не был
праздным вопросом, мимоходом брошенным человеком, выше стоящим,
другому, низшего звания. В свободные минуты Ригу всегда обдумывал
разные разности, а на приятельские отношения, завязавшиеся между
Бонебо, Плиссу и жандармом Виоле, дядя Фуршон уже указывал ему, как
на весьма нежелательные. Проиграв несколько экю, Бонебо мог выдать
жандарму все крестьянские тайны, а выпив две-три лишние кружки пунша,
пуститься с ним в откровенности, не придавая значения своей болтовне.
Впрочем, оговоры охотника на выдр могли быть подсказаны желанием
выпить, и Ригу не обратил бы на них внимания, если бы не Плиссу,
который по самому своему положению должен был оказывать некоторое
противодействие замыслам, направленным против Монкорне, хотя бы для
того, чтобы получить «подмазку» с той или другой стороны.
Судебный пристав Плиссу состоял корреспондентом одного из страховых
обществ, понемногу начинавших появляться во Франции, был, кроме того,
агентом «Компании по страхованию лиц, подлежащих воинской
повинности», — словом, набрал несколько плохо
оплачиваемых должностей, весьма слабо способствовавших благополучному
разрешению его денежных дел, тем более что он был одержим
пристрастием к бильярду и «горячительному». Так же, как и
Фуршон, он усердно предавался искусству ничегонеделания, надеясь
разбогатеть по воле довольно проблематичного случая. Он от всей души
ненавидел местное высшее общество, но понимал его силу. Один Плиссу
проник во все тонкости организованной Гобертеном буржуазной тирании;
он допекал насмешками суланжских и виль-о-фэйских богатеев, воплощая
в своем лице всю оппозицию. Не имея средств, не пользуясь доверием,
он никого не страшил, и естественно, что Брюне был в восторге от
такого ничего не стоящего конкурента и всячески покровительствовал
ему из опасения, как бы он не продал свою контору какому-нибудь
ретивому молодому человеку, вроде Бонака, с которым ему пришлось бы
поделить клиентуру в кантоне.
— По милости этой братии живем понемножку, — ответил
Сокар, — вот только мое «горячительное» что-то
стали подделывать.
— Надо тянуть в суд за такие дела, — наставительно
заметил Ригу.
— Да суд-то уж очень затяжное дело! — ответил трактирщик,
бессознательно играя словами.
— Ну, а между собой твои посетители живут дружно?
— Без размолвок дело, конечно, не обходится, да игроки такой
народ, что угодно простят друг другу.
Все гости Судри столпились у окон, выходивших на площадь. Узнав отца
своей снохи, Судри вышел его встречать на крыльцо.
— Уж не заболела ли Анета, что вам вздумалось уделить нам
сегодняшний вечерок, дорогой сват? — спросил бывший жандарм,
называя Ригу таким уже выходящим из моды словом. По старой
жандармской привычке мэр всегда без околичностей задавал вопросы
прямо в лоб.
— Нет, тут одно дело заварилось, — ответил Ригу,
дотрагиваясь указательным пальцем до руки, протянутой бывшим
жандармом. — Сейчас мы с вами потолкуем, так как это касается и
наших детей...
Судри, видный мужчина, одетый, как будто он еще служил в жандармерии,
в синий костюм с черным воротником и в высокие сапоги со шпорами,
взял Ригу под руку и подвел его к своей импозантной половине. Двери
на террасу были открыты, и гости прогуливались по ней, наслаждаясь
летним вечером, придававшим еще больше прелести очаровательному
пейзажу, — по уже сделанному нами наброску его легко себе
представят читатели, обладающие некоторой долей воображения.
— Давно мы с вами не виделись, дорогой Ригу, — промолвила
мадам Судри, беря под руку бывшего бенедиктинца и выходя с ним на
террасу.
— Желудок мой что-то плохо варит, — ответил старый
ростовщик. — Взгляните, у меня лицо почти такое же красное, как
и у вас...
Появление Ригу на террасе вызвало, как и следовало ожидать, взрыв
веселых приветствий.
— Псст... Ригу! Вот вам еще один каламбур! — воскликнул
податной инспектор г-н Гербе, пожимая руку Ригу, который протянул ему
указательный палец.
— Не плохо! Не плохо! — одобрил кругленький мировой судья
Саркюс. — Наш бланжийский барин в самом деле не прочь постричь
овечек.
— Барин? — с горечью отозвался Ригу, — Меня уж
давно разжаловали из петухов бланжийского курятника.
— А курочки, старый греховодник, говорят совсем другое! —
воскликнула мадам Судри, игриво ударяя Ригу веером.
— Ну, как мы поживаем, дорогой доверитель? — вопрошал
нотариус, здороваясь со своим главным клиентом.
— Понемножку, — ответил Ригу, протягивая нотариусу только
указательный палец.
Жест, которым Ригу сводил рукопожатие к самому бездушному
приветствию, сразу обрисовал бы этого человека даже вовсе не знающим
его людям.
— Пойдемте куда-нибудь, где бы можно было спокойно поговорить,
— сказал бывший монах, взглянув на Люпена и мадам Судри.
— Вернемся в гостиную, — ответила королева. — Наши
гости, — добавила она, указывая на Гурдона-врача и Гербе, —
спорят о процедуре .
Мадам Судри осведомилась о предмете спора. «Это целая
процедура», — ответил ей Гербе, всегда готовый сострить.
Королева решила, что это научный термин. Услыхав эти сказанные с
претенциозным видом слова, Ригу улыбнулся.
— Что там еще натворил Обойщик? — спросил Судри,
усаживаясь рядом с женой и обнимая ее за талию.
Как и все старухи, мадам Судри прощала многое за нежность,
проявленную к ней при посторонних.
— На этот раз, — ответил Ригу, понижая голос и тем самым
подавая пример осторожности, — он поехал в префектуру
добиваться, чтобы приговоры были приведены в исполнение, и просить о
поддержке военной силой.
— Тут-то ему и крышка! — воскликнул Люпен. — Быть
драке!
— Драке? — переспросил Судри. — Ну, это еще вопрос.
Префект и дивизионный генерал ему друзья, и если они пришлют эскадрон
кавалерии, крестьяне ни на какую драку не пойдут... Можно еще кое-как
справиться с суланжскими жандармами, но попробуйте устоять против
кавалерийской атаки.
— Сибиле слышал, как Монкорне говорил еще кое-что, гораздо
более опасное для нас. Поэтому-то я и приехал, — продолжал
Ригу.
— О бедная моя Софи! — сентиментально воскликнула бывшая
горничная. — В какие руки попали Эги! Вот что дала нам
революция: хвастунишек в генеральских эполетах! Нетрудно, кажется,
было догадаться, что раз перевернешь бутылку, испортишь подонками все
вино!..
— Он решил поехать в Париж и добиться у министра юстиции полной
смены теперешнего состава суда.
— А-а, — протянул Люпен, — он понял, откуда ему
грозит опасность.
— Если зятя моего переведут отсюда, назначив товарищем
прокурора, тут ничего не возразишь. А на его место Монкорне посадит
какого-нибудь преданного ему парижанина, — продолжал Ригу. —
Если он добьется места в департаментском суде для господина Жандрена
и назначения нашего судебного следователя Гербе председателем
оссэрского суда, он спутает нам все карты!.. Жандармерия уже за него,
а если за него будет и местный суд да, кроме того, если при нем
останутся такие советчики, как аббат Бросет и Мишо, нам придется не
сладко: он может натворить таких дел!..
— И как это вы за пять лет не избавились от аббата Бросета? —
спросил Люпен.
— Вы его не знаете. Он осторожен, как кошка, — ответил
Ригу. — Этот священник не мужчина, он не обращает внимания на
женщин, я не знаю ни одного его увлечения, к нему ни с какого бока не
подступишься. Вот генерал, тот из-за своей раздражительности
постоянно попадает впросак. Человек, у которого есть такой порок,
всегда будет игрушкой своих врагов, если они сумеют использовать его
слабую струнку. Силен только тот, кто управляет своими пороками, а не
тот, кто идет у них на поводу. С крестьянами все налажено, мы их
против аббата настропалили, но пока никак под него не подкопаешься.
Вот и с Мишо так же. Они оба чересчур хороши, господу богу следовало
бы их прибрать к себе...
— Надо бы им подсунуть подходящих служанок, — сказала
мадам Судри, и Ригу даже привскочил на месте, как это бывает с очень
хитрыми людьми, когда им подадут какую-нибудь хитрую мысль.
— У Обойщика есть еще одно слабое место: он любит свою жену,
вот с этой стороны и надо на него подействовать...
— Да, но прежде всего надо узнать, даст ли он ход своим
намерениям...
— А как узнать? Вот в чем загвоздка! — воскликнул Люпен.
— Вы, Люпен, — безапелляционно сказал Ригу, —
отправитесь в префектуру навестить прелестную мадам Саркюс, и не
позже как сегодня же вечером! Ваше дело добиться, чтобы она выведала
от мужа все, что говорил и делал в префектуре Обойщик.
— Придется там переночевать, — ответил Люпен.
— Тем лучше для Саркюса-богатого, он от этого только выиграет,
— заметил Ригу. — А ваша мадам Саркюс еще не совсем
«мазня»...
— О господин Ригу! — жеманно воскликнула супруга мэра. —
Разве женщину можно называть «мазней»?
— Насчет этой бабенки вы правы: она перед зеркалом не
подмазывается, — ответил Ригу, которого всегда злили
выставленные для общего обозрения древние прелести бывшей девицы
Коше.
Мадам Судри, полагавшая, что она лишь «чуточку»
подрумянивается, не поняла его колкого намека и спросила:
— Неужели женщины могут мазаться?
— А затем, Люпен, — продолжал Ригу, оставив без ответа
сей наивный вопрос, — возвращайтесь завтра утром, наведайтесь к
папаше Гобертену; предупредите его, что мы со сватом, — сказал
он, хлопнув Судри по ляжке, — приедем к нему перекусить, пусть
ждет нас к завтраку часам к двенадцати. Расскажите ему наши дела, а
на досуге мы все обмозгуем, как нам дальше поступать, ведь надо же
наконец покончить с проклятым Обойщиком. Едучи к вам, я подумал, что
не худо бы поссорить Обойщика с судом, да так крепко, чтобы министр
юстиции рассмеялся ему в лицо, когда он явится просить об изменениях
в составе виль-о-фэйского суда...
— Да здравствует духовенство! — воскликнул Люпен, хлопая
Ригу по плечу.
Мадам Судри тотчас же осенила мысль, которая могла прийти в голову
только бывшей горничной оперной дивы.
— Если бы нам удалось, — сказала она, — заманить
Обойщика на суланжскую ярмарку и напустить на него какую-нибудь
красотку, да такую, чтоб он голову потерял, и если бы он с ней
поладил, мы поссорили бы его с женой, доведя до ее сведения, что сын
столяра никуда от своих прежних вкусов не уйдет...
— Ах ты моя умница! — воскликнул Судри. — Да ты всю
полицейскую префектуру Парижа за пояс заткнешь!
— Такая блестящая мысль доказывает, что вы наша королева
столько же по уму, как и по красоте, — промолвил Люпен.
Люпен был вознагражден гримасой, безоговорочно принимавшейся высшим
суланжским обществом за улыбку.
— Было бы еще лучше, — промолвил Ригу, долго сидевший в
задумчивости, — довести дело до скандала...
— Протокол, жалоба и дело в суде исправительной полиции, —
воскликнул Люпен, — о, вот это здорово!
— Какая была бы радость, — наивно воскликнул Судри, —
если бы графа де Монкорне, офицера большого креста Почетного легиона,
командора ордена Святого Людовика, генерал-лейтенанта, обвинили,
скажем, в посягательстве на честь девушки в общественном месте!
— Он слишком любит свою жену, — рассудительно заметил
Люпен, — до таких вещей его никогда не довести.
— Это — не препятствие, да только во всем округе не найти
такой девки, чтоб могла ввести в грех святого. Я давно уже тщетно ищу
искусительницу для нашего аббата! — воскликнул Ригу.
— Ну, а что вы скажете о Гатьене Жибуляр из Оссэра, о красотке,
по которой сходит с ума сын Саркюса? — спросил Люпен.
— Да, эта, пожалуй, подошла бы, — ответил Ригу, —
да только она для наших целей не годится. Она полагает, что стоит ей
показаться, и все придут в восторг. Много воображает о себе и не
очень-то она приветлива, а тут нужна тонкая штучка, бесенок... Все
равно, пусть приходит.
— Да, — заявил Люпен, — чем больше девушек он
увидит, тем больше шансов на успех.
— Ох, не легко будет заманить Обойщика на ярмарку! А если он и
приедет на праздник, то еще вопрос, пойдет ли он на бал в наш кабак
«Тиволи», — сказал бывший жандарм.
— Причина, которая помешала бы ему поехать в этом году на
ярмарку, уже не существует, мой дружок, — заметила мадам Судри.
— Какая же это причина, дорогая? — спросил супруг.
— Обойщик сватался к мадмуазель де Суланж, — сказал
нотариус, — ему ответили, что она еще слишком молода, а он
обиделся. Вот почему такие старые друзья, как господин де Суланж и
генерал Монкорне, сослуживцы по императорской гвардии, до того
охладели друг к другу, что даже перестали видеться. Обойщик боялся
встретиться с Суланжами на ярмарке, но в этом году их там не будет.
Семейство Суланжей обычно проводило в имении июль, август, сентябрь и
октябрь месяцы, но в данное время генерал командовал артиллерией в
Испании, в армии герцога Ангулемского, и графиня последовала за
мужем. При осаде Кадикса граф де Суланж, как известно, получил
маршальский жезл, что случилось в 1826 году. Таким образом, у врагов
Монкорне было основание предполагать, что обитатели Эгов соблаговолят
на этот раз присутствовать на празднике в день успенья богородицы и
что их нетрудно будет завлечь в «Тиволи».
— Верно! — воскликнул Люпен. — А теперь, папаша, —
сказал он, обращаясь к Ригу, — ваше дело действовать, устройте,
чтобы он приехал на ярмарку, а мы уж сумеем как следует его
обработать...
Суланжская ярмарка, одна из местных достопримечательностей,
открывается 15 августа; это самая богатая из всех ярмарок на тридцать
лье в окружности, не исключая и ярмарки в главном городе
департамента. В Виль-о-Фэ ярмарка вовсе не устраивается, так как там
приходский праздник, день св. Сильвестра, бывает зимой.
С 12 по 15 августа отовсюду съезжаются в Суланж торговцы, и обычно
пустынная площадь оживает, на ней вырастают два ряда дощатых
балаганов под серой парусиновой крышей. Две недели длятся ярмарка и
праздник, — дни их можно сравнить со временем жатвы для
маленького городка Суланжа. Праздник этот освящен обычаем, обаянием
традиции. Крестьяне, как говорил дядя Фуршон, редко расстаются со
своей деревней, где их держит работа. По всей Франции в наскоро
сколоченных на ярмарочных площадях лавках выставляются всякие товары;
чего-чего только тут нет — и предметы, необходимые в сельском
обиходе, и предметы щегольства, все здесь прельщает крестьян,
лишенных иных зрелищ, и поражает воображение женщин и детей. Начиная
с 12 августа по распоряжению суланжской мэрии по всему
Виль-о-Фэйскому округу расклеивались афиши за подписью Судри,
сулившие покровительство властей всем торговцам, бродячим акробатам и
всякого рода «чудодеям», объявлявшие о продолжительности
ярмарки и о наиболее завлекательных зрелищах.
На этих афишах, одну из которых, как помнит читатель, выпрашивала у
Вермишеля Тонсарша, всегда имелась заключительная строка:
«Тиволи» будет иллюминован разноцветными фонарями».
Действительно, город избрал в качестве залы для общественных балов
«Тиволи», устроенный Сокаром в саду, таком же каменистом,
как и весь холм, на котором стоит город Суланж, где почти все сады
разбиты на привозной земле.
Этим свойством почвы объясняется особый вкус местного вина —
белого, сухого и вместе с тем сладковатого; суланжское вино
напоминает схожие между собой мадеру, вувре и иоганнисберг и целиком
потребляется в самом департаменте.
Все жители Авонской долины гордились своим «Тиволи», так
поразили их воображение балы в заведении Сокара. Некоторые из
обывателей города, побывавшие в Париже, говорили, что столичный
«Тиволи» только размерами превосходит суланжский. А
Гобертен смело заявлял, что отдает предпочтение балам в трактире
Сокара перед балами в парижском «Тиволи».
— Всем нам надо над этим подумать, — сказал Ригу. —
Парижанину, который пишет в газетах, скоро прискучит его приятное
времяпрепровождение, и, действуя через прислугу, можно будет всех их
привлечь на ярмарку. Я об этом подумаю. Сибиле — хотя доверие к
нему сильно пошатнулось — должен все-таки внушить своему
хозяину, что таким способом тот может приобрести популярность.
— Постарайтесь разузнать, жестока ли со своим мужем красавица
графиня; от этого зависит удача той шутки, которую надо с ним
разыграть в «Тиволи», — сказал Люпен старому
ростовщику.
— Эта дамочка, — воскликнула мадам Судри, —
настоящая парижанка, она сумеет и волков накормить, и овец уберечь!
— Фуршон пристроил свою внучку Катрин Тонсар к Шарлю, младшему
лакею Обойщика; у нас скоро будут свои уши в замке, — ответил
Ригу. — Уверены ли вы в аббате Топене?.. — спросил он,
увидя входившего кюре.
— И аббата Мушона, и Топена мы держим в руках, как я держу
своего Судри, — сказала супруга мэра, поглаживая мужа по
подбородку и приговаривая: — Котик мой, ведь тебе хорошо?
— Если мне удастся осрамить этого ханжу аббата Бросета, я
рассчитываю на них!.. — тихо проговорил Ригу, вставая с места.
— Но я не знаю, что в них окажется сильнее: чувства бургундца
или священника. Вы себе не представляете, что это такое. Я сам хоть и
не дурак, а не отвечаю за себя, если серьезно заболею. Я наверно
снова примирюсь с церковью.
— Разрешите нам на это надеяться, — промолвил кюре, увидя
которого Ригу намеренно повысил голос.
— Увы! я допустил ошибку, вступив в брак, и это препятствует
моему примирению с церковью, — ответил Ригу. — Не могу же
я убить жену!
— А пока что подумаем об Эгах, — сказала мадам Судри.
— Да, — ответил бывший бенедиктинец. — Я, знаете
ли, считаю нашего куманька из Виль-о-Фэ куда умнее нас всех. Мне
сдается, что Гобертен хочет заполучить Эги для себя одного, а всех
нас оставить в дураках. — добавил Ригу. Едучи в Суланж,
деревенский ростовщик из предусмотрительности мысленно пообстукал
палочкой своего благоразумия темные местечки в поведении Гобертена, и
некоторые из них звучали как-то глухо.
— Но Эги не достанутся никому из нас троих, замок надо сровнять
с землей! — воскликнул Судри.
— Тем более что меня не удивит, если там припрятано золото, —
тонко заметил Ригу.
— Ну!
— Да, в прежние времена, когда постоянно бывали войны, осады и
внезапные нападения, владельцы замков зарывали деньги, чтобы в
будущем достать их снова, а вам известно, что маркиз де Суланж-Отмэр,
с которым прекратилась младшая ветвь рода, был одной из жертв
заговора Бирóна. Графиня де Морэ получила поместье по
конфискации...
— Вот что значит изучать историю Франции! — воскликнул
жандарм. — Но вы правы, пора договориться с Гобертеном о наших
делах.
— А если он будет вилять, мы его прижмем, — сказал Ригу.
— Он теперь достаточно богат, чтобы быть честным, —
заметил Люпен.
— Я ручаюсь за него как за себя, — сказала мадам Судри, —
это самый честный человек во всем королевстве.
— Мы верим в его честность, — продолжал Ригу, — но
и с друзьями надо быть начеку... Кстати, я подозреваю, что в Суланже
есть один человечек, который не прочь подставить нам ножку...
— Кто такой? — спросил Судри.
— Плиссу, — ответил Ригу.
— Плиссу? — возмущенно воскликнул Судри. — Эта
жалкая кляча? Брюне крепко держит его за повод, а жена приманивает
кормушкой, — спросите Люпена.
— Что он может сделать? — поинтересовался Люпен.
— Он хочет открыть глаза Монкорне, — пояснил Ригу, —
заручиться его протекцией и получить местечко...
— Это никогда ему столько не даст, сколько зарабатывает его
жена в Суланже, — съязвила мадам Судри.
— Когда он пьян, он все выбалтывает жене, — заметил
Люпен, — мы вовремя узнаем...
— У очаровательной госпожи Плиссу нет от вас секретов, —
сказал Ригу. — Тем лучше, мы можем быть спокойны.
— К тому же она так же красива, как и глупа, — сказала
мадам Судри. — Право, я бы с ней ни за что не поменялась, и
будь я мужчиной, я бы предпочла некрасивую, но умную женщину
красавице, которая не умеет сосчитать до двух.
— Ах, — заметил нотариус, покусывая губы, — зато
она всякого заставит сосчитать до трех.
— Хвастун! — воскликнул Ригу, направляясь к выходной
двери.
— Ну, значит, до завтрашнего утра, — сказал Судри,
провожая свата.
— Я за вами заеду... Так вот что, Люпен, — сказал он
нотариусу, вышедшему вместе с ним, чтобы велеть оседлать свою лошадь,
— постарайтесь, чтобы мадам Саркюс узнала все, что Обойщик
предпримет против нас в префектуре...
— Если она не узнает, кому же тогда и узнать? — ответил
Люпен.
— Простите, — сказал Ригу, глядя с лукавой улыбкой на
Люпена, — я вижу вокруг себя одних дураков и позабыл, что среди
них имеется умник.
— Я и сам не знаю, как я среди них не отупел, — наивно
ответил Люпен.
— Правда, что Судри завел себе горничную?
— Ну да! — ответил Люпен. — Вот уж неделя, как
господин мэр, пожелав лучше оценить достоинства своей супруги,
сравнивает ее с юной бургундочкой, и мы еще не можем понять, как он
устраивается с мадам Судри, потому что у него хватает наглости весьма
рано укладываться спать...
— Завтра узнаю, — ответил деревенский Сарданапал, пытаясь
улыбнуться.
Прощаясь, оба глубоких политика пожали друг другу руки.
Ригу, невзирая на недавно приобретенную популярность, был по-прежнему
человеком осторожным и хотел добраться домой засветло, поэтому он
крикнул коню: «Вперед, гражданин!» — сын 1793 года
всегда отпускал эту шутку, глумясь над революцией. У народных
революций нет более ожесточенных врагов, чем люди, преуспевшие
благодаря им.
— Что и говорить, не долги визиты нашего дяди Ригу, —
сказал супруге мэра секретарь суда Гурдон.
— Недолги, да приятны, — ответила она.
— Он и жизнь себе приятную устроил, — заметил врач. —
Этот человек злоупотребляет всеми удовольствиями.
— Тем лучше, — сказал Судри, — значит, мой сын
скорее получит наследство.
— Рассказал он вам что-нибудь новое об Эгах? — спросил
кюре.
— Да, дорогой господин аббат, — ответила мадам Судри. —
Монкорне положительно бич нашей местности. Удивляюсь, как это
графиня, такая все-таки порядочная женщина, не понимает своих
интересов.
— А между тем у них есть с кого брать пример, — заметил
кюре.
— С кого же? — спросила жеманно мадам Судри.
— Да ведь Суланжи...
— Ах, да... — промолвила королева после некоторой паузы.
— Здравствуйте, вот она и я! — крикнула, входя в
гостиную, мадам Вермю. — И без моего реактива, потому что Вермю
со мной так неактивен, что его никаким активом не назовешь...
— За каким чертом вылезает из тележки старый пройдоха Ригу? —
обратился бывший жандарм к Гербе, увидя, что тележка ростовщика
остановилась у ворот «Тиволи». — Этот тигр с
кошачьими повадками шагу без расчета не ступит.
— Воистину пройдоха, — отозвался кругленький податной
инспектор.
— Входит в «Кофейню мира», — сказал
Гурдон-врач.
— Тише, — подхватил Гурдон-секретарь, — там идет
благословение кулаками. Слышите, какой оттуда доносится визг?
— Эта кофейня, — заметил кюре, — истинный храм
Януса. Во время Империи она называлась «Кофейня войны», а
жизнь протекала в ней мирнее мирного; почтенные граждане собирались
там для дружеской беседы.
— По-вашему, это беседа! — воскликнул судья. —
Хороши, ей-богу, беседы, после которых появляются на свет маленькие
Бурнье!..
— Но с тех пор как ее переименовали в честь Бурбонов «Кофейня
мира», там что ни день потасовки, — сказал аббат Топен,
заканчивая фразу, бесцеремонно прерванную мировым судьей.
Глубокомысленное рассуждение кюре разделяло судьбу цитат из
«Бильбокеиды»: оно частенько повторялось.
— Это значит, — ответил дядюшка Гербе, — что
Бургундия всегда будет страной кулачной расправы.
— То, что вы сказали, не так далеко от истины, — заметил
кюре. — В этом почти вся история нашей страны.
— Я не знаю истории Франции, — воскликнул Судри, —
но, прежде чем с ней познакомиться, я очень хотел бы узнать, чего
ради мой сват вошел вместе с Сокаром в кофейню?
— О, — промолвил кюре, — можете быть уверены, что
не дела благотворительности привели его туда и сейчас там
задерживают.
— Я как увижу господина Ригу, у меня мороз пробегает по коже, —
сказала мадам Вермю.
— Это такой опасный человек, — сказал врач, — что
если бы у него был против меня зуб, я не успокоился бы и после его
смерти: он способен восстать из гроба, чтобы учинить какую-нибудь
пакость.
— Уж если кому и удастся доставить к нам сюда Обойщика
пятнадцатого августа и подстроить ему ловушку, так это дяде Ригу, —
прошептал мэр на ухо жене.
— Особенно, — громко ответила она, — если Гобертен
и ты, душа моя, приметесь за это дело...
— Ишь ты, что я говорил! — воскликнул г-н Гербе,
подталкивая локтем г-на Саркюса. — Он приглядел у Сонара
какую-то девицу и усаживает ее в свою тележку...
— Пока усаживает в тележку, а там... — добавил секретарь.
— Вот поистине бесхитростное замечание, — воскликнул г-н
Гербе, прерывая певца «Бильбокеиды».
— Вы ошибаетесь, господа, — сказала королева, —
господин Ригу заботится о наших интересах. Если зрение меня не
обманывает, эта девушка одна из дочерей Тонсара.
— Он вроде аптекаря, тот тоже запасается гадюками, —
воскликнул дядюшка Гербе.
— Вы так это сказали, что можно подумать, будто вы увидели
нашего аптекаря, господина Вермю, — усмехнулся врач Гурдон.
И он указал на низенького суланжского аптекаря, который как раз
переходил через площадь.
— Бедняга! — воскликнул секретарь, о котором
рассказывали, будто он с г-жой Вермю слишком часто злословит на чужой
счет. — Ну и вид! И его считают ученым!
— Без него, — сказал мировой судья, — мы были бы в
большом затруднении при вскрытиях; он так искусно обнаружил
присутствие яда в кишечнике бедного Пижрона, что парижские химики
заявили на суде присяжных в Оссэре, что им самим не добиться бы
лучших результатов...
— Он ровно ничего не нашел, — возразил Судри, — но,
как говорит председатель суда Жандрен, людям полезно внушить, что яд
всегда обнаружится...
— Жена Пижрона хорошо сделала, что уехала из Оссэра! —
сказала мадам Вермю. — У этой злодейки мало ума, —
добавила она. — Неужели надо прибегать к каким-то снадобьям,
чтобы избавиться от мужа? Разве нет у нас верных, но совершенно
безобидных средств, чтобы отделаться от этой обузы? Пусть кто-нибудь
поставит мне в укор мое поведение! Муж меня ни в чем не стесняет, и
здоровье его от этого не хуже. А госпожа де Монкорне... Посмотрите,
как она воркует в своих садовых хижинах и шале с журналистом,
которого выписала на свой счет из Парижа, и как она с ним нежна, да
еще на глазах у генерала?
— На свой счет? Это верно? — воскликнула мадам Судри. —
Если бы у нас было доказательство, что это так, мы бы состряпали
неплохое анонимное письмецо генералу!
— Генералу?.. — переспросила мадам Вермю. — Но вы
этим ничуть его не потревожите, Обойщик занят своим ремеслом.
— Каким ремеслом, моя милая? — спросила мадам Судри.
— Ну, как же! Набивает тюфяк для их постели...
— Если бы бедняга Пижрон, вместо того чтобы донимать жену,
поступал так же мудро, он до сих пор был бы жив, — сказал
секретарь.
Мадам Судри склонилась к своему соседу Гербе — кушскому
содержателю почтовой станции, награждая его одной из обезьяньих
гримас, как она думала, унаследованных ею от прежней хозяйки по праву
захвата вместе с серебряной посудой, и, удвоив дозу своих ужимок,
указала ему на г-жу Вермю, кокетничавшую с автором «Бильбокеиды».
— Какой дурной тон у этой особы! Что за разговоры, что за
манеры! Уж, право, не знаю, могу ли я продолжать принимать ее в нашем
обществе, в особенности когда здесь бывает господин Гурдон-поэт.
— Вот вам и социальная мораль! — сказал безмолвно за всем
наблюдавший кюре.
После этой насмешки, или, вернее, сатиры над обществом, такой сжатой
и правильной, что она могла относиться к каждому, было предложено
приступить к бостону.
Разве не такова жизнь на всех ступенях того, что принято называть
светом?! Измените только манеру выражаться, и буквально те же
разговоры вы услышите в самых раззолоченных парижских салонах —
ни больше ни меньше.
|
