 Увеличить |
12 мая
Раньше,
чем я мог об этом мечтать, дорогой дядя, батюшка предложил мне оседлать Лусеро;
вчера в шесть часов утра я оседлал этого красивого зверя, как его называет
батюшка, и мы отправились в поле. Батюшка ехал верхом на рыжей невысокой
кобылке.
Я так
уверенно и ловко сидел на великолепном скакуне, что батюшка невольно поддался
искушению блеснуть своим учеником; мы отдохнули на ближнем хуторе, примерно в
полулиге отсюда, а к одиннадцати часам повернули домой. С оглушительным
цоканьем мой конь помчался по многолюдным улицам нашего города, – только
щебень летел из-под его копыт. Нечего и говорить, что мы проехали и по той
улице, где жила Пепита, которую в последнее время можно часто видеть у окна.
Она и на сей раз сидела за зелеными жалюзи, у решетки в окне нижнего этажа.
Как
только Пепита услышала шум, она подняла глаза и, увидев нас, отложила шитье в
сторону и стала смотреть в окно. Лусеро, как я узнал позднее, часто вставал на
дыбы именно у дома Пепиты; он и на этот раз начал горячиться. Я попробовал его
успокоить, но, то ли он еще не привык к моей руке, то ли всадник показался ему
не заслуживающим внимания, – унять его было невозможно: он фыркал, делал
курбеты и лягался. Я же кольнул его шпорами, ударил хлыстом по груди, натянул
поводья – словом, показал, что я его властелин. Тогда Лусеро, уже ставший было
на дыбы, покорно склонил шею и согнул колени, точно в поклоне.
Собравшаяся
вокруг нас толпа любопытных разразилась рукоплесканиями, а батюшка воскликнул:
– Вот
что значит сильный и смелый парень! И заметив в толпе Куррито, у которого,
кроме гулянья, не существовало другого занятия, он обратился к нему:
– Смотри,
плут, смотри на богослова! Теперь уж где тебе насмехаться, разинь-ка пошире
рот!
И в
самом деле, ошеломленный Куррито застыл на месте с раскрытым ртом.
Это было
настоящее торжество, хотя и совершенно не свойственное моему характеру. Его
неуместность внушала мне стыд. Краска смущения залила мне лицо. По-видимому, я
сильно покраснел, а когда заметил, что и Пепита с ласковой улыбкой
приветственно машет мне своей прекрасной рукой, я вспыхнул еще больше.
Итак, я
приобрел репутацию настоящего мужчины и первоклассного наездника.
Батюшка
был донельзя горд и счастлив; по его словам, он завершает мое воспитание: когда
вы послали меня к нему, я будто был премудрой книгой в черновике, без
переплета, а он меня начисто переписывает и переплетает.
Если
составной частью переплета и переписки является ломбер, то он мною тоже изучен.
Два
вечера подряд я играл в карты с Пепитой.
В тот
день, когда я показал себя смелым наездником, Пепита встретила меня восторженно
и сделала то, чего до сих пор еще не отваживалась делать: она протянула мне
руку.
Не
подумайте, что я не вспомнил тут же предостережений моралистов и аскетов, но я
мысленно решил, что они преувеличивают опасность. В писании говорится, что тот,
кто дотрагивается до женщины, подвергается такой же опасности, как если бы он
схватил скорпиона, – эти слова я считаю иносказанием. В благочестивых книгах
некоторые изречения священного писания толкуются довольно неуклюже, хотя и с
самой высокой целью. Иначе, как понимать, что красота женщины, такое
совершенное произведение бога, всегда служит причиной гибели? Как в общем и
неизменном смысле понимать, что женщина горше смерти? Как понимать, будто
прикоснувшийся к женщине в любом случае и с любой мыслью неизбежно впадает в
грех?
Быстро
возразив в глубине души против этих и прочих предостережений, я взял нежную
руку Пепиты, ласково мне протянутую, и пожал ее. До этого случая я не ощущал,
но лишь созерцал всю хрупкость и изящество рук Пепиты.
Согласно
обычаям века, если рука однажды подана, ее уже всегда следует протягивать при
встрече и прощании. Надеюсь, что в этом обряде и доказательстве дружбы, в этом
проявлений расположения, чистом и лишенном малейшего оттенка легкомыслия, вы не
усмотрите ничего дурного или опасного.
Поскольку
батюшке часто приходится вечерами часов до одиннадцати заниматься разными
вопросами с управляющим и крестьянами, я заменяю его за ломберным столом, сидя
рядом о Пепитой. Наши обычные партнеры – сеньор викарий и нотариус. Мы играем
на десятую часть реала и, в худшем случае, рискуем одним или двумя дуро.
Но так
как интерес в этой игре невелик, мы то и дело прерываем ее разговорами на
разные темы, часто не имеющие отношения к картам. Пепита неизменно обнаруживает
присущие ей живость воображения и ясность взглядов, которые она облекает в
такую изящную форму, что я не могу не восхищаться ею.
Не вижу
достаточного повода, чтобы изменить мнение по вопросу, о котором я уже писал,
оспаривая ваши подозрения, – будто Пепита питает ко мне особую склонность.
Она относится ко мне дружелюбно, как к сыну сватающегося к ней дона Педро де
Варгаса, а также проявляет должное смирение и робость, как перед будущим
священником, хотя я еще не принял сана.
Тем не
менее я хочу и должен сообщить вам, – ведь в письмах я мысленно стою перед
вами на коленях в исповедальне, – о том мимолетном впечатлении, которое
испытал два или три раза; возможно, это лишь галлюцинация, бред.
Я уже
писал вам, что у Пепиты глаза зеленые, как у Цирцеи, но выражение их спокойное
и приветливое. Она, мне кажется, не знает могущества своих глаз и наивно верит,
будто глаза даны лишь для того, чтобы видеть. На ком бы она ни остановила
взора, он неизменно чист, искренен и лучезарен; ее глаза не способны вызывать
дурные мысли, они порождают чистые стремления, охраняя блаженный покой невинной
девственной души, и уничтожают нездоровое чувство там, где оно таится. В глазах
Пепиты нет жгучей страсти или огня. Сияние ее взгляда – словно чуть теплый свет
месяца.
И тем не
менее два-три раза мне почудилось, что в ее глазах, остановившихся на мне,
молнией промелькнула вспышка всепожирающего пламени. Не от самомнения ли,
внушенного самим дьяволом, родилась такая нелепая мысль?
Мне
кажется, что да; я хочу думать и думаю, что это именно так. Впечатление было
столь быстро и мимолетно, что походило скорее на сон, чем на действительность.
Небесное
спокойствие и холодное безразличие, смягченное дружеским участием и
сочувствием, – вот, что я всегда читаю в глазах Пепиты.
Однако
меня мучает этот сон, это видение – память о странном пламенном взгляде.
Батюшка
говорит, что не мужчины предприимчивы, а женщины, но при этом они не берут на
себя никакой ответственности и могут от всего отказаться
и
отступить, когда им заблагорассудится. По словам батюшки, именно женщина одним
мимолетным взглядом способна открыть свое чувство, от которого она потом
откажется, если надо, даже перед собственной совестью; о значении такого
взгляда человек, к которому он обращен, лишь смутно догадывается, не в силах
ясно его понять. Точно электрическая искра пробегает между ним и глазами
женщины, и безотчетное чувство подсказывает ему, что он любим; потом, когда он
отважится заговорить о своей любви, он уже ступает по твердой почве, вполне
уверенный во взаимности.
Уж не
эти ли доводы отца, услышанные мною, – ведь я не могу их не
слышать, – вскружили мне голову и внушили то, чего нет?
«Во
всяком случае, – рассуждаю я иногда, – разве это так нелепо и
невозможно?» Но если бы дело обстояло так, если бы я нравился Пепите не только
как друг, если бы женщина, на которой задумал жениться отец, полюбила
меня, – не ужасным ли было бы мое положение?
Но
оставим эти опасения, – они, без сомнения, порождены тщеславием. Нечего
превращать Пепиту в Федру [34],
а меня в Ипполита.
Чему я
начинаю удивляться – так это беззаботности и полной уверенности в себе отца.
Простите мою гордыню, молите бога, чтобы и он простил меня, но порой эта
самоуверенность задевает и сердит меня. Неужели же, говорю я себе, батюшка
считает меня таким уж простофилей и ничуть не опасается, что я, несмотря на
свою предполагаемую святость, – или именно благодаря ей, – могу
невольно вызвать любовь у Пепиты?
Вот с
помощью какого любопытного рассуждения я, не оскорбляя собственного самолюбия,
объясняю беззаботность батюшки в этом важном деле. Батюшка, хотя и не имеет на
то оснований, смотрит на себя уже как на мужа Пепиты, и им начинает овладевать
то пагубное ослепление, которое Асмодей или иной злой дух внушает супругам. В
светских и церковных книгах мы часто читаем о подобных случаях, которые
божественное провидение допускает, несомненно, в высших целях. Пожалуй,
наиболее выдающийся пример – это ослепление императора Марка Аврелия: обладая
столь легкомысленной и порочной женой, как Фаустина, и будучи мудрым,
проницательным философом, он никогда не замечал того, что знала вся Римская
империя; поэтому в своих размышлениях и воспоминаниях он возносит хвалу и
благодарность бессмертным богам за то, что они даровали ему столь преданную и
добрую жену, чем вызывает смех своих современников и последующих поколений. А
впрочем, в жизни часто случается, что высокопоставленные лица приглашают к себе
в секретари и дарят благосклонностью тех, к кому благоволит их супруга. Так объясняю
я беззаботность батюшки, который не опасается найти во мне невольного
соперника.
С моей
стороны было бы неуважением к батюшке, самонадеянностью и дерзостью, если бы я
предупредил его об опасности, которой он не замечает. С другой стороны, что я
могу сказать ему? Что мне показалось, будто Пепита один-два раза взглянула на
меня не так, как обычно? Но не было ли это моим воображением? Нет, я не имею ни
малейшего доказательства того, что Пепита желает испытать надо мной свою
власть.
Сказать
батюшке, что я люблю Пепиту и домогаюсь сокровища, которое он уже считает
своим? Но это неправда. А если бы, к моему несчастью и по моей вине, это было
правдой, как сообщить о том батюшке?
Лучше
молчать, молча бороться, если искушение начнет всерьез одолевать меня, и попытаться
как можно скорее уехать отсюда, вернуться к вам.
|
