 Увеличить |
8 апреля
Деревенские
развлечения все продолжаются, и я, вопреки желанию, вынужден принимать в них
участие.
В
сопровождении батюшки я осмотрел почти все наши владения. Батюшка и его друзья
были поражены, что я не оказался полным невеждой в вопросах сельского
хозяйства, – изучение богословия кажется им несовместимым с познанием
природы; они удивились моей осведомленности, когда среди виноградных лоз, на
которых едва начали распускаться листочки, я отличил лозу Педро-Хименес от Дон-Буэно.
Но не менее поразило их и то, что среди зеленых побегов я смог отличить ячмень
от пшеницы и анис от бобов, что знаю много фруктовых и декоративных деревьев и
даже среди сорных трав угадал ряд названий и рассказал кое-что об их свойствах
и особенностях.
Пепита
Хименес, узнав от батюшки, что мне очень нравятся здешние сады, пригласила нас
к себе на хутор, отведать ранней земляники. Это желание Пепиты угодить батюшке,
который к ней сватается и которого она отвергает, часто кажется мне
заслуживающим порицания кокетством, но когда я вижу, как проста, искренна и
чистосердечна Пепита, все дурные мысли исчезают и я начинаю верить, что она так
поступает не из расчета, а лишь стремясь сохранить верную дружбу, которая
издавна связывает ее с нашей семьей.
Как бы
то ни было, третьего дня под вечер мы отправились на хутор. Это очаровательное
место, самое прелестное и живописное, какое только можно себе представить. Там
протекает речка, орошающая почти все здешние сады и питающая множество каналов;
за хутором устроена плотина, и после орошения избыток воды устремляется в
глубокий овраг, окруженный серебристыми тополями, осокорями, ивами, цветущими
олеандрами и другими густолиственными деревьями. Образуя чистый и прозрачный
водопад, река, пенясь, течет по дну оврага, а затем вновь устремляется по
извилистому руслу, вырытому природой; берега пестрят цветами и травами, а
сейчас, весной, усеяны множеством фиалок. Склоны холмов на окраине хутора
поросли смоковницами, ореховыми и другими плодовыми деревьями. А на равнине чередуются
грядки с земляникой, помидорами, картофелем, фасолью, перцем; за ними –
небольшой сад, полный цветов, которыми так изобилуют здешние края. Особенно
много роз – их сотни сортов. Домик садовника красивее и чище тех, которые
обычно встречаешь в этих местах, а неподалеку стоит беседка, где Пепита и
угостила нас великолепным завтраком с земляникой в качестве главного блюда. Для
столь ранней поры земляники было удивительно много; ее подавали с козьим
молоком, – в хозяйстве Пепиты есть и козы.
В
пикнике принимали участие врач, нотариус, моя тетка донья Касильда, батюшка и
я, а также неизменный гость – сеньор викарий, духовный отец и восторженный
почитатель Пепиты.
По
утонченному, несколько сибаритскому обычаю за завтраком нам прислуживали не садовник
с женой и мальчиком или местные крестьяне, а две миловидные девушки – горничные
Пепиты, обе в живописных деревенских нарядах; все на них выглядело просто, но
необыкновенно мило: облегающие фигуру платья из яркого ситца и шелковые косынки
на плечах; ничем не покрытые блестящие черные волосы, заплетенные в тугие косы
и уложенные сзади узлом в форме молоточка, а спереди – падающие на лоб завитки,
которые именуются здесь «улитками»; и у всех свежие розы в волосах.
Наряд
Пепиты – черное шерстяное платье – отличался только цветом и высоким качеством
ткани от одежды девушек; юбка была не слишком коротка, но и не волочилась по
земле. Скромная косынка черного шелка покрывала, по местной моде, ее грудь и
плечи, а на голове не было иных украшений, кроме ее собственных золотистых
волос, – ни замысловатой прически, ни цветка, ни драгоценностей. Но я
обратил внимание, что, вопреки деревенским обычаям, она носила перчатки.
Говорят, Пепита уделяет много внимания своим красивым белым рукам с блестящими
розовыми ногтями; может, она и вправду грешит тщеславием, но, пожалуй, ей можно
простить эту человеческую слабость: если я не ошибаюсь, святая Тереса в
молодости тоже обладала подобным тщеславием, что, однако, не помешало ей стать
великой святой.
Действительно,
я могу понять, если не извинить, это забавное тщеславие. Так благородно, так
аристократично иметь красивые руки. Мне иногда даже представляется, что в этом
есть нечто символическое. Рука – это творец наших трудов, признак нашего
благородства, средство, с помощью которого разум облекает в форму
художественные мысли, создания воли и осуществляет власть, которую бог даровал
человеку над всем, что им создано. Рука грубая, жилистая, сильная, может быть
мозолистая – рука труженика, рабочего – благородно доказывает эту власть, но в
той части, которая носит грубо материальный характер. Напротив, руки Пепиты –
почти прозрачные, с легким розоватым оттенком; кажется, видишь, как пульсирует
ясная кровь, придающая жилкам нежный голубой отблеск, – эти руки, говорю
я, с точеными, безукоризненной формы пальцами, кажутся символом волшебного
господства, таинственной власти, осуществляемой человеческим духом, без участия
материальной силы над всеми видимыми предметами, созданными богом и
совершенствуемыми и улучшаемыми им при участии человека. Невозможно поверить,
чтобы человек, обладающий такими руками, мог таить нечистые помыслы и грубые,
низкие расчеты.
Нечего и
говорить, что, как и всегда, батюшка был поглощен Пепитой, а она обходилась с
ним весьма любезно и ласково, хотя ее приветливость была более дочерней, нежели
того желал бы отец. Действительно, батюшка, несмотря на репутацию человека
довольно фамильярного и даже развязного с женщинами, относится к Пепите с таким
почтением и уважением, какого и сам Амадис не оказывал сеньоре Ориане [7] в те времена, когда он
смиренно за ней ухаживал, – ни одного слова, сказанного невпопад, ни
одного грубого и назойливого комплимента, ни даже легкого, шутливого намека на
любовь, – из тех, что так часто позволяют себе андалусцы. Он не
осмеливается сказать Пепите: «У тебя изумительные глаза», хотя, сказав это, не
солгал бы, потому что у нее глаза и в самом деле прекрасные – большие,
миндалевидные в зеленые, как у Цирцеи [8];
особенную прелесть придает им то, что она как будто и сама не знает, что у нее
за глаза, – в ней не чувствуется никакого намерения привлекать и очаровывать
мужчин нежными взорами. Кажется, она считает, будто глаза служат лишь для того,
чтобы смотреть, и ни для чего больше. А между тем я слышал, что большинство
молодых красивых женщин действуют глазами, как боевым оружием, как
электрическим прибором, рождающим искру, которая, подобно молнии, воспламеняет
сердца. Несомненно, глаза Пепиты с их небесной ясностью и спокойствием совсем
иные. Нельзя, однако, утверждать, будто они взирают с холодным равнодушием: они
полны кротости и нежности, они с любовью останавливаются на луче света, на
цветке, на любом неодушевленном предмете, – но с еще более мягким,
человечным и ласковым чувством они взирают на ближнего. Однако никто, как бы
молод и самонадеян он ни был, не осмелится предположить в этом спокойном и мирном
взгляде что-нибудь большее, чем простое человеколюбие, христианскую любовь к
ближнему и – в крайнем случае – дружеское расположение.
Неужели
все это искусственно? Неужели Пепита только талантливая комедиантка? Но мне
кажется невозможным такое совершенное притворство, такая тонкая игра. Значит,
сама природа руководит и служит направляющим началом для этого взгляда и этих
глаз. Безусловно, сперва Пепита любила свою мать; затем в силу обстоятельств,
из чувства долга, полюбила дона Гумерсиндо, как спутника жизни; а когда все
земные влечения в ней угасли, она, полюбив бога и все живое из любви к нему,
приобрела безмятежное и даже завидное состояние духа. Достойным порицания тут
может быть лишь ее безотчетный эгоизм: ведь так удобно любить без страданий,
без борьбы со страстью, превращая привязанность к другим в нежность,
дополняющую любовь к самому себе.
Иногда
на меня находит сомнение: осуждая Пепиту, не порицаю ли я себя? Достаточно ли я
знаю душу этой женщины, чтобы ее судить? Быть может, полагая, что вижу ее душу,
я вижу свою? У меня не было и нет страсти, с которой приходилось бы бороться;
все мои склонности и стремления, добрые и дурные, благодаря вашим мудрым
советам без препятствий и затруднений достигнут желанной цели; при этом будут
удовлетворены не только мои благородные и бескорыстные, но также и
эгоистические желания: любовь к почету и к знаниям, интерес к далеким странам,
жажда приобрести имя и славу. Все мои помыслы связаны с избранною мной дорогой.
Вот почему мне порой кажется, что я заслуживаю порицания больше, чем
Пепита, – если предположить, что она его заслуживает.
Я
получил уже младший сан, в душе отказался от мирских сует, принял тонзуру,
посвятил себя алтарю, – и однако мне мерещится честолюбивое будущее: с
удовлетворением я считаю, что могу его достичь, что у меня есть необходимые для
этого положительные качества, хотя иногда, борясь против чрезмерной
самоуверенности, я призываю в помощь себе скромность. Ну, а эта женщина? К чему
она стремится, чего она хочет? Я порицаю ее за то, что она заботится о своей
красоте, за то, что она, быть может, радуется ей, за чистоту и изысканность ее
наряда, за кокетство, таящееся в самой ее скромности и простоте. Ну и что же?
Разве добродетель должна быть неряшливой? Разве святость должна быть грязной?
Разве чистая и ясная душа не смеет радоваться красоте тела? Странно, что я так
неблагожелательно смотрю на стремление Пепиты к чистоте и изяществу. Быть
может, это происходит потому, что она должна стать моею мачехой? Но ведь она
этого не желает! Она не любит батюшку! Впрочем, женщины – удивительные
создания! Как знать, не склонна ли она уже в глубине души полюбить батюшку и
выйти за него замуж? Быть может, понимая, как высоко ценится то, что дорого
обошлось, она намерена сперва измучить его пренебрежением, подчинить своей
власти, проверить постоянство его чувств – и наконец спокойно сказать ему «да»?
Поживем – увидим!
Во
всяком случае, настроение в саду было безмятежным и радостным. Мы говорили о
цветах, фруктах, прививках, посадках и множестве других вещей, относящихся к
земледелию, причем Пепита превосходила своими агрономическими познаниями и
моего батюшку, и меня, и сеньора викария, который слушает ее раскрыв рот и
клянется, что за свои семьдесят с лишним лет, проведенных почти целиком в
разъездах по Андалусии, он никогда не встречал более умной и рассудительной
женщины.
Возвращаясь
домой после таких прогулок, я все настоятельнее прошу батюшку отпустить меня к
вам, чтобы приблизить желанный момент рукоположения в священники, но батюшка
так доволен, что я возле него, он так привык к родным краям, где он управляет
своими владениями, пользуется неограниченной властью касика, поклоняется Пените
и во всем советуется с ней, точно с нимфой Эгерией [9], что он всегда находит – и, возможно, еще
несколько месяцев будет находить – основания и предлоги, чтобы удержать меня
здесь. То ему нужно очистить или перелить вино, – а бочонков в подвале
немало; то вторично окопать виноград, то окучить молодые оливковые
деревья, – словом, он против моей воли удерживает меня; хотя мне бы не
следовало говорить: «против моей воли», так как я с великим удовольствием живу
в доме батюшки, который так добр ко мне.
Но вот
что плохо: я опасаюсь, как бы эта жизнь не засосала меня; мне кажется, что во
время молитвы я ощущаю какую-то сухость души, мой религиозный экстаз слабеет,
повседневная жизнь вытесняет духовную, молитве и беседе со своей совестью я
больше не уделяю того глубокого внимания, какое уделял им раньше. Нежность
моего сердца уже не изливается на предметы, достойные внимания, она расходуется
на пустяки, бьет через край, часто проявляясь в таких ребячествах, которые
кажутся смешными и даже постыдными. Если я просыпаюсь глубокой ночью в тишине и
слышу вдруг, как влюбленный поселянин, наигрывая на плохонькой гитаре, поет
куплеты фанданго или ронденьяс – не очень остроумные, не очень поэтичные, и не
очень изящные, – я умиляюсь, словно слушаю небесную мелодию. Иногда меня
охватывает порыв мучительного сострадания. Как-то раз дети управляющего
разорили воробьиное гнездо; при виде неоперившихся птенцов, жестоко разлученных
с матерью, я испытал такое волнение, что, признаюсь, у меня брызнули слезы. А
на днях крестьянин привез с поля теленка, сломавшего ногу; он собрался отвезти
его на бойню и пришел спросить у батюшки, какую часть туши он пожелает для
своего стола. Батюшка попросил несколько фунтов мяса, голову и ноги. Увидев
теленка, я растрогался и хотел купить его у крестьянина: может быть, мне
удастся его вылечить и сохранить ему жизнь. Но стыд удержал меня от этого
поступка. Словом, дорогой дядя, нужно так доверять вам, как доверяю я, чтобы
рассказывать о всех проявлениях неясного чувства, в которых я и сам не
разберусь; по ним вы можете судить, как необходимо мне вернуться к прежней
жизни, к занятиям, к моим возвышенным мыслям и принять наконец сан, чтобы дать
огню, пожирающему мою душу, здоровую и благую пищу.
|
