7 мая
Как я
уже писал, каждый вечер с девяти до двенадцати мы собираемся у Пепиты. Туда
неизменно приходят четыре-пять местных сеньор с дочерьми, тетя Касильда и
шесть-семь молодых людей, которые обычно играют в фанты с девушками. В этом
маленьком обществе можно насчитать три-четыре парочки.
Солидная
публика всегда одна и та же – так сказать, цвет общества: мой отец – касик
городка, врач, нотариус и сеньор викарий.
Партию в
ломбер составляют Пепита, батюшка, сеньор викарий и еще кто-нибудь из гостей.
Я не
знаю, к какой группе примкнуть. Если я присоединяюсь к молодым людям, то своей
серьезностью я только мешаю их играм и нежным беседам. А когда подхожу к
старшему поколению, мне остается только хлопать глазами: из всех карточных игр
я умею играть лишь в три листика – вслепую и в открытую и немного в туте или
перекрестную бриску.
Лучше
было бы мне просто не посещать эти вечера. Но батюшка настаивает, чтоб я ходил,
иначе я буду, по его словам, смешон.
Батюшка
необычайно удивляется моему невежеству в некоторых вещах. То, что я не умею
играть в ломбер – даже в ломбер! – прямо ошеломляет его.
– Дядя
воспитывал тебя под стеклянным колпаком, начинял одним богословием, но он
оставил тебя в неведении всех жизненных вопросов. Раз ты будешь священником,
тебе не придется ни танцевать, ни ухаживать на вечеринках, так надо же
научиться хоть игре в ломбер. Не то что же тебе, несчастному, делать!
Мне
пришлось согласиться с его доводами, и теперь батюшка учит меня играть в
ломбер, чтобы я как можно скорее мог блеснуть на вечерах у Пепиты. Как я вам
писал, ему хотелось еще научить меня фехтовать, курить, стрелять из пистолета и
метать барру, но тут я остался непреклонен.
– Да,
как разнится, – восклицает отец, – моя молодость от твоей! – А
затем добавляет со смехом: – По сути дела это одно и то же. У меня тоже были
часы канонической службы в казармах лейб-гвардии: сигара заменяла мне кадило,
колода карт – молитвенник, не было недостатка и в других более или менее
духовных занятиях и упражнениях.
Хотя вы
и предупреждали меня об этих странностях батюшки, давая понять, что именно
из-за них я провел с вами двенадцать лет – с десяти до двадцати двух, –
выражения батюшки, иногда весьма вольные, все еще поражают меня и сбивают с
толку. Но что с ним поделаешь! Хоть я и не смею укорять его за эти словечки, я
их не одобряю и выслушиваю без улыбки.
Достойно
особого удивления и похвалы то, что в доме Пепиты батюшка становится совсем
другим человеком. Даже случайно у него не вырвется ни одного выражения, ни
одной шуточки из тех, какими он обычно пересыпает свою речь. У Пепиты батюшка –
воплощенная сдержанность. Кроме того, молодая вдова, по-видимому, с каждым днем
все более пленяет его и он все тверже надеется на победу.
Батюшка
по-прежнему доволен моими успехами в верховой езде. Через четыре-пять дней,
говорит он, я уже смогу поехать на Лусеро, вороном коне, в чьих жилах течет кровь
арабской и гвадалкасарской породы; он очень хорош на рыси, в галопе и обучен
различным курбетам.
– Кто
сядет на Лусеро, тот может на пари состязаться в верховой езде с самим
кентавром! И ты этого скоро добьешься.
Хоть я
провожу весь день на коне, в казино или у Пепиты, я урываю от сна несколько
часов – добровольно, а иной раз из-за бессонницы, – чтобы поразмыслить над
своим положением и поговорить со своей совестью. Образ Пепиты постоянно живет в
моей душе, «Может быть, это любовь?» – спрашиваю я себя.
Мое
моральное обязательство, мой обет посвятить себя церкви еще не подтвержден, но
для меня он действителен и окончателен. И если в мою душу проникло нечто,
мешающее его исполнению, я должен бороться против этого препятствия.
Во
всяком случае, я вижу – не обвиняйте меня за это в самоуверенности, – я
вижу, что моя воля, как вы меня и наставляли, еще властвует над всеми моими
чувствами. Пока Моисей на вершине Синая беседовал с богом, непокорная чернь в
долине поклонялась тельцу. Хотя я молод, дух мой закален, и я тоже мог бы
удостоиться беседы с богом, если бы враг не напал на меня в самом святилище. В
душе моей появился образ Пепиты. Это дух, борющийся с моим духом. Идея ее
красоты во всей ее нематериальной чистоте все глубже проникает в душу, где
надлежит царить одному богу, и мешает мне приблизиться к нему.
Но я не
поддаюсь ослеплению. Я сохраняю ясный, отчетливый взгляд, у меня нет
галлюцинаций. Над духовной склонностью, влекущей меня к Пепите, царит любовь к
беспредельному и вечному. Хотя я представляю себе Пепиту как идею, как поэзию,
она не перестает быть идеей, поэзией чего-то конечного, ограниченного,
конкретного; любовь же к богу и понятие бога – беспредельны. Но, несмотря на
все усилия, мне не удается облечь в доступную воображению форму это высшее
понятие, и предмету наивысшей любви не удается одержать победу над образом
преходящей эфемерной истины и изгнать воспоминание о ней, отравляющее мою душу.
Я горячо молю небо пробудить во мне силу воображения и создать какое-либо
подобие, символ этого всеобъемлющего понятия, который мог бы поглотить и
уничтожить образ этой женщины и память о ней. Высшее понятие, к которому
устремлена моя любовь, смутно, темно, неописуемо сумрачно; в то же время образ
Пепиты живет во мне четкий, ясный и сияющий тем невыразимо мягким светом,
который только радует духовный взор, а не ослепляет его, подобно яркому блеску
столь же невыносимому как мрак.
Ничто не
в силах уничтожить образ этой женщины. Он встает между мной и распятием, между
мной и святым изображением богородицы, появляется даже между строками духовной
книги, которую я читаю.
Однако я
не думаю, будто поражен тем недугом, какой в наше время зовется любовью. И если
бы даже так случилось, я стал бы бороться – и победил бы.
Меня
беспокоит то, что каждый день я вижу эту женщину, слушаю постоянные похвалы ей
даже из уст отца викария; и я чувствую, как мой дух, покидая должное уединение,
погружается в мирскую суету. Но нет, я еще не полюбил Пепиту. Я уеду и забуду
ее.
А пока я
здесь, я буду мужественно бороться. Я буду бороться с богом любовью и
смирением. Мои мольбы дойдут до него, как пламенные стрелы, и пробьют щит, за
которым он скрывается от взора моей души. Я буду сражаться, как Израиль, в тиши
ночи, и бог ранит меня в бедро и поборет в этом поединке, чтобы я стал
победителем, будучи побежденным.
|
