23 мая
Я не
человек, я презренный червь, позор и стыд человечества; я лицемер.
Душа смертельно
скорбит о беззаконии моем.
Стыжусь
писать вам, но, превозмогая себя, пишу. Мне надо исповедаться вам во всем.
Мне не
удается побороть себя. Я не только не перестал навещать Пепиту, но каждый вечер
спешу прийти еще раньше, чем прежде. Точно дьяволы против моей воли тащат меня
в ее дом.
К
счастью, я никогда не застаю Пепиту одну. Я не хотел бы увидеться с ней
наедине. Добрейший отец викарий почти всегда меня опережает; он объясняет нашу
дружбу сходством благочестивых вкусов и полагает, что она покоится на
набожности, как те невиннейшие дружеские чувства, которые он сам питает к ней.
Мой
недуг усиливается. Как камень, оторвавшись от купола храма, падает все быстрее
и быстрее, так и душа моя стремительно падает в бездну.
Теперь,
соединяя наши руки, мы вкладываем в рукопожатие весь трепет наших сердец и
точно с помощью дьявольского волшебства переливаем и смешиваем нашу кровь. Я
знаю, Пепита чувствует, как стучит в ее венах моя жизнь; и я сам ощущаю в крови
биение ее жизни.
Вблизи я
ее люблю, вдали – ненавижу.
Рядом со
мной она привлекает меня, притягивает, покоряет кротостью и налагает на меня
сладостное ярмо.
Вдали
воспоминание о ней убивает меня. По ночам я грежу, будто она перерезает мне
горло, как Юдифь [39] полководцу
ассирийцев, или вонзает в висок кинжал, как Иаиль Сисаре [40]. Но когда я рядом с ней, она кажется мне
супругой из «Песни песней», и я мысленно зову ее, и благословляю, и называю
запечатленным источником, закрытым садом, лилией в долине, полевым нарциссом,
моей горлицей и сестрой.
Хочу
освободиться от этой женщины – и не могу. Ненавижу ее – и поклоняюсь ей, как
божеству. Едва мы встретимся, душа ее вселяется в меня, овладевает мной,
подчиняет и смиряет меня.
Каждый
вечер, уходя от нее, я твержу себе: «Я был у нее в последний раз», – и на
следующий день прихожу снова.
Когда я
сижу рядом с ней и веду беседу, моя душа словно приникает к ее губам; ее
улыбка, подобно лучу бесплотного света, озаряет мое сердце и радует его.
Если за
игрой в ломбер наши колени случайно соприкасаются, по телу моему пробегает
странная дрожь.
Увезите
меня отсюда. Напишите отцу, чтобы он разрешил мне уехать. Если надо, расскажите
ему все. Помогите мне! Я прибегаю к вашей защите!
30 мая
Бог дал
мне силу устоять, и я устоял.
Уже
несколько дней, как я не вижу Пепиты, не переступаю порога ее дома.
Мне не
надо притворяться больным – я и в самом деле болен; лицо побледнело, под
глазами темные круги. Отец озабоченно спрашивает, что со мной, и проявляет
трогательное внимание ко мне.
Царство
небесное открывается перед истинной верой. Сказано: «Стучите и отверзется». И я
изо всех сил стучу во врата его, чтобы мне открыли их.
Для
испытания бог напоил меня полынью; тщетно молил я его отвести от меня горькую
чашу, но лишь после многих ночей, проведенных без сна в молитве, горечь
страдания смягчилась благостным утешением, посланным мне свыше.
Новое
отечество предстало перед моим духовным взором, из глубины души прозвучал новый
гимн небесного Иерусалима.
Если я
наконец добьюсь победы – то будет славная победа. Да поможет мне царица
небесная, которой я себя препоручаю! Она мое убежище, моя защита, башня и
крепость Давида, на стенах которой висят тысячи щитов и доспехов доблестных
воинов; она – ливанский кедр, обращающий в бегство змей.
И я мысленно
стремлюсь унизить женщину, возбудившую во мне мирскую любовь.
– Ты
охотничий силок, – говорю я ей, повторяя слова мудреца: – твое сердце –
обманчивая сеть, и твои руки – опутывающие тенета. Кто возлюбил бога, убежит от
тебя; лишь грешник будет пленен тобою.
Размышляя
о любви, я нахожу тысячи причин, чтобы любить бога и не любить ее.
Я
чувствую в глубине сердца силу и мужество и убеждаюсь в том, что ради любви, к
богу я мог бы пренебречь всем: славой, честью, властью и могуществом.
Я
способен подражать Христу, – и если враг-искуситель вознесет меня на
вершину горы и предложит мне все царства земные за то, чтобы я склонил перед
ним колени, я не склоню их. Но когда он предлагает мне эту женщину, я все еще
колеблюсь и не могу оттолкнуть его. Неужели эта женщина стоит в моих глазах
больше, чем все земные царства, больше, чем слава, честь, власть и могущество?
Иногда я
спрашиваю себя: всегда ли любовь одинакова, или же есть два вида и характера
любви? Мне кажется, что любовь к богу – это отрицание себялюбия и
односторонности. Любя его, я могу и хочу любить все созданное им, я не сержусь
и не ревную бога за то, что он любит всех. Я не ревную его к святым мученикам,
блаженным и серафимам и не завидую им. Чем сильнее любовь бога к своим
творениям, чем щедрее милости и дары, которыми он их наделяет, тем больше он
приближается ко мне и тем полнее его любовь и благоволение ко мне. Именно тогда
я ощущаю мою глубокую и нерасторжимую, поистине братскую связь со всем живущим.
Я словно составляю одно целое с людьми, и все в моем представлении связано
узами любви к богу и в боге.
Совсем
иные чувства владеют мной, когда я думаю об этой женщине и о моей любви к ней.
Эта любовь, похожая на ненависть, отдаляет меня от всех, она эгоистична. Я хочу
Пепиту только для себя, чтобы она вся принадлежала мне, а я – целиком ей. Даже
моя преданность, готовность всем пожертвовать ради нее – эгоистичны. Я готов
умереть, если не смогу другим путем приблизиться к ней, – в надежде на то,
что мы будем наслаждаться взаимной любовью после смерти, соединившись в вечном
объятии.
Подобными
рассуждениями я стремлюсь доказать себе, что любовь к этой женщине достойна
порицания, что она заключает в себе нечто ужасное и роковое; но вслед за тем в
недрах моего существа возникает совсем иная мысль, словно у меня две души, два
разума, две воли и два воображения: я начинаю отвергать, что недавно утверждал,
и в безумии своем стремлюсь примирить обе эти любви. Почему бы мне не бежать от
нее, чтобы любить ее издали и по-прежнему пламенно служить богу? Если любовь к
богу не исключает любви к отечеству, любви к людям, к науке, к красоте природы
и произведениям искусства, – она не должна исключать и любовь к женщине,
если чувство к ней непорочно и носит духовный характер. Я превращу ее, говорю я
себе, в символ, в аллегорию, в образ всего доброго и прекрасного. Она станет
для меня, как Беатриче для Данте, слепком и символом моего отечества, знания и
красоты.
Но чтобы
превратить Пепиту в этот символ, в этот легкий воздушный образ, эмблему всего,
что я смею любить после бога, я представляю себе Пепиту мертвой, как была
мертва Беатриче, когда ее воспевал Данте. Чудовищная мысль!
Если она
продолжает жить в моем воображении, мне не удается претворить ее в чистую
идею, – и чтобы достичь этого? я должен мысленно лишить ее жизни.
Потом я
оплакиваю убитую мной, содрогаясь перед своим преступлением, духовно
приближаюсь к ней и жаром своего сердца возвращаю ей жизнь и снова вместо
туманного, призрачного образа, тающего в розовых облаках среди небесных
цветов, – такой видел свою возлюбленную на вершине чистилища свирепый
гиббелин [41], – передо мной
возникает облик женщины, четко обрисованный в чистом и ясном воздухе, как одно
из совершенных творений эллинского резца, как Галатея, одушевленная любовью
Пигмалиона [42], которая спускается с
мраморного пьедестала, полная жизни, цветущей молодости и красоты.
Тогда из
глубины смятенной души я восклицаю: «Дух мой слабеет! Боже, не покидай меня!
Приди мне на помощь! Обрати ко мне лик твой, и я буду спасен!»
Так я
вновь обретаю силы, чтобы противостоять искушению. Так просыпается во мне
надежда, что я верну себе прежний покой, едва покину эти места.
В ярости
своей сатана стремится поглотить чистые воды Иордана – подвижников, посвятивших
себя богу. Силы ада восстают на них и спускают с цепи всех своих чудовищ.
Святой Бонавентура [43] сказал:
«Мы должны удивляться не тому, что эти люди грешили, но тому, что они не
грешили». И все же я сумею устоять и не согрешить. Бог защитит меня!
|
