 Увеличить |
4 апреля
Однообразие
жизни в этом городке начинает изрядно надоедать мне, и не потому, чтобы моя
жизнь до сих пор была более деятельной, – скорее наоборот: здесь я много
езжу верхом, гуляю в поле и, чтобы угодить батюшке, посещаю казино, бываю в
обществе – словом, живу точно в родной, привычной стихии. Но я лишен всякой умственной
жизни: книг не читаю, с трудом урываю минутку, чтобы спокойно предаться думам и
размышлениям; а раньше вся прелесть моего бытия заключалась именно в этих думах
и размышлениях, – вот почему мое теперешнее существование кажется мне
таким однообразным. Только благодаря терпению, которое вы советовали мне
сохранять во всех случаях, я могу его выносить.
Моя душа
неспокойна еще и потому, что во мне растет с каждым днем страстное желание
принять духовный сан, к которому я чувствую решительную склонность с давних
лет. Сейчас, когда так близко осуществление заветной мечты всей моей жизни, мне
кажется кощунством отвлекаться от нее и переносить внимание на что-либо другое.
Эта мысль так мучает меня, и я так часто к ней возвращаюсь, что мой восторг
перед красотой созданных творцом неба и звезд, сияющих в эти весенние ясные
ночи, восхищение зелеными всходами на полях Андалусии, прохладными садами с
чарующими тенистыми аллеями, тихими ручейками и прудами в безлюдных уединенных
уголках, где щебечут птицы, где столько душистых цветов и трав, – я
повторяю, этот восторг и восхищение, которые, как мне прежде казалось, не
противоречат религиозному чувству, не ослабляют, но, напротив, окрыляют и
утверждают его в моей душе, – теперь кажутся мне грешным, непростительным
забвением вечного ради временного, забвением несозданного и сверхчувственного
ради сотворенного и ощутимого. Хотя я недалеко ушел по стезе добродетели и мой
дух еще не победил призраков воображения, хотя мое внутреннее, "я" не
вполне свободно от внешних впечатлений и утомительного метода рассуждений [5], хотя я не способен усилием
божественной любви подняться на вершину разума и непосредственного постижения [6], чтобы узреть истину и
добро, не прикрытые образами и формами, но уверяю вас, что я боюсь молитвы с
участием воображения, свойственной человеку слабому и так мало успевшему, как
я. Даже рассудочное размышление внушает мне страх. Я не хотел бы рассуждать,
чтобы познать бога, не хотел бы приводить доказательств в пользу любви, чтобы
любить его. Я желал бы одним взмахом крыльев воспарить к внутреннему созерцанию
его существа. Кто дает мне крылья голубя, дабы вознестись в чертоги всевышнего,
куда стремится моя душа? Но где, в чем мои заслуги? Где умерщвление плоти,
длительная молитва и пост? Боже, что сделал я для того, чтобы ты был милостив
ко мне?
Я
превосходно знаю, что современные нечестивцы без всякого основания обвиняют
нашу святую веру в том, что она побуждает людей ненавидеть все земное,
презирать природу, опасаться ее, как если бы в ней было нечто дьявольское, и
отдаваться целиком лишь тому, что маловеры называют чудовищным эгоизмом любви к
богу, – ведь они считают, что, любя бога, душа любит самое себя. Я
превосходно знаю, что это не так, что истинное вероучение не таково, –
ведь божественная любовь означает милосердие, и любить бога – значит, любить
все, ибо непостижимым и чудесным образом все в боге и бог во всем. Я
превосходно знаю, что не грешу, любя творения, что допустимо и справедливо
любить их, ибо что же сами они, как не проявление, не плод божественной любви?
И тем не менее какая-то странная боязнь, необычное сомнение, едва ощутимые,
неопределенные угрызения совести мучают меня теперь, когда я, как прежде, как в
дни моей юности, как в раннем детстве, ощущаю прилив нежности и восторга,
проникая в чащу леса, слушая в ночном безмолвии пение соловья, внимая щебетанию
ласточек и влюбленному воркованию горлицы, глядя на цветы и звезды. Порой мне
чудится, что в моих ощущениях присутствует чувственное наслаждение, нечто
отвлекающее меня на один миг от моих высоких стремлений. Я не хочу, чтобы дух
мой грешил против плоти; но я не желаю, чтобы красота материального мира, его
наслаждения, даже самые утонченные, нежные и воздушные, даже те, что скорее
воспринимаются духом, чем плотью, – как легкое веяние свежего воздуха,
напоенного ароматом полей, как пение птиц, как спокойное и величественное
безмолвие вечерних часов в садах и цветниках, – отвлекали меня от
созерцания высшей красоты и хотя бы на одно мгновение умеряли мою любовь к
тому, кто сотворил стройное здание вселенной.
Я не
скрываю от себя, что материальные предметы подобны буквам в книге или
обозначениям и знакам, которые помогают душе постичь глубокий смысл, прочесть и
раскрыть красоту бога, чей образ, или, вернее, эмблема, находится в них, не
изображая бога, но представляя его. Порой, заметив различие между знаком и
образом, я начинаю еще больше сомневаться и терзаться угрызениями совести. Я
говорю себе: если я преклоняюсь перед красотой земных предметов, если я слишком
люблю их – не идолопоклонство ли это? Ведь я должен любить красоту лишь как
знак, как изображение сокровенной божественной красоты, которая в тысячу раз
дороже и несравненно выше всего.
Недавно
мне исполнилось двадцать два года. До сих пор мой религиозный пыл был столь
велик, что я не знал иной любви, кроме непорочной любви к богу и его святой
религии, которую я желал бы проповедовать, чье торжество желал бы видеть во
всех уголках земли. Признаюсь, что к этой чистой любви примешивалось в какой-то
степени земное чувство. Вы это знаете, я часто говорил вам об этом; вы же,
относясь ко мне с обычной снисходительностью, отвечали, что человек не ангел и
даже стремление к подобной праведности есть гордыня; вы мне советовали умерять
подобные чувства, но не заглушать их совсем. Любовь к науке, жажда личной
славы, достигнутой с помощью той же науки, даже высокое мнение о себе – все
это, испытываемое с умеренностью, смягченное христианским смирением и
направленное к доброй цели, хотя и таит зерно себялюбия, однако может служить
побуждением и опорой для самых твердых и благородных решений. Итак, сомнение,
овладевшее мной, касается не моей гордости и чрезмерной самоуверенности, жажды
мирской славы или излишней научной любознательности – нет, дело не в этом, а в
чем-то до известной степени противоположном. Меня охватывает порой изнеможение,
вялость воли, томление, – и, глядя на милый цветок или созерцая
таинственный, тонкий, призрачный луч далекой звезды, я так легко плачу от
нежности, что мне почти страшно.
Скажите
мне, что вы думаете обо всем этом, и нет ли чего-нибудь нездорового в моем
душевном состоянии?
|
