 Увеличить |
28 марта
Я
начинаю уставать от пребывания в этой местности и каждый день все больше желаю
возвратиться к вам и принять духовный сан; но батюшка хочет сопровождать меня и
лично присутствовать на великом торжестве, – он просит, чтобы я провел с
ним здесь хотя бы еще два месяца. Он так мил, так ласков со мной, что я ни в
чем не могу ему отказать. Итак, я останусь здесь столько, сколько он пожелает.
Чтобы доставить ему удовольствие, я совершаю над собой насилие и притворяюсь,
будто мне нравятся здешние развлечения, сельские пикники и даже охота, – я
сопровождаю его повсюду. Я пытаюсь казаться более веселым и шумливым, чем на
самом деле. Полушутя и отчасти в похвалу, меня здесь называют «святым»; из
скромности я скрываю или смягчаю свою набожность, стараясь умеренными
развлечениями придать ей больше простоты; я веселюсь тихо и мирно, а это
никогда не было противно ни святости, ни святым. Тем не менее признаюсь, что
здешние шалости и празднества, грубые шутки и шумные забавы утомляют меня. Я не
хотел бы роптать и впадать в грех злословия даже наедине с вами и втайне от
всех, но часто мне приходит в голову мысль, что остаться среди этих людей для
проповеди евангелия и нравственного совершенства было бы, пожалуй, значительно
труднее, но зато логичнее и похвальнее, чем отправиться в Индию, Персию или
Китай, покинув столько соотечественников если и не совсем заблудших, то в
какой-то мере испорченных. Как знать! Говорят, будто во всем виноваты новые
идеи, материализм и безбожие; по если они в самом деле приводят к таким дурным
последствиям, то это происходит не естественным путем, а каким-то странным,
волшебным, дьявольским способом, ибо здесь решительно никто не читает ни
хороших, ни дурных книг; и я не понимаю, как могли развратить местных жителей
вредные учения, распространяемые печатью? Уж не носятся ли безбожные идеи в
воздухе, подобно миазмам эпидемии? Я, право, сожалею, что у меня зародилась
столь дурная мысль, и сообщаю о ней лишь вам: не виновно ли тут само
духовенство? Стоит ли оно в Испании на должной высоте? Проповедует ли оно
прихожанам нравственность? Способен ли на это каждый представитель церкви?
Обладают ли истинным призванием те, кто посвящает себя религиозной жизни и
воспитанию душ, или это для них только способ существования, как и всякий
другой, с тою лишь разницей, что ныне ему посвящают себя наиболее нуждающиеся,
люди без надежд и без средств, ибо это «занятие» обещает более скромное
будущее, чем какое-нибудь другое? Как бы то ни было, недостаток образованных и
добродетельных священников вызывает у меня еще большее желание стать служителем
церкви. Я не поддаюсь обману себялюбия и признаю за собой множество
недостатков, но, чувствуя в себе истинное призвание, я надеюсь исправиться с
божьей помощью.
Три дня
назад мы были на званом обеде в доме Пепиты Хименес; я уже сообщал вам об ее
приглашении. Эта женщина живет так уединенно, что до посещения я не был с нею
знаком; она и в самом деле показалась мне прекрасной, и я заметил, что она
очень любезна с батюшкой, а это дает ему некоторую надежду, что в конце концов
она уступит и примет его предложение.
Так как
она, возможно, станет моей мачехой, я внимательно наблюдал за ней, и мне
кажется, что это женщина особенная. Я затрудняюсь определить ее духовные
качества; внешне она спокойна и кротка, что может происходить от душевной и
сердечной холодности, из осторожности и расчета, при полном, или почти полном,
отсутствии чувства; но это может быть также следствием других душевных качеств:
спокойствия совести, чистоты намерений и готовности исполнять в жизни те обязанности,
которые налагает общество; при этом ум ее может стремиться к более возвышенным
целям. Но действует ли она из расчета, не уносясь душою в высшие сферы, или же
умело соединяет прозу жизни с поэзией своих мечтаний, в ней не чувствуется ни
малейшего разногласия с окружающим миром; однако она обладает врожденным
благородством, которое возвышает ее над всеми. Она не щеголяет в деревенском
платье, но и не следует моде больших городов, – в своем туалете она удачно
сочетает оба стиля, так что выглядит сеньорой, но сеньорой провинциальной. Она,
насколько я вижу, не хочет показывать, что заботится о своей внешности: на ее
лице нет следов краски или пудры, но белизна ее рук, отлично отполированные
ногти, чистота и изящество ее платья говорят о том, что она следит за собой
больше, чем можно было бы ожидать от особы, живущей в провинции, да еще
презирающей суетность мира и думающей лишь о делах небесных.
Ее дом
отличается частотой и образцовым порядком. В обстановке его не найдется ценных
произведений искусства, но нет и ничего претенциозного или безвкусного.
Множество цветов и растений во внутреннем дворе, в залах и галереях придает
очарование ее жилищу. Правда, редких деревьев и цветов вы здесь не встретите,
но местные растения содержатся отлично.
Канарейки
в золоченых клетках наполняют дом веселыми трелями. Видно, что хозяйка дома
старается окружить себя живыми существами, на которых можно излить свою
нежность, и, не считая горничных, тщательно подобранных, – не случайно же
все они хорошенькие, – она, точно старая дева, обзавелась различными
животными, составляющими ей компанию: попугаем, очень чистеньким пуделем и
двумя-тремя кошками, настолько ручными и общительными, что они прямо надоедают
человеку.
В
глубине большого зала устроена молельня, где стоит изваяние младенца Иисуса,
белолицего и белокурого красавчика с лазурными глазами. Его белоснежное одеяние
и голубая мантия усыпаны золотыми звездочками, и весь он увешан
драгоценностями; подножки и ступеньки, ведущие к алтарю, где помещается
младенец Иисус, убраны цветами, остролистами и лаврами, а наверху горит
множество свечей.
Глядя на
все это, не знаешь, что и сказать, – право, я склонен думать, что вдова
больше всего любит себя, а для развлечения, чтоб было на кого обратить избыток
нежности, завела кошек, канареек, цветы и, наконец, младенца Иисуса, которого в
глубине души, пожалуй, она ставит не намного выше, чем домашних животных.
Нельзя
отрицать ума Пепиты Хименес: ни одной плоской шутки, ни одного неуместного
вопроса о моем призвании и сане, который мне предстоит скоро принять, не
сорвалось с ее губ. Она беседовала со мной о местных делах, о земледелии,
последнем урожае винограда и оливок и о способах усовершенствования виноделия;
обо всем этом она говорила скромно и просто, не стараясь представить себя
умницей.
Батюшка
был в ударе, казался помолодевшим, и его усердное ухаживание принималось дамой
его сердца с благодарностью, свидетельствовавшей если не о любви, то о
дружеском расположении.
На обеде
были еще врач, нотариус и сеньор викарий, преданный друг дома и духовный отец
Пепиты.
Сеньор
викарий, по-видимому, высокого мнения о ней; он много раз принимался мне
рассказывать по секрету о ее благотворительности и щедрых подаяниях, о том, как
она сострадательна и добра ко всем людям, – словом, он рисовал ее святой.
Слушая
сеньора викария и веря ему, я не могу не желать, чтобы батюшка женился на
Пепите. Он ведь не склонен вести жизнь кающегося грешника, и женитьба для него
– единственное средство изменить жизнь, доныне весьма мятежную и бурную,
остепениться и жить если не образцово, то по крайней мере тихо и спокойно.
Когда мы
вернулись от Пепиты Хименес, батюшка в решительных выражениях заговорил со мной
о своих планах; он признался, что был большим кутилой, вел разгульную жизнь и,
несмотря на свои годы, не знает, сможет ли исправиться, если эта женщина, в
которой он видит свое спасение, не полюбит его и не выйдет за него замуж.
Далее, предположив, что она уже полюбила его и скоро станет его женой, он
заговорил о делах и обещал оставить мне значительную часть своего состояния
даже в том случае, если у него будут еще дети.
Я
ответил, что для намеченных мною целей мне не потребуется много денег и для
меня будет самой большой радостью, если, позабыв о прежних увлечениях, он
счастливо заживет с женой и детьми. Батюшка с необыкновенной пылкостью поверял
мне свои любовные надежды; право, можно было подумать, будто я отец и старик, а
он – мальчик моих лет или еще моложе. Чтобы я лучше мог оценить достоинства
невесты и трудность победы, он сообщил мне о высоких качествах и преимуществах
пятнадцати или двадцати женихов Пепиты, которым пришлось несолоно хлебавши
убраться восвояси; его до известной степени постигла та же участь, но он льстит
себя надеждой, что это не окончательно, – ведь Пепита настолько выделяла
его среди других и выказывала к нему такую благосклонность, что если ее чувство
к нему еще не перешло в любовь, то это легко может произойти в результате
длительного общения и его постоянства. Кроме того, уклончивое поведение Пепиты,
как казалось батюшке, вызвано какими-то странными причудами, и в конце концов
они сами собой исчезнут. Пепита не хочет уходить в монастырь и не питает
склонности к покаянной жизни; несмотря на свое затворничество и набожность, она
явно любит нравиться. В ее тщательной заботе о своей внешности нет ничего
монашеского. Причина уклончивого поведения Пепиты, говорил батюшка, кроется
несомненно в ее гордости, вполне обоснованной: может ли она с ее врожденным
изяществом, благородством, умом и утонченными вкусами, – сколько бы она ни
прикрывала своих качеств скромностью, – отдать сердце неотесанным
невеждам, искателям ее руки? Она полагает, будто душа ее полна мистической
любви к богу и только бог может ее удовлетворить; но ведь ей еще ни разу не
встретился человек достаточно умный и привлекательный, который заставил бы ее
забыть даже младенца Иисуса. «Хотя это и нескромно, – добавил
батюшка, – но я льщу себя надеждой стать этим счастливым смертным».
Таковы,
дорогой дядя, нынешние занятия и заботы батюшки, о которых он часто заводит
беседу, желая, чтобы я высказал о них свое мнение. Но сколь чужды они моим
целям и помыслам!
По-видимому,
лишь крайняя ваша снисходительность распространяла здесь обо мне славу ученого
мужа и доброго советника; я слыву кладезем мудрости, все рассказывают мне о
своих горестях и просят указать верный путь в жизни. Даже добрейший сеньор
викарий, рискуя нарушить тайну исповеди, приходит ко мне за советом по вопросам
нравственности, в связи с разными сомнениями, встающими перед ним в
исповедальне.
Особенно
привлек мое внимание один случай, изложенный викарием, как и прочие, с глубокой
таинственностью и без упоминания имени заинтересованной особы.
Его
духовную дочь, рассказывал сеньор викарий, одолевают сомнения: она чувствует,
что ее с непреодолимой силой влечет к уединенной, созерцательной жизни, но
иногда она опасается, что это религиозное усердие вызвано не истинным
смирением, а демоном гордости.
Безгранично
любить бога, неустанно искать его в глубине души, где он пребывает, отказаться
от всех земных страстей и привязанностей, чтобы соединиться с ним – это
безусловно благочестивые стремления и добрые намерения; но указанная особа
хотела бы знать, не являются ли они плодом преувеличенного себялюбия.
"Может быть, они возникают, – спрашивает исповедующаяся, –
оттого, что я, недостойная грешница, считаю свою душу лучше душ моих ближних,
полагая, что внутренняя красота моего духа и стремлений может быть смущена и
омрачена любовью к человеческим существам, которых я знаю и почитаю
недостойными себя? Может быть, я люблю бога не превыше всего на свете, не
беспредельно, а лишь больше того немногого, что мне известно и что я
презираю, – ибо как ценить то, что не может заполнить мое сердце? Если моя
набожность основана на этом, то в ней есть два больших недостатка: во-первых,
она – порождение гордости, а не чистой, смиренной любви к богу; во-вторых, она
словно висит в воздухе, а потому лишена стойкости и ценности, – ибо кто
поручится, что душа не окажется способной забыть о любви к своему создателю,
если любовь эта не безгранична и основана лишь на ошибочной мысли, будто нет
существа, достойного ее любви?
Об этих
сомнениях, слишком мудреных и тонких для скромной провинциалки, и пришел
посоветоваться со мной отец викарий. Я пытался уклониться от прямого ответа,
ссылаясь на неопытность и молодость, но сеньор викарий так настаивал, что мне
пришлось волей-неволей высказать по этому поводу ряд мыслей. Я сказал викарию –
и был бы очень рад, если бы вы согласились со мной, – что его духовной
дочери следует благосклоннее относиться к окружающим, не анализировать, не
извлекать на свет их ошибки, а стараться прикрыть их плащом христианской любви,
попытаться найти и оценить в людях их достоинства, чтобы любить и уважать
людей; ей следует стремиться к тому, чтобы в человеке найти качества, достойные
любви, увидеть в нем своего ближнего, равного себе, душу, в чьей глубине скрыта
сокровищница превосходных качеств, – словом, существо, созданное по образу
и подобию бога. Когда все окружающее нас возвысится, когда мы будем любить и
ценить других, как они того достойны и даже больше, и, мужественно заглянув в
глубину своей совести, раскроем все свои ошибки и грехи и обретем святое
смирение и презрение к себе – тогда сердце преисполнится любви к человеку и
будет не презирать, а высоко ценить людей и их качества; и если потом на этой
основе вырастет и с непреодолимой силой поднимется любовь к богу, уж не
придется опасаться, что эта любовь происходит от преувеличенного себялюбия,
гордости или несправедливого презрения к ближнему, – теперь она родится от
чистого и святого созерцания бесконечной красоты и добра.
Если,
как я подозреваю, относительно этих сомнений и терзаний Пепита Хименес
советовалась с сеньором викарием, то отец не может льстить себя надеждой, что
он уже любим; но если викарию удастся преподать ей мой совет и Пепита последует
ему, то она или станет новой Марией де Агреда [4],
или, вернее всего, откажется от склонности к мистицизму и других странностей и
примет предложение батюшки, который нисколько не ниже ее.
|
