IX
Часто с
Настею стали повторяться с этого раза такие припадки. Толковали сначала, что
«это брюхом», что она беременна; позвали бабку, бабка сказала, что неправда, не
беременна Настя. Стали все в один голос говорить, что Настя испорчена, что в
ней бес сидит. Привезли из Аплечеева отставного солдата знахаря. Тот приехал,
расспросил обо всем домашних и в особенности Домну, посмотрел Насте в лицо; посмотрел
на воду и объявил, что Настя действительно испорчена.
– И
испорчена она, судари вы мои, – сказал знахарь, – злою рукою и
большим знахарем, так что помочь этому делу мудрено: потому как напущен на нее
бес, называемый рабин-батька. Есть это что самый наизлющий бес, и выгнать его
больно мудрено.
Прокудин,
к чести его сказать, заботился о невестке и усердно просил знахаря, обещая ему
дать что он ни потребует; а Петровна в ногах у него валялась.
Поломался
знахарь, взял десять рублей на лекарства и сказал, что попробует.
Стал он
над Настей что вечер шептать, да руками махать, да слова непонятные
выкрикивать; а ей стало все хуже да хуже. То в неделю раз, два бывали припадки,
а то стали случаться в сутки по два раза. На семью даже оторопь нашла, и стали
все Насти чуждаться.
– Что
ж, как? – спрашивал Прокудин знахаря.
– Упрям,
шельма! Все внутрь в утробу он прячется.
– Не
можешь ли сказать, кто это на нее напустил? Пошли бы уж к нему поклониться,
пусть только назад вызовет.
– Нельзя
этого никак.
– Вызвать-то?
– Нет,
сказать…
– Отчего?
– Неровен
час.
– Да
ведь ты ж говорил, что их-то ты не боишься.
– Да
я не боюсь, а…
– Что
же?
– Да
видишь, это огневой.
– Ну
так что ж, что огневой.
– Ну
и нельзя, значит, узнать, кто его посадил.
– Отчего
же так?
– Да
как же ты узнаешь! Теперь, если по воде пущен, – ну сейчас на воде видать
тому, что на этом знается. Опять есть ветряные, что по ветру напущены; ну
опять, кто его напустил, тоже есть средствие узнать. А огневого как ты узнаешь?
Огонь сгорел, и нет его. Узнавай по чему хочешь!
– Да,
да, да! – протянул Исай Матвеич. – Вот она штука-то!
– А,
то-то и есть!
– Ну,
а кабы в те поры, как с ней это случилось, как еще печка топилась, можно бы
было узнать?
– Гм!
Не то что когда печка топилась, а если б, к примеру, позвали меня, когда еще
хоть один уголек оставался, так и то сейчас бы все дело было перед нами.
– Поди
ж ты!
Насте
все делалось хуже. Все она тосковала, и, видя, что все ее стали бояться, сама
себя она начала бояться.
– Что
вы меня все этими наговорами лечите? – говорила она свекру с
свекровьей. – Какой во мне бес? Я просто больна, сердце у меня ноет, сосет
меня что-то за сердце, а вы все меня пугаете с дедами да с бабками.
– Это
он все в ней хитрует, – говорил солдат. – Видно, ему жутко от
меня приходит.
Солдату
верили не верили, а деньги платили.
– Вот
что, – сказал солдат. – Мне ее здесь у вас неловко лечить, потому что
тут он все имеет в печке свое обчество; а отвезите вы ее ко мне.
Отвезли
Настю к солдату, и денег дали, и муки, и жмыхи, и масла. Пробыла Настя у своего
лекаря два дня, а на третий вечером пришла домой и ни за что не хотела к нему
возвращаться. Солдат тоже за ней не гнался, но довольствовался тем, что
получил, и, видя свою неустойку, рассказывал, что бес, сидящий в Насте,
распалил ее к «ему „страстью“. „Ну я, боже меня сохрани от этих глупостей! Я
свой закон содержу; она и ушла“. Настя могла бы рассказать дело и с иной
стороны, да поверили ли бы ей? Ей даже не верили, что в ней нет беса, хотя она
и богу молилась и людей жалела больше других, не находящих в себе беса. Она уж
и не пыталась ничего за себя говорить и жила – сохла без всякой жалобы. Что
говорить напрасно! У нас уж всем известно правило, и пословица говорится: „Пил
не пил, а коли говорят пьян, – так иди лучше спать ложись“. А припадки все
не прекращались. Стала Настя такая мудреная, что чуть на нее кто скажет громко,
или крикнет изнавести[10],
или невзначай чем стукнет, она так вся и задрожит. А если тут на нее глянуть
пристально или заговорить с ней о том, что близко ее сердцу, сейчас у нее припадок.
Пойдет ее корчить, ломать, и конца нет мукам.
Дошло
это до отца Лариона, нашего приходского священника. Он, едучи с требой, завидел
Исая Матвеевича и сказал, что над его невесткой можно прочесть чин заклинания.
Пошла
Настя с семейными к обедне. Пошли они рано, и прямо завели Настю к отцу
Лариону.
– Пусть
батюшка над тобой почитает.
– Что
почитает? – спросила с изумлением Настя?
– Молитвы.
– Какие
молитвы?
– Он
уж знает.
– На
что надо мной читать?
– О
твоем здоровье.
– Что
вы только затеваете?
Вошел отец
Ларион, облачился, взял себе одну зажженную восковую свечу, а другую дал Насте
и, благословив зачало, стал читать по требнику заклинание на злого духа.
В
комнате было открыто окно, и из этого окна был виден зеленый сад, где утреннее
солнышко, «освещая злыя и добрыя», играло по новым изумрудным листочкам
молодого вишенника и старых яблонь. У Насти защемило сердце, и она бросилась к
открытому окну. Она хотела только стать у окна, дыхнуть свежим воздухом,
посмотреть на вольный мир божий, а четыре сильные руки схватили ее сзади и
дернули назад, Настя, болезненно настроенная, испугалась, вскрикнула и отчаянно
рванулась. Но Прокудин и Вукол крепко держали ее за локти, и нельзя ей было
вырваться. Стала Настя биться у них в руках, побледнела как смерть и кричит:
– Ай!
ай! не мучьте меня, пустите, пустите!
– Держи,
Гришка! – сказал Прокудин.
Григорий,
по отцовскому приказанию, схватил жену под плечи и не давал ей пятиться. Настя
вскрикнула еще громче и рванулась так, что трое насилу ее удержали, но тотчас
же стихла и опустилась на держащие ее руки. Священник накрыл больную
епитрахилью и окончил чтение заклинаний.
Настя
долго оставалась без чувств, как мертвая.
Через
час Настя очнулась, обедня уже кончилась, и ее повели домой. Она была очень
слаба, и глаза у нее были нехорошие, мутные. Настя шла грустно, но покойно, да
у самого поворота к дому стали у нее над ухом перешептываться бабы:
«испорченная, испорченная», она и стала метаться. Прокудин с другим стариком
соседом взяли ее опять за руки, пройдя несколько шагов. Настя не
сопротивлялась, но стала охать: «ох!» да «ох!» Все от нее сторонятся, смотрят
на нее, а она еще пуще, все охает и все раз от разу громче, да вдруг и хлоп с
ног долой, да и закричала на всю улицу: «А-ах! а-х! Извести меня хотят! А-ах!
Злодеи! Не дамся я вам, не дамся!»
– Ишь,
как он в ней раскуражился-то! – говорил народ, когда Настю понесли на
руках и положили на зеленой могилке, где она и очнулась.
Вернулись
все домой, а Насти не было. Два дня и три ночи она пропадала. Ездили за ней и к
кузнецу и к Петровне, но никто ее нигде не видал. На третий день чередников
мальчишка, пригнавши вечером овец, сказал: «А Настька-то Прокудинская в ярушках
над громовым ключом сидит». Поехали к громовому ключу и взяли Настю. Дома она
ни на одно слово не отвечала. Села на лавку и опять охать.
– Ох!
куда деться! Куда деваться? Куда деться? Куда деваться?
Повторяет
все это и из стороны в сторону качается, будто как за каждым вопросом хочет
куда-то метнуться. То в окно глянет, то на людей смотрит, – жалостно так
смотрит и все стонет: «Куда деваться? Куда деваться?»
|
