II
Ноябрь
уж приходил к концу, началась филиповка[1];
дорога стояла отменная; заказано было собирать подушное. Костик все чаще
навещал Прокудина; сидели, водочку вместе попивали, а о деле, насчет конопли,
ни слова. Костик все мостился к Прокудину опять в компанию, а прямо сказать не
хотел, потому что знал, какой Прокудин прижимистый. Прокудин тоже молчал.
Костиков капитал ему бы и крепко теперь был к руке, да на уме он что-то держал
и до поры до времени отмалчивался. Костик видел, что Прокудин неспроста что-то
носом водит, а разгадать его мыслей никак не мог. Надоело ему это до смерти,
злился он, как змей лютый; а все по вечерам заходил к Прокудину. Стали большаки
конопельку ссыпать, и Прокудин возов с пяток ссыпал. Видит Костик, что дело без
него обходится, не стерпел, пошел к Прокудину. Пришел вечером, а Прокудина дома
нету.
– Где
Исай Матвеич? – спросил Костик.
– Нетути,
родимый! у масляницу пошел. – Пошел и Костик в масляницу.
– Здравствуй,
Матвеич!
– Здравствуй,
Борисыч!
– Помогай
бог.
– Спасибо.
– Аль
пущать масляницу задумал?
– Хочу
пущать в четверг.
– Доброе
дело.
– Что
господь одарит.
– Матвеич!
вечерять пора. Ужинать собрали, – крикнула через окно жена Прокудина.
– Ладно.
Вечеряйте, мы после придем; а ты, Гришутка, иди; я сам тут печку покопаю.
Григорий
встал, закинул в печку новую охапку прошлогодней костры, передал отцу ожег,
исправлявший должность кочерги, и вышел. Прокудин почесал бороду, лег на костру
перед печкою и стал смотреть, как густой, черный дым проникал сквозь закинутую
в печь охапку белой костры, пока вся эта костра вдруг вспыхнула и осветила всю
масляницу ярким поломем.
– Ух!
шибнуло как, – сказал Прокудин, заслоня от жару ладонью свое лицо.
Костик
ничего не ответил на это замечание, только встал, закурил свою коротенькую
трубочку, лег возле Прокудина на брюхо и пристально в него воззрился.
– Что
ж, как, Матвеич? – спросил Костик.
– Ась!
– Как,
мол, дела-то будут?
– Какие?
– Да
известно какие: по маслобойке.
– А
уж как господь приведет.
– Вместе,
что ли, опять будем?
– Эт-та
с тобой, что ли?
– Ну
да.
Прокудин
задумался. Костик раза два курнул, сплюнул и опять спросил:
– Ну,
как же?
– Да
оно бы, известно, ничего; да…
– Что?
– Дела
вон ишь ты какие.
– Какие
ж дела?
– Все
брешут: то на бар, то воля; в степи, пожалуй, погонят. Кто его знает-то!
– Это
все пустяки! – отвечал Костик, ясно понимавший, что Прокудин увертывается
от прямого ответа.
– Пустяки,
пустяки, а иной раз, гляди, на экую штуку наскочишь. Я это тебя ж пожалеючи
говорю.
– Ты
вот что, Матвеич! Ты не михлюй, а говори дело: хочешь али не хочешь компанию
опять иметь?
– Да
не гожо, чудак ты этакой!
– Стало,
не хочешь?
– Вот
пристал!
Костик
поднялся, взял с лавки шапку и сказал:
– Ну,
на том прощенья просим, Исай Матвеич!
– Постой!
Куда ты? – крикнул Прокудин.
– Ко
двору пора.
– Постой,
сичас Гришка придет, пойдем повечеряем; хоть выпьем по крайности вместе.
– Нет,
пойду ко двору.
– Экой
неуломный!
– Прощай!
Костик
ушел и целую неделю не приходил к Прокудину. Прокудин пустил в ход маслобойню и
закупал богатой рукой коноплю. Костик все это слышал и бесился. Масло стояло
высоко, а коноплю Прокудин забирал без цены: барыши впереди были страшные.
Думал было Костик обратиться к кому-нибудь другому из мельников, да все как-то
не подходило, и капитала ему всем не хотелось оказывать. А барыши Прокудинские
ему в горле стояли. Прокудин тоже боялся, чтобы Костик не подсударил своего
капитала кому другому, и не спускал его с глаз. Капиталу у Прокудина тоже
невесть что было в сборе; он только нарочно подзадоривал Костика большими
закупками конопли, а в деньгах на оборот крепко нуждался. Костик же этого никак
сообразить не мог и все думал, что Прокудин, должно быть, обогрел его при
прошлогоднем расчете, и еще больше сердился.
Прошло
этак дней восемь, мужички тащили к Прокудину коноплю со всех сторон, а денег у
него стало совсем намале. Запрег он лошадь и поехал в Ретяжи к куму мельнику
позаняться деньгами, да не застал его дома. Думал Прокудин, как бы ему половчее
обойтись с Костиком? А Костик как вырос перед ним: ведет барских лошадей с
водопою, от того самого родника, у которого Настя свои жалостные песни любила
петь. Завидел Прокудин Костика и остановил лошадь.
– Здравствуй, –
говорит, – Борисович!
– Здравствуй! –
отвечал Костик.
– Что
тебя не видать?
– Зачем
видеть-то?
– Как
зачем? Неш все по делу! Можно, чай, и так повидаться.
– Некогда,
дядя! – и Костик дернул лошадей.
– Слушай-кась!
Постой! – крикнул Прокудин.
– Чего?
– Да
вот что! Ты побывай ко мне.
– Ладно.
– Нет,
неправда побывай.
– За
коим лядом?
– Дело
есть.
– Полно
шутки шутить!
– Нет,
право-слово, дело есть.
– А
дело есть, так говори.
– Что
тут за разговор на улице.
– Пойдем
в избу.
– Бревен
там лишних много, в вашей избе-то. Побывай ко мне сегодня. А то, малый, жалеть
опосля будешь.
– Да
какое там дело?
– Ну,
какое дело! Приходи, так узнаешь. Костик ничего не ответил и повел лошадей;
Прокудин тоже хлопнул вожжой и поехал ко двору.
Поужинал
Костик, надел тулуп и пошел к Прокудину. Все уж спали; он стукнул в окно
масляницы; Прокудин ему отпер. Костик, не поздоровавшись, сел и спросил:
– Ну,
какое там дело?
– Погоди,
прыток больно. Вот выпьем да капусткой закусим, тогда и дело будет.
Выпили и
закусили.
– У
меня, брат, нынче все как-то живот болит, – сказал Прокудин.
– Ты
говори, дело-то у тебя какое до меня? – отвечал Костик.
– Такое
дело, что жаль мне тебя, старого друга: вот какое дело!
– Благодарим, –
отвечал Костик совершенно серьезно.
– Право.
– Да
я ж тебя и благодарю.
– Хоть
мне и не надобен твой капитал и не под руку он мне, – сла-ть господи, свой
достаток есть, – ну, одначе, вижу, что надо тебя приютить в товарищи.
Костик
молчал. Он смекал, что Прокудин что-то надумал.
– Выпьем-ка
по другому, – сказал Прокудин. Выпили.
– Еще
одну.
И еще по
одной выпили.
– Только
вот что, – сказал Прокудин.
– Что?
– У
меня есть до тебя просьба. Да вряд, парень, сослужишь.
– Говори,
какая такая просьба?
– А
если как сослужишь, то не то, что то есть вот эта конпания, – это: тьфу!
(Прокудин плюнул), – а по гроб жизни тебя не забуду. Что хочешь, во всем
тебе не откажу.
– Да
говори, говори.
– Словом
скажу: считаться не будем, как услужишь.
– Да
полно калякать-то: говори, в чем дело. Прокудин воззрился в Костика, помолчал и
потом тихонько сказал:
– Парня
хочу женить.
– Ну.
– Невесту
надоть достать.
– Что
ж, есть на примете, что ли?
– Есть.
– Девка?
– 3намо,
девка.
– Знамо!
А может, вдова.
– Девка.
– За,
чем же дело стало?
– Да
за тобой.
– Как
за мной?
– Гришутка
парень смирный да непоказной. Из наших ему невест не выберешь: все сорви-головы
девки.
– Стало,
из чужих насмотрел?
– Из
чужих.
– Дальняя,
откуда?
– Нет,
сблизу. Да не в том штука. А тебя надо просить: ты парень ловкой; без тебя
этого дела не обделаешь.
– Да
чия ж такая будет эта девка?
– А
вот выпьем, да и скажу.
Выпили
по четвертому стакану. В голове у Костика заходило. Он закурил трубку и
спросил:
– Ну,
чья?
– Да
что, брат! не знаю, и говорить ли? И тебе, должно, этому делу не помочь. А уж
уважал бы я тебя; то есть вот как бы уважал, что на век бы ты пошел. Только что
нет, не сдействуешь ты, – говорил Прокудин, выгадывая время, чтобы Костика
покрепче разобрало вино и жадность. – А ты ловок, шельма, на эти дела!
– Да
говори! – крикнул Костик. – Знаю я эту девку, что ли?
– Знаешь, –
отвечал, прищуривая глаза и улыбаясь, Прокудин.
– Кто
ж она такая?
– Честная
девка.
– Честная!
да откуда?
– Из
хорошей семьи, из разумной.
– Как
ее звать?
– Настасьею.
Догадался, что ли? А по батюшке Борисовной, коли уж ты нонеча недогадлив стал.
Костик
захохотал.
– Это-то
дело! – вскрикнул он. – Ну, дело! Это дело все равно что сделано.
– Ой?
– Разумеется.
– Не
врешь, парень? – проговорил Прокудин, улыбаясь и наклоняясь к Костику.
– Разводи
толковище-то!
Они
поцеловались, и еще по стакану выпили, и еще, и еще, и так весь штоф высушили.
Не мог Костик нарадоваться, что этим дело разъяснилось. Он все думал, что не
имеет ли Прокудин какого умысла принять его не в половину, а на малую часть или
не загадает ли ему какого дела опасного. С радости все целовался пьяный брат,
продавши родную сестру за корысть, за прибытки.
|
