VI
Головы
свои потеряли Прокудины с Настею. Пять дней уже прошло с ее свадьбы, а все ни
до какого ладу с нею не дойдут. Никому не грубит, ни от чего не отпирается,
даже сама за работу рвется, а от мужа бегает, как черт от ладана. Как ночь
приходит, так у нее то лихорадка, то живот заболит, и лежит на печке, даже дух
притаит. Иной раз сдавалось, что это – она притворяется, а то как и точно ее
словно лихорадка колотила. Старшая невестка, Домна, хотела было как-то пошутить
с ней, свести ее за руку с печки ужинать, да и оставила, потому что Настя
дрожмя дрожала и ласково шепотом просила ее: «Оставь меня, невестушка! оставь,
милая! Я за тебя буду богу молить, – оставь!» Домна была баба веселая, но
добрая и жалостливая, – она не трогала больше Насти и даже стала за нее
заступаться перед семейными. Она первая в семье стала говорить, что Настя
испорчена. Бог ее знает, в самом ли деле она верила, что Настя испорчена, или
нарочно так говорила, чтоб вольготнее было Насте, потому что у нас с
испорченной бабы, не то что с здоровой, – многого не спрашивают. Дьявола,
который сидит в испорченной, боятся. Оттого-то, как отольется иной бабочке
житьецо желтенькое, так терпит-терпит, сердечная, да изловчится как-нибудь и
закричит на голоса, – ну и посвободнее будто станет.
В Насте
этакой порчи никакой никто не замечал из семейных, кроме невестки Домны. И
потому Исай Матвеич Прокудин, сказавши раз невестке: «Эй, Домка, не бреши!»,
запрег лошадь и поехал к Костику, а на другой вечер, перед самым ужином,
приехал к Прокудиным Костик.
– Вот! –
крикнул Исай Матвеич, увидя входящего в дверь Костика. – Только ложками
застучали, а он и тут. Садись, сваток, гость будешь.
Исай
Матвеич помолился перед образами и сел в красном угле, а за ним села вся семья,
и Костик сел.
– А
где же Настя? – спросил Костик, осмотревши будто невзначай весь
стол. – Аль она у вас особо ужинает?
– Нет,
брат, она у нас совсем не ужинает, – отвечал Прокудин, нарезывая большие
ломти хлеба с ковриги, которую он держал между грудью и левою ладонью.
– Как
не ужинает?
– Да
так, не ужинает, да и вся недолга; то живот, то голова ее все перед вечером
схватывают, а то лихорадка в это же время затрепит.
– Что
такое! – нараспев и с удивлением протянул Костик.
– Да
уж мы и сами немало дивуемся. Жалится все на хворость, а хворого человека
нельзя ж неволить. Ешьте! Чего зеваете! – крикнул Прокудин на семейных и
начал хлебать из чашки щи с жирною свининою.
– Что
ж это за диковина? – опять спросил Костик, еще не обмакнувший своей
ложки. – Да где же она у вас?
– Кто?
Настя-то?
– Да.
– А
не знаю; гляди, небось на печке будет.
Костик
молча встал с лавки и пошел к печке, где ни жива ни мертва лежала несчастливая
Настя, чуя беду неминучую.
– Что
ты лежишь, сестра? – спросил вслух Костик, ставши ногою на приставленную к
печке скамью и нагнувшись над самым ухом Насти.
– Не
по себе, братец! – отвечала Настя и поднялась, опершись на один локоть.
– Что
так не по себе?
– Голова
болит.
– Живот
да голова – бабья отговорка. Поешь, так полегчает. Вставай-ка!
– Нет,
брат, силушки моей нет. Не хочу я есть.
– Ну,
не хочешь, поди так посиди.
– Нет,
я тут побуду.
– Полно!
Вставай, говорю.
Костик
скрипнул зубами и соскочил с скамейки. Настя охнула и тоже спустилась с печи.
Руку ей смерть как больно сдавил Костик повыше кисти.
– Подвиньтесь! –
сказал Прокудин семейным, – дайте невестке-то место.
Семья
подвинулась, и Настя с Костиком сели.
– Ешь! –
сказал Костик, подвинув к сестре ломоть хлеба, на котором лежала писаная ложка.
Настя взяла было ложку, но сейчас же ее опять положила, потому что больно ей
было держать ложку в той руке, которую за минуту перед тем, как в тисках, сжал
Костик в своей костливой руке с серебряными кольцами.
– Кушай,
невестушка! – сказал Прокудин, а Костик опять скрипнул зубами, и Настя
через великую силу стала ужинать.
Больше
за весь ужин ничего о ней не говорили. Костик с Исаем Матвеичем вели разговор о
своих делах да о ярмарках, а бабы пересыпали из пустого в порожнее да порой
покрикивали на ребят, которые либо засыпали, сидя за столом, либо баловались,
болтая друг дружку под столом босыми ножонками.
Отошел
незатейливый ужин. Исай Матвеевич с Костиком выпили по третьему пропускному
стаканчику, – закусили остатком огурца и сели в стороне, чтобы не мешать
бабам убирать со стола. Костик закурил свою коротенькую трубочку и молча
попыхивал и поплевывал в сторону. Исай Матвеевич кричал на ребят, из которых
одни червячками лезли друг за другом на высокие полати, – а другие стоя
плакали в ожидании матерей, с которыми они опали по лавкам. Настя стояла у
столба под притолкой, сложа на груди руки, и молчала. Мужики вышли на двор
управить на ночь скотину. Впрочем, мужиков дома, кроме самого Исая Матвеевича,
оставалось только двое: Григорий да его двоюродный брат Вукол. Домниного мужа и
двух других старших сыновей Прокудина не было дома, – они были на Украине.
Костик
выкурил свою трубочку, выковырял пепел, набил другую и снова раскурил ее, а
потом он встал с лавки и, подойдя к двери, сказал:
– Поди-кась
ко мне, сестра, на пару слов.
Настя
спокойно вышла за братом. Домна глянула на захлопнувшуюся за невесткою дверь и
продолжала собирать со стола объедки хлеба и перепачканную деревянную посуду.
– Ты
что это так с мужем-то живешь? – спросил Костик за дверью Настю, стоя с
нею в темных сенях.
– Как
я живу, братец, с мужем? – проговорила окончательно сробевшая перед братом
Настя.
– Как!
Разве ты не знаешь, как ты живешь?
– Да
как же я живу?
– Что
ты огрызаешься-то! Нешто живут так по-собачьи! – крикнул Костик.
– Я
не живу по-собачьи, – тихо отвечала Настя.
– Стерва! –
крикнул Костик, и послышалась оглушительная пощечина, вслед за которой что-то
ударилось в стену и упало.
Домна
отскочила от стола и бросилась к двери.
– Куда! –
крикнул Исай Матвеевич на Домну. – Не встревай не в свое дело; пошла
назад!
Домна
повернулась к столу, смахнула в чашку хлебные крошки и, суя эту чашку в ставец,
кого-то чертакнула.
– Кого
к чертям-то там посылаешь? – спросил Прокудин старшую невестку.
Домна
ничего не отвечала, но так двинула горшки, что два из них слетели с полки на
пол и разбились вдребезги.
– Бей
дробней! – крикнул с досадою Прокудин.
– И
так дробно! – отвечала Домна, подбирая мелкие черепочки разбитых горшков.
– Да
что ты, сибирная[7] этакая…
– Что!
горшок разбила. Эка невидаль какая!
– Голову
бы тебе так разбить…
Но в это
время в сенях послышался раздирающий крик. Домна, не дослушав благожеланий
свекра, бросилась к двери и на самом пороге столкнулась с Костиком.
– Совладал,
родной! – сказала она ему с насмешкой и укором.
– Куда? –
крикнул опять Прокудин. – Домна, вернись!
Но Домна
не обратила никакого внимания на слова Прокудина и, выскочив в сени, звала:
– Настя!
Настя! где ты? Настасья? Это я, откликнись, глупая.
Никто не
откликается. Домна шарила руками по всем углам, звала Настю, искала ее в
чулане, но Насти нигде не было.
Домна
вернулась в избу, ни на кого не взглянула и молча засветила у каганца лучинную
засветку.
– Куда
с лучиной? – крикнул Прокудин.
– Настасью
искать.
– Чего
ее искать?
– Того,
что нет ее.
– До
ветру пошла.
– А
може и за ветром.
– Брось
лучину! воротится небось.
Домна
лучины не бросила и вышла с нею в сени; влезла с нею на потолок, зашла в чулан,
заглянула в пуньку, а потом, вернувшись, острекнула лучину о загнетку и
оказала:
– Ну
теперь уж сами поищите…
– Кого
поискать?
Домна
ничего не отвечала и, подозвав к себе плачущего пятилетнего сына, утерла ему
нос подолом его рубашонки и стала укладывать его спать.
– Где
Настасья-то? – спросил Прокудин. Домна молчала.
– Слышишь,
что ли? Что я тебя спрашиваю! Где Настасья?
– А
мне почем знать, где она? может, в колодце, може, в ином месте. Кто ее знает.
– Да
что ты нынче брешешь!
– Что
мне брехать. Брешет брех о четырех ног, а я крещеный человек.
– Не
видал жены? – спросил Прокудин вошедшего Григорья.
– Нет,
не видал.
– Что
за лихо! Подите-ка ее поищите.
Ребята
пошли искать Настю, и Костик злой-презлой пошел с ними, поклявшись дать
Настасье здоровую катку за сделанную для нее тревогу. Но Насти не нашли ни
ночью, ни завтра утром и ни завтра вечером.
Ночью на
другой день в окно маслобойни Прокудина, откуда мелькал красноватый свет,
постучался кто-то робкою рукою.
Костик и
Прокудин, сидевшие вдвоем за столом в раздумье, как быть с пропажею бабы,
тревожно переглянулись и побледнели. Стук опять повторился, и кто-то крикнул:
«Отопритесь, что ли?»
Костику
и Прокудину голос показался незнакомым, однако они встали оба вместе, вышли в
сени и, посмотрев в дырку, прорезанную сбоку дверной притолки, впустили
позднего посетителя.
Гость
был один, и лицо его нельзя было рассмотреть в сенях. Пушистый снег как из
рукава сыпался с самого вечера, и запоздалый гость был весь обсыпан этим
снегом. Его баранья шапка, волосы, борода, тулуп и валенки представляли одну
сплошную белую массу. Это был почтовый кузнец Савелий. Узнав его, когда кузнец
вошел в маслобойню и стряхнулся, Костик плюнул и сказал:
– Тьфу,
чтоб тебе пусто было! напужал только насмерть.
– Что
больно пужлив стал? – спросил кузнец, обивая шапку и собираясь
распоясываться.
– Да
ведь ишь ты какой белый! – отвечал спохватившийся Костик.
– Белый,
брат! Ты гляди, снег-то какой содит, страсть! и подземки крутить начинает.
– Откуда
ж тебя бог несет, дядя Савелий? – спросил Прокудин.
– А
ты, дядя Исай, прежде взыщи гостя, а там спрашивай. Эх ты, голова с мозгом!
Прокудин
достал из поставца полштоф и стаканчик и поднес Савелию.
– Куда
ж, мол, едешь-то?
– Ехал
было к тебе.
– По
дороге, что ль?
– Нет,
изнарочна.
– Что
так?
– Так,
спроведать задумал.
– Нет,
неправда?
– Да
правда ж, правда.
– Ты,
парень, что-то говоришь, да не досказываешь.
– Вот
те и раз! Вот за простоту-то мою и покор. Что ж, как живешь-можешь, Матвеевич?
– Ничего,
твоими молитвами!
– Ну,
брат, по моим молитвам давно бы вытянулся. Моя молитва-то: не успеешь лба путем
перекрестить, то туда зовут, то туда кличут; хоть пропади! Хозяюшка как?
– Ничего;
что ей на старости делается!
– Детки?
невестка молодая?
– Да
ты говори, что хочешь сказать-то?
Прокудин
и Костик зорко смотрели в глаза кузнецу.
– Что
сказать-то?
– Да
что знаешь о невестке?
– Она
у меня.
– Что
врешь?
– Ей,
право.
– Как
так?
– Да
гак, меня вчера дома не было, ездил в город; а она прибегла к хозяйке вся
дроглая, перепросилась переночевать, да так и осталась. Нонеча она молчит, а мы
не гоним. Такая-то слабая, – в чем жизнь держится, куда ее прогнать. А под
вечер я подумал: бог, мол, знает, как бы греха какого не было, да вот и
прибежал к вам:
– На
лошади, что ль?
– Да,
а то как же? не пешком, чай.
Прокудин
разбудил спавшего племянника и послал его дать гостевой лошади сена и невейки,
а сам сел и стал разбирать бороду. Гость и Костик молчали.
– Так
как же? – наконец спросил Костик, обращаясь к Прокудину.
– Это
насчет чего?
– Да
ведь мне некогда за ней ехать. Завтра в Орел с семям загадано ехать.
– Ой!
– Право.
– Как
же тут потрафить!
– Слетать
нешто ночью, теперь, чтоб утром ко двору быть, а ее нехай кто-нибудь довезет до
дому-то.
– И
то правда.
Так и
сделали. Часа через полтора Костик ехал с кузнецом на его лошади, а сзади в
других санях на лошади Прокудина ехал Вукол и мяукал себе под нос одну из
бесконечных русских песенок. Снег перестал сыпаться, метель улеглась, и светлый
месяц, стоя высоко на небе, ярко освещал белые, холмистые поля гостомльской
котловины. Ночь была морозная и прохватывала до костей. Переднею лошадью правил
кузнец Савелий, а Костик лежал, завернувшись в тулуп, и они оба молчали.
– Эх,
брат Костик! запроторил ты сестру ни за что ни про что! – начал было
Савелий; но Костик, услыхав такой приступ, прикинулся спящим, ничего не
ответил. Он лежал, то злясь на сестру, то сводя в уме своем счеты с Исаем
Матвеевичем, с которым они имели еще надежду при случае пополевать друг на
друга.
А
продрогшие лошадки бежали частой трусцой и скоро добежали до избы с резным
коньком и ставнями. В этой избе жил веселый и добродушный кузнец Савелий, у
которого всегда не ладились его делишки и которого все обманывали, кроме его
жены, бывшей его другом, нянькою, любовницей и ангелом-хранителем. Теперь в
этой избе была Настя. Она спала тревожным, тяжелым сном, обнявшись с женою
кузнеца Савелья. В избе кузнеца было очень тепло и опрятно: на столе лежали
ковриги, закрытые белым закатником, и пахло свежеиспеченным хлебом; а со двора
в стены постукивал мороз, и кузнечиха, просыпаясь, с беспокойством взглядывала
в окна, разрисованные ледяными кристалликами, сквозь пестрый узор которых в
избу светила луна своим бледным, дрожащим светом.
Часу в
третьем ночи раздался стук в ворота, и вслед за тем кузнец ударил несколько раз
осторожно кнутовищем по оконной раме и назвал по имени ждавшую его с
беспокойством жену.
|
