III
Все
стояла весна, все были дни погожие и ночи теплые, роскошные, без луны, с одними
звездочками на синем небе. Привыкла Настя к своему песельнику. Всякую ночь, как
протопочет мимо ее задворка большой табун, ода и ждет и слушает, не спится ей.
А вдали уж слышится звавши, полный голос. Сначала слов не слыхать, и Настя
только по мотиву отличает песню, а там и слова заслышатся. Поет песельник песни
и веселые, разудалые, поет и грустные, надрывающие душу. То хвалится в своей
песне алой лентой и так радостно поет:
То-то лента! то-то лента!
То-то алая моя!
Ала! ала! ала!
Мне голубушка дала.
Словно в
самом деле голубушка только что выплела из косы алую ленту да дала ему: «Носи,
мол, дружок, люби меня, да мною радуйся».
А в
другой раз издали Настя слышит, как поет он:
Уж ты ль, молодость,
Моя молодость!
Красота ль моя
Молодецкая!
Ты куда прошла,
Миловалася?
Не видал тебя,
Моя молодость,
За лютой змеей
Подколодною,
За своей женой,
За негодною.
И поет
он эту песню как будто не оттого, что ему петь хочется, а оттого, что в самом
деле лютая змея подколодная заела его и красу и молодость, и нет ему силы на
нее не плакаться.
Никак
Настя не могла разобрать: не то этому человеку уж очень тяжело на свете, не то
весело, и поет он грустные песни с того только, что петь ловок и любит песни.
Была
Настя все та же Евина дочка. Хотелось ей посмотреть песельника. Вышла такая
светлая, лунная ночь; Настя лежала на постели, заслышала знакомую голосистую
песню, оперлась на локоть и смотрит в щелку, которых много в плетневой стене,
потому что суволока[11],
которою обставляют пуньки на зиму, была отставлена. Смотрит Настя, а топот и
песня все ближе, и вдруг перед самыми ее глазами показался статный русый
парень, в белой рубашке с красными ластовицами и в высокой шляпе гречишником.
Выехал он против Настиной пуньки и, как нарочно, остановился, обернулся на
лошади полуоборотом назад, свистнул и стал звать отставшего жеребенка. «Кось!
кось! кось! Беги, дурашка!» – звал парень жеребеночка, оборотясь лицом к
Настиной стене. А Настя все смотрела на него в, когда он тронулся с своими
лошадьми далее, подумала: «Хороший какой да румяный! Где ему горе знать?»
– Кто
это у нас так хорошо песни играет?[12] –
говорила как-то Настя Домне.
– Где
играет? – спросила Домна.
– Да
вот все в ночное ездючи.
– Кто
ж его знает! Неш мало их играет? все играют.
– Нет,
этот уж ловче всех, голосистый такой.
– Ловче
всех, так должно, что Степку Лябихова ты слышала. Он первый песельник по всей
Гостомле считается.
Ну,
Степана и Степана; больше о нем и разговоров не было.
Доминали
бабы последнюю пеньку на задворках, и Настя с ними мяла. Где молодые бабы
соберутся одни, тут уж и смехи, и шутки, и жированье. Никого не пропустят, не
зацепивши да не подсмеявшись.
Показалась
телега на гнедой лошади. Мужик шел возле переднего колеса. Видно было, что воз
тяжелый.
– Эй,
ты! – крикнула Домна на мужика.
– Чего? –
отозвался парень.
Настя
глянула на парня и узнала в нем Степана Лябихова.
– Откуда
едешь? – крикнула другая баба.
– Не
видишь, что ли! Муку везу.
– С
мельницы?
– Ну
а то ж откуда муку возят? А еще баба называешься, да не знаешь откуда муку
возят, – отвечал Степан, не останавливая лошади.
– Слушай-ка! –
крикнула ему опять Домна;
– Ну,
чего там?
– Глянь-ка
сюда.
– Да
чего?
– Да
глянь, небось.
– Ну! –
сказал, остановись, Степан.
– Поди,
мол, сюда.
Степан
забросил веревочные вожжи на телегу и, не спеша подойдя к бабам, опять спросил:
– Чего
вы, сороки белохвостые?
– Давно
тебя, сокол ясный, не видали, – отвечала молодая солдатка Наталья.
– Соскучились,
значит, по мне.
– Иссохли,
малый, – смеясь, проговорила та же солдатка.
– И
ты иссохла?
– Да
как же: ночь не ем, день не сплю, за тобой убиваюсь.
– Ах
ты, моя краля милая! – принимая шутку, отвечал Степан и хотел обнять
Наталью. А та, трепля горсть обмятой пеньки о стойку, обернулась и трепнула ею
по голове Степана. Шляпа с «его слетела, волосы разбрылялиеь, и в них застряли
клочки белой кострики. Бабы засмеялись, и Настя с ними не удержалась и
засмеялась.
– Э,
нет, постой, баба, это не так! – весело проговорил Степан. – Это не
мадель. А у нас за это с вашим братом вот как справляются! – Степан
охватил солдатку, бросил ее на мягкую кучу свежеобитой костры и, заведя ей руки
за спину, поцеловал ее раз двадцать сразу в губы.
– Пусти!.,
мм-м, пусти, черт! – крикнула солдатка, отрывая свои губы от впившихся в
них губ Степана. Но она не вырвалась, пока сам Степан, нацеловавшись досыта,
пустил ее и, вставая с колен, сказал:
– Вот
важно! Натешил душеньку.
– Экой
мерин! – вскликнула, отряхиваясь, раскрасневшаяся солдатка и ударила
Степана кулаком в спину.
– Неш
так-то гожо делать? – спросила Домна.
– Что?
– Да
баб-то женатому целовать.
– А
то неш не гожо?
– Да
еще при людях! Что проку при людях-то целоваться? – проговорил кто-то из
баб.
– Да
где ж ты ее без людей поцелуешь? – спросил Степан.
– О,
болезный! Не знаешь, смотри, где. Степан засмеялся, обмахнул сбитую с него
Натальею шляпу и, тряхнув русыми кудрями, сказал:
– Прощайте,
бабочки.
– Прощай, –
отвечали несколько женщин, с удовольствием глядя на красивого Степана.
– Неси
тебя нелегкая! – проговорила все еще красная от крепких поцелуев Наталья.
– Эй,
ты, Степан, бабья сухота! – крикнула Домна.
– Ну
вас совсем, некогда! – отвечал Степан.
– Нет,
постой-кась! Ты что нашим бабам спать не даешь?
Настя
вспыхнула.
– Каким
вашим бабам я спать не даю?
– Про
то мы знаем, а ты зачем спать-то мешаешь?
– Чем
я мешаю?
– Песни
свои все горланишь.
– Да,
вот дело-то! Степан уехал.
– Экой
черт! – сказала вслед ему Наталья, обтирая свои губы.
– Что
кабы на этого парня да не его горе, что б из него было! – проговорила
Домна.
– А
у него какое ж горе? – спросила Настя, которой не нравилась беспардонная
веселость Степана.
– О-о!
да уж есть ли такой другой горький на свете, как он.
Рассказали
тут Насте, как этот Степан в приемышах у гостомльского мужика Лябихова вырос,
как его били, колотили, помыкали им в детстве, а потом женили на хозяйской
дочери, которая из себя хоть и ничего баба, а нравная такая, что и боже спаси.
Слова с мужем в согласие не скажет, да все на него жалуется и чужим и домашним.
Срамит его да урекает.
– Он
уж, – говорила рассказчица, – один раз было убил ее с сердцов, насилу
водой отлили, а другой раз, вот как последний набор был, сам в некруты
просился, – не отдали, тесть перепросил, что работника в дворе нет. А
теперь, – прибавила баба, – ребят, что ли, он жалеет, тоже двое
ребятишек есть, либо уж обтерпелся он, только ничего не слыхать. Работает как
вол, никуда не ходит, только свои песни поет. Это-то допрежь, как его жена
допекала, так с бабами, бывало, баловался; была у него тож своя полюбовница, а
нонче уж и этого не слыхать стало…
– А
не слыхать! – подтвердили бабы.
– Где
ж его полюбовница? – спросила Настя.
– Вывели
их в сибирскую губерню, на вольные степи. Туда и она пошла с своими, с
семейными.
– Стало,
замужняя была?
– Известно,
баба: не девка же.
– Может,
вдова.
– Нет,
хозяин был, да она своего-то не любила, а Степку смерть как жалела.
– Да
что ж жена-то его не любит, что ль? – спросила Настя.
– Не
то, девушка, что не любит. Може, и любит, да нравная она такая. Вередует – и не
знает, чего вередует. Сызмальства мать-то с отцом как собаки жили, ну и она так
норовит. А он парень открытый, душевный, нетерпячий, – вот у них и идет.
Она и сама, лютуя, мучится и его совсем и замаяла и от себя отворотила. А чтоб
обернуться этак к нему всем сердцем, этого у нее в нраве нет: суровая уж такая,
неласковая, неприветливая.
– Вот
как ты до своего мужа, – смеясь, сказала солдатка Насте.
– Приравняла! –
воскликнула Домна. – Что Гришка, а что Степан. Тому бы на старой бабе
впору жениться, а этого-то уж и полюбить, так есть кого.
На
вешнего Николу у нас престольный праздник и ярмарка. Весь народ был у церкви, и
Настя с бабами туда ходила, и Степан там был. Степан встретился с бабами. Он
нес на руках пятилетнего сынишку и свистал ему на глиняной уточке.
Поздоровались они и несколькими словами перебросились. Степан был, по
обыкновению, весел и шутлив. Настя видела, как он поднес сынишку к телеге, на
которой сидела его жена. Насте хотелось рассмотреть Степанову жену, и она
незаметно подошла ближе. Бабочка показалась Насте не дурною и даже не злою.
– Что
ж ему сделается? – говорил Степан жене, стоя у телеги.
– Не
надо, – отвечала жена.
Настя,
оборотись спиной, слушала этот разговор.
– Кум
просит.
– Пусть
просит.
– Дай
хоть малого-то, коли сама не пойдешь.
– Не
надо.
– Зарядила,
не надо да не надо. С чего ж так не надо?
– Нечего
туда малого таскать.
– Кум
нам завсегда приятель.
– Тебе
пьянствовать он приятель.
– Коли
ж я пьянствовал? Пусти со мной малого.
– Сказала,
не пущу!
– Да
пусти, кум обижаться будет!
– Наплевать
мне на твоего кума вместе и с тобою-то.
Степан
плюнул, оказал: «Экая язва сибирская!» и пошел один к куму.
Перед
вечером он шел, сильно шатаясь. Видно, что ему было жарко, потому что он снял
свиту и, перевязав ее красным кушаком, нес за спиною. Он был очень пьян и не
заметил трех баб, которые стояли под ракитою на плотине. По обыкновению своему,
Степан пел, но теперь он пел дурно и беспрестанно икал.
– Т-с!
что он играет? – сказала Домна. Ровняясь с бабами, Степан пел:
Она, шельма, промолчала:
Ни ответу, ни привету, —
Будто шельмы дома нету.
Хотя ж хоть и дома,
Лежит, что корова,
Оттопырит свои губы,
Поцелует, как не люди…
– Кто
тебя так целует? – крикнула, смеясь, Домна.
– А! –
отозвался Степан, водя покрасневшими глазами.
– На
кого плачешься? – повторила баба.
– Я-то?
– Да.
А то кто ж?
– Неш
я плачу!
– Вино
в тебе плачет.
– Ну
вас к лешему! – отвечал Степан и, качаясь, зашагал далее и другим голосом
на тот же напев продолжал прерванную песню:
Уж я выйду на крылечко,
Уж я звякну во колечко;
Старушка, свет,
Выйди на совет!
– Часто
он так-то бывает? – опросила Настя.
– Где
там! Это дива просто, что с ним. Попритчилось ему, что ли, что он набрался.
Перед
Петровым днем пришли из Украины ребята, а Гришка не пришел. На год еще там
остался.
Ночью
под самый Петров день у нас есть обычай не спать. Солнце караулят. С самого
вечера собираются бабы, ходят около деревень и поют песни. Мужики молодые тоже
около баб.
Пошли
бабы около задворков и как раз встретили Степана, ехавшего в ночное. «Иди с
нами песни играть», – кричат ему. Он было отказываться тем, что лошадей
некому свести, но нашли паренька молодого и послали с ним Степановых лошадей в
свой табун. Мужики тоже рады были Степану, потому что где Степан, там и забавы,
там и песни любимые будут. Степан остался, но он нынче был как-то невесел.
Стали
водить хороводы с разными фигурками.
– Сыграй,
Степан, про загадки, – приставали бабы.
– Сыграй,
Степка, – говорили ребята.
– Нету
охоты, ребята.
– Сыграй,
сыграй, – говорили все, образуя просторный кружок, в средине которого
очутился Степан.
– И
кружок готов! – сказал он, смеясь.
– Теперь
играй.
– С
кем же играть-то?
– Ну,
бабы! Что ж вы стали? Давайте из себя бабу Степке.
Бабы
пошли перекоряться: «да я не знаю», «да я не умею», «да иди ты», «пусть идет
Аришка»; а Аришка говорит: «Вон Машка умеет».
– Что
ж, стало, бабы нет на Гостомле! Бона до чего ложились! – крикнул,
развеселясь понемножку, Степан.
– Стой!
Давай палку, – крикнул кто-то.
Явилась
палка.
– Хватайся,
бабы: чья рука верхняя, той играть с Степкой песню.
– Так
нельзя, – отвечали бабы.
– С
чего нельзя?
– А
как неумелой придется?
– Исправди
так.
– Ну,
сколько умелых?
– Вон
Аленка умеет?
– Ну!
– Наташка-солдатка,
Анютка-глазастая, Грушка Полубеньева.
– Выходи,
бабы, выходи! – командовали ребята.
– Ну
кто еще? Бабы молчали.
– Высказывай
друг на дружку, по-дворянски: кто еще?
– Настька
Прокудина! – крякнул кто-то.
– И
то! Настька! Настька! выходи. Ты ведь песельница была.
Настя
хотела отговориться или спрятаться, но бабы ее выпихнули в кружок, где стоял
певец и кандидатки на занятие женской партии в загадках.
– Вот
теперь судьба как велит. Нынче ночь-то ведь петровская, все неспроста делается.
Хватайся, бабы!
Бабы
стали хвататься руками за палку. Верхняя рука вышла Настина.
– Настьке
играть, – крикнули все. Бабы, хватавшиеся за палку, отошли в пестрый
кружок, а Настя осталась в середине перед Степаном.
– Заводи,
Степка.
Степан
откашлянулся и чистым высоким тенором завел требуемую песню.
– Экой
голосистый! – шептали бабы, – не взять Настьке под него.
Куплет
кончился, нужно было петь Насте. Все хранили мертвое молчание и ждали, как
взведет Настя против Степанова голоса.
Настя
давно не певала и сама уж отвыкла от своего голоса, но деться было некуда,
нужно было петь. Она тоже откашлянулась и взяла выше последней ноты Степана.
– Важно!
Вот так песельница! Вот так пара! – кричали ребята.
Степан
был рад, что есть ему с кем показать свою артистическую удаль, и еще смелее
запел:
Напой мово коня
Среди синя моря,
Чтобы ворон конь напился,
Бран ковер не замочился
И не мокор был, – сухой.
Высокою,
замирающею трелью он вывел последние слова. А Настя с этой ноты свободно
продолжала:
Сострой, милый, терем
Из маковых зерен,
Были б двери, каравати,
Можно б там приятно спати
С тобой, милый мой!
– Важно!
На отличку! Спасибо, спасибо, молодайка! – кричали ребята. А Настя вся
закраснелась и ушла в толпу. Она никогда не думала о словах этой народной
оперетки, а теперь, пропевши их Степану, она ими была недовольна. Ну да ведь
довольна не довольна, а из песни слова не выкинешь. Заведешь начало, так споешь
уж все, что стоит и в начале, и в конце, и в середине. До всего дойдет.
|