Мобильная версия
   

Николай Лесков «Житие одной бабы»


Николай Лесков Житие одной бабы
УвеличитьУвеличить

III

 

Все стояла весна, все были дни погожие и ночи теплые, роскошные, без луны, с одними звездочками на синем небе. Привыкла Настя к своему песельнику. Всякую ночь, как протопочет мимо ее задворка большой табун, ода и ждет и слушает, не спится ей. А вдали уж слышится звавши, полный голос. Сначала слов не слыхать, и Настя только по мотиву отличает песню, а там и слова заслышатся. Поет песельник песни и веселые, разудалые, поет и грустные, надрывающие душу. То хвалится в своей песне алой лентой и так радостно поет:

 

То-то лента! то-то лента!

То-то алая моя!

Ала! ала! ала!

Мне голубушка дала.

 

Словно в самом деле голубушка только что выплела из косы алую ленту да дала ему: «Носи, мол, дружок, люби меня, да мною радуйся».

А в другой раз издали Настя слышит, как поет он:

 

Уж ты ль, молодость,

Моя молодость!

Красота ль моя

Молодецкая!

Ты куда прошла,

Миловалася?

Не видал тебя,

Моя молодость,

За лютой змеей

Подколодною,

За своей женой,

За негодною.

 

И поет он эту песню как будто не оттого, что ему петь хочется, а оттого, что в самом деле лютая змея подколодная заела его и красу и молодость, и нет ему силы на нее не плакаться.

Никак Настя не могла разобрать: не то этому человеку уж очень тяжело на свете, не то весело, и поет он грустные песни с того только, что петь ловок и любит песни.

Была Настя все та же Евина дочка. Хотелось ей посмотреть песельника. Вышла такая светлая, лунная ночь; Настя лежала на постели, заслышала знакомую голосистую песню, оперлась на локоть и смотрит в щелку, которых много в плетневой стене, потому что суволока[11], которою обставляют пуньки на зиму, была отставлена. Смотрит Настя, а топот и песня все ближе, и вдруг перед самыми ее глазами показался статный русый парень, в белой рубашке с красными ластовицами и в высокой шляпе гречишником. Выехал он против Настиной пуньки и, как нарочно, остановился, обернулся на лошади полуоборотом назад, свистнул и стал звать отставшего жеребенка. «Кось! кось! кось! Беги, дурашка!» – звал парень жеребеночка, оборотясь лицом к Настиной стене. А Настя все смотрела на него в, когда он тронулся с своими лошадьми далее, подумала: «Хороший какой да румяный! Где ему горе знать?»

– Кто это у нас так хорошо песни играет?[12] – говорила как-то Настя Домне.

– Где играет? – спросила Домна.

– Да вот все в ночное ездючи.

– Кто ж его знает! Неш мало их играет? все играют.

– Нет, этот уж ловче всех, голосистый такой.

– Ловче всех, так должно, что Степку Лябихова ты слышала. Он первый песельник по всей Гостомле считается.

Ну, Степана и Степана; больше о нем и разговоров не было.

Доминали бабы последнюю пеньку на задворках, и Настя с ними мяла. Где молодые бабы соберутся одни, тут уж и смехи, и шутки, и жированье. Никого не пропустят, не зацепивши да не подсмеявшись.

Показалась телега на гнедой лошади. Мужик шел возле переднего колеса. Видно было, что воз тяжелый.

– Эй, ты! – крикнула Домна на мужика.

– Чего? – отозвался парень.

Настя глянула на парня и узнала в нем Степана Лябихова.

– Откуда едешь? – крикнула другая баба.

– Не видишь, что ли! Муку везу.

– С мельницы?

– Ну а то ж откуда муку возят? А еще баба называешься, да не знаешь откуда муку возят, – отвечал Степан, не останавливая лошади.

– Слушай-ка! – крикнула ему опять Домна;

– Ну, чего там?

– Глянь-ка сюда.

– Да чего?

– Да глянь, небось.

– Ну! – сказал, остановись, Степан.

– Поди, мол, сюда.

Степан забросил веревочные вожжи на телегу и, не спеша подойдя к бабам, опять спросил:

– Чего вы, сороки белохвостые?

– Давно тебя, сокол ясный, не видали, – отвечала молодая солдатка Наталья.

– Соскучились, значит, по мне.

– Иссохли, малый, – смеясь, проговорила та же солдатка.

– И ты иссохла?

– Да как же: ночь не ем, день не сплю, за тобой убиваюсь.

– Ах ты, моя краля милая! – принимая шутку, отвечал Степан и хотел обнять Наталью. А та, трепля горсть обмятой пеньки о стойку, обернулась и трепнула ею по голове Степана. Шляпа с «его слетела, волосы разбрылялиеь, и в них застряли клочки белой кострики. Бабы засмеялись, и Настя с ними не удержалась и засмеялась.

– Э, нет, постой, баба, это не так! – весело проговорил Степан. – Это не мадель. А у нас за это с вашим братом вот как справляются! – Степан охватил солдатку, бросил ее на мягкую кучу свежеобитой костры и, заведя ей руки за спину, поцеловал ее раз двадцать сразу в губы.

– Пусти!., мм-м, пусти, черт! – крикнула солдатка, отрывая свои губы от впившихся в них губ Степана. Но она не вырвалась, пока сам Степан, нацеловавшись досыта, пустил ее и, вставая с колен, сказал:

– Вот важно! Натешил душеньку.

– Экой мерин! – вскликнула, отряхиваясь, раскрасневшаяся солдатка и ударила Степана кулаком в спину.

– Неш так-то гожо делать? – спросила Домна.

– Что?

– Да баб-то женатому целовать.

– А то неш не гожо?

– Да еще при людях! Что проку при людях-то целоваться? – проговорил кто-то из баб.

– Да где ж ты ее без людей поцелуешь? – спросил Степан.

– О, болезный! Не знаешь, смотри, где. Степан засмеялся, обмахнул сбитую с него Натальею шляпу и, тряхнув русыми кудрями, сказал:

– Прощайте, бабочки.

– Прощай, – отвечали несколько женщин, с удовольствием глядя на красивого Степана.

– Неси тебя нелегкая! – проговорила все еще красная от крепких поцелуев Наталья.

– Эй, ты, Степан, бабья сухота! – крикнула Домна.

– Ну вас совсем, некогда! – отвечал Степан.

– Нет, постой-кась! Ты что нашим бабам спать не даешь?

Настя вспыхнула.

– Каким вашим бабам я спать не даю?

– Про то мы знаем, а ты зачем спать-то мешаешь?

– Чем я мешаю?

– Песни свои все горланишь.

– Да, вот дело-то! Степан уехал.

– Экой черт! – сказала вслед ему Наталья, обтирая свои губы.

– Что кабы на этого парня да не его горе, что б из него было! – проговорила Домна.

– А у него какое ж горе? – спросила Настя, которой не нравилась беспардонная веселость Степана.

– О-о! да уж есть ли такой другой горький на свете, как он.

Рассказали тут Насте, как этот Степан в приемышах у гостомльского мужика Лябихова вырос, как его били, колотили, помыкали им в детстве, а потом женили на хозяйской дочери, которая из себя хоть и ничего баба, а нравная такая, что и боже спаси. Слова с мужем в согласие не скажет, да все на него жалуется и чужим и домашним. Срамит его да урекает.

– Он уж, – говорила рассказчица, – один раз было убил ее с сердцов, насилу водой отлили, а другой раз, вот как последний набор был, сам в некруты просился, – не отдали, тесть перепросил, что работника в дворе нет. А теперь, – прибавила баба, – ребят, что ли, он жалеет, тоже двое ребятишек есть, либо уж обтерпелся он, только ничего не слыхать. Работает как вол, никуда не ходит, только свои песни поет. Это-то допрежь, как его жена допекала, так с бабами, бывало, баловался; была у него тож своя полюбовница, а нонче уж и этого не слыхать стало…

– А не слыхать! – подтвердили бабы.

– Где ж его полюбовница? – спросила Настя.

– Вывели их в сибирскую губерню, на вольные степи. Туда и она пошла с своими, с семейными.

– Стало, замужняя была?

– Известно, баба: не девка же.

– Может, вдова.

– Нет, хозяин был, да она своего-то не любила, а Степку смерть как жалела.

– Да что ж жена-то его не любит, что ль? – спросила Настя.

– Не то, девушка, что не любит. Може, и любит, да нравная она такая. Вередует – и не знает, чего вередует. Сызмальства мать-то с отцом как собаки жили, ну и она так норовит. А он парень открытый, душевный, нетерпячий, – вот у них и идет. Она и сама, лютуя, мучится и его совсем и замаяла и от себя отворотила. А чтоб обернуться этак к нему всем сердцем, этого у нее в нраве нет: суровая уж такая, неласковая, неприветливая.

– Вот как ты до своего мужа, – смеясь, сказала солдатка Насте.

– Приравняла! – воскликнула Домна. – Что Гришка, а что Степан. Тому бы на старой бабе впору жениться, а этого-то уж и полюбить, так есть кого.

На вешнего Николу у нас престольный праздник и ярмарка. Весь народ был у церкви, и Настя с бабами туда ходила, и Степан там был. Степан встретился с бабами. Он нес на руках пятилетнего сынишку и свистал ему на глиняной уточке. Поздоровались они и несколькими словами перебросились. Степан был, по обыкновению, весел и шутлив. Настя видела, как он поднес сынишку к телеге, на которой сидела его жена. Насте хотелось рассмотреть Степанову жену, и она незаметно подошла ближе. Бабочка показалась Насте не дурною и даже не злою.

– Что ж ему сделается? – говорил Степан жене, стоя у телеги.

– Не надо, – отвечала жена.

Настя, оборотись спиной, слушала этот разговор.

– Кум просит.

– Пусть просит.

– Дай хоть малого-то, коли сама не пойдешь.

– Не надо.

– Зарядила, не надо да не надо. С чего ж так не надо?

– Нечего туда малого таскать.

– Кум нам завсегда приятель.

– Тебе пьянствовать он приятель.

– Коли ж я пьянствовал? Пусти со мной малого.

– Сказала, не пущу!

– Да пусти, кум обижаться будет!

– Наплевать мне на твоего кума вместе и с тобою-то.

Степан плюнул, оказал: «Экая язва сибирская!» и пошел один к куму.

Перед вечером он шел, сильно шатаясь. Видно, что ему было жарко, потому что он снял свиту и, перевязав ее красным кушаком, нес за спиною. Он был очень пьян и не заметил трех баб, которые стояли под ракитою на плотине. По обыкновению своему, Степан пел, но теперь он пел дурно и беспрестанно икал.

– Т-с! что он играет? – сказала Домна. Ровняясь с бабами, Степан пел:

 

Она, шельма, промолчала:

Ни ответу, ни привету, —

Будто шельмы дома нету.

Хотя ж хоть и дома,

Лежит, что корова,

Оттопырит свои губы,

Поцелует, как не люди…

 

– Кто тебя так целует? – крикнула, смеясь, Домна.

– А! – отозвался Степан, водя покрасневшими глазами.

– На кого плачешься? – повторила баба.

– Я-то?

– Да. А то кто ж?

– Неш я плачу!

– Вино в тебе плачет.

– Ну вас к лешему! – отвечал Степан и, качаясь, зашагал далее и другим голосом на тот же напев продолжал прерванную песню:

 

Уж я выйду на крылечко,

Уж я звякну во колечко;

Старушка, свет,

Выйди на совет!

 

– Часто он так-то бывает? – опросила Настя.

– Где там! Это дива просто, что с ним. Попритчилось ему, что ли, что он набрался.

Перед Петровым днем пришли из Украины ребята, а Гришка не пришел. На год еще там остался.

Ночью под самый Петров день у нас есть обычай не спать. Солнце караулят. С самого вечера собираются бабы, ходят около деревень и поют песни. Мужики молодые тоже около баб.

Пошли бабы около задворков и как раз встретили Степана, ехавшего в ночное. «Иди с нами песни играть», – кричат ему. Он было отказываться тем, что лошадей некому свести, но нашли паренька молодого и послали с ним Степановых лошадей в свой табун. Мужики тоже рады были Степану, потому что где Степан, там и забавы, там и песни любимые будут. Степан остался, но он нынче был как-то невесел.

Стали водить хороводы с разными фигурками.

– Сыграй, Степан, про загадки, – приставали бабы.

– Сыграй, Степка, – говорили ребята.

– Нету охоты, ребята.

– Сыграй, сыграй, – говорили все, образуя просторный кружок, в средине которого очутился Степан.

– И кружок готов! – сказал он, смеясь.

– Теперь играй.

– С кем же играть-то?

– Ну, бабы! Что ж вы стали? Давайте из себя бабу Степке.

Бабы пошли перекоряться: «да я не знаю», «да я не умею», «да иди ты», «пусть идет Аришка»; а Аришка говорит: «Вон Машка умеет».

– Что ж, стало, бабы нет на Гостомле! Бона до чего ложились! – крикнул, развеселясь понемножку, Степан.

– Стой! Давай палку, – крикнул кто-то.

Явилась палка.

– Хватайся, бабы: чья рука верхняя, той играть с Степкой песню.

– Так нельзя, – отвечали бабы.

– С чего нельзя?

– А как неумелой придется?

– Исправди так.

– Ну, сколько умелых?

– Вон Аленка умеет?

– Ну!

– Наташка-солдатка, Анютка-глазастая, Грушка Полубеньева.

– Выходи, бабы, выходи! – командовали ребята.

– Ну кто еще? Бабы молчали.

– Высказывай друг на дружку, по-дворянски: кто еще?

– Настька Прокудина! – крякнул кто-то.

– И то! Настька! Настька! выходи. Ты ведь песельница была.

Настя хотела отговориться или спрятаться, но бабы ее выпихнули в кружок, где стоял певец и кандидатки на занятие женской партии в загадках.

– Вот теперь судьба как велит. Нынче ночь-то ведь петровская, все неспроста делается. Хватайся, бабы!

Бабы стали хвататься руками за палку. Верхняя рука вышла Настина.

– Настьке играть, – крикнули все. Бабы, хватавшиеся за палку, отошли в пестрый кружок, а Настя осталась в середине перед Степаном.

– Заводи, Степка.

Степан откашлянулся и чистым высоким тенором завел требуемую песню.

– Экой голосистый! – шептали бабы, – не взять Настьке под него.

Куплет кончился, нужно было петь Насте. Все хранили мертвое молчание и ждали, как взведет Настя против Степанова голоса.

Настя давно не певала и сама уж отвыкла от своего голоса, но деться было некуда, нужно было петь. Она тоже откашлянулась и взяла выше последней ноты Степана.

– Важно! Вот так песельница! Вот так пара! – кричали ребята.

Степан был рад, что есть ему с кем показать свою артистическую удаль, и еще смелее запел:

 

Напой мово коня

Среди синя моря,

Чтобы ворон конь напился,

Бран ковер не замочился

И не мокор был, – сухой.

 

Высокою, замирающею трелью он вывел последние слова. А Настя с этой ноты свободно продолжала:

 

Сострой, милый, терем

Из маковых зерен,

Были б двери, каравати,

Можно б там приятно спати

С тобой, милый мой!

 

– Важно! На отличку! Спасибо, спасибо, молодайка! – кричали ребята. А Настя вся закраснелась и ушла в толпу. Она никогда не думала о словах этой народной оперетки, а теперь, пропевши их Степану, она ими была недовольна. Ну да ведь довольна не довольна, а из песни слова не выкинешь. Заведешь начало, так споешь уж все, что стоит и в начале, и в конце, и в середине. До всего дойдет.

 


  1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 

Все списки лучших





Рейтинг@Mail.ru Яндекс.Метрика