V
Был
Настин черед стряпаться, но она ходила домой нижней дорогой, а не рубежом. На
другое утро ребята, ведя раненько коней из ночного, видели, что Степан шел с
рубежа домой, и спросили его: «Что, дядя Степан, рано поднялся?» Но Степан им
ничего не отвечал и шибко шел своей дорогой. Рубашка на «ем была мокра от росы,
а свита была связана кушаком. Он забыл ее развязать, дрожа целую ночь в
ожидании Насти.
В этот
же день, в полудни, Степан приходил на Прокудинский загон попросить водицы.
Напился, взглянул на Настю и пошел.
– Иль
Степанушка невесел! Что головушку повесил? – сказала ему Домна. – Аль
жена вчера избранила?
– Да, –
отвечал нехотя Степан и совсем ушел.
Жнитва
оставалось только всего на два дни. Насте опять нужно было идти стряпать.
Свечерело. Настя дошла до ярочка и задумалась: идти ли ей рубежом или нижней
дорогой. Ей послышалось, что сзади кто-то идет. Она оглянулась, за нею шел
Степан.
– Я
тебя выжидал, – сказал он, весь встревоженный.
Настя
растерялась. Какую дорогу ни выбирать, было все равно.
– Слушай,
Степан!
– Говори.
– Я
ведь тебе лиха никакого не сделала?
– Иссушила
ты меня. Вот что ты мне сделала. Разума я по тебе решился.
– Нет,
ты вот что скажи: ты за что хочешь быть моим ворогом?
– Убей
меня бог на сем месте! – крестясь, проговорил Степан.
– Ты
ведь знаешь мою жизнь. И без того она немила мне: на свет бы я не смотрела, а
ты еще меня ославить хочешь.
– Кто
тебя хочет ославить? – сумрачно ответил Степан.
– Чего
ты за мной гоняешься? Чего не даешь мне проходу?
– Люблю
тебя.
– Ах
ты господи! – воскликнула Настя, всплеснув руками, и пошла рубежом.
Степан
пошел за нею.
– Отойди,
Степан! – сказала Настя, сделав несколько шагов, и остановилась. Степан
стоял молча.
– Отойди,
прошу тебя в честь! – повторила Настя.
– Не
гони. Мне только и радости, что посмотреть на тебя.
– Ну
ведь ты ж видел меня нынче.
– При
людях. Я хочу без людей тебя видеть.
– Мать
царица небесная! Вот напасть-то на мою головушку бедную, – проговорила
Настя, вздохнув, и, пожав плечами, пошла опять своей дорогой.
А Степан
идет за нею молчаливый и убитый.
Настя
прошла шагов сотню и опять остановилась и засмеялась.
– Не
смейся! – сказал Степан.
– Да
какой смех! Горе мое над тобою смеется. Чего ты, как тень сухая, за мной
тащишься?
– Жить
я без тебя не могу.
– Ведь
жил же до сих пор.
– А
теперь не могу. Я убью тебя, – сказал Степан, бросив на землю косу с
крюком и свиту.
– Да
убей. Хоть сейчас убей. Мне что моя жизнь! Только ты ж за меня пострадаешь.
– Я
и себя убью, – мрачно проговорил Степан.
– А
дети?
– Все
равно я и так-то им не отец. Жизнь моя вся в тебе. Я порешил, что я с собою
сделаю.
– Что?
– Удавлюсь,
вот что!
– О,
дурак, дурак! – сказала Настя, покачав головою, с ласковым укором.
– Сядь, –
произнес Степан.
– Все
равно и так.
– Сядь.
Неш от этого что сделается? – умолял Степан с сильным дрожанием в голосе.
Насте
стало жаль Степана. Она села на заросший буйной травой рубеж, а Степан сел
подле нее и, уставив в колени локти, подпер голову руками. Они долго молчали.
Степан заплакал.
– Перестань, –
сказала Настя и взяла его за руку.
– Что
мне жить без тебя, – проговорил Степан сквозь слезы.
– Перестань
плакать! – повторила Настя. – Ты мужик, слезы – бабье дело; тебе
стыдно.
– Э!
толкуй! – отвечал с нетерпением Степан.
– Все,
может, пройдет.
– Как
же оно пройдет? Хорошо тебе, не любя, учить, а кабы ты в мое сердце заглянула.
Настя вздохнула.
– Ты
вот что, Степан! Ты не попрекай меня этим, сердцем-то. Сердце ничье не видно…
Что ты все о себе говоришь, а я молчу, ты с этого и берешь?
Степан
поднял голову и стал слушать.
– Глупый
ты, – продолжала Настя. – Я не из тех, не из храбрых, не из бойких.
Хочешь знать, я греха таить не стану. Я сама тебя люблю; может, еще больше
твоего. Степан обнял Настю: она его не отталкивала.
– Да
что из ней, из любви-то нашей, выйдет?
– Горе!
Поверь, горе.
– Пускай
и горе.
Настя
положила свою руку на плечо Степана и, шевеля его русыми кудрями, сказала:
– Нет,
ты слушай. Мне горе все равно. Я горя не боюсь. А ты теперь хоть кой-как да
живешь. Ты мужик, твоя доля все легче моей. А как мы с тобой свяжемся, тогда-то
что будет?
– Что
ты захочешь.
– Право,
ты глупый! Что ж тут хотеть-то? Не захочу ж я разлучить жену с мужем или отца с
детьми. Чего захотеть-то?
Степан
молчал.
– А
в полюбовницы, как иные прочие, я, Степан, не пойду. У меня коли любовь, так на
всю мою жисть одна любовь будет.
– Я
тебе отцом, матерью в гробу клянусь.
– О-о,
дурак! Не тронь их.
– Как
ты захочешь, так все и будет. Горя я с тобой никакого не побоюсь. Хочешь уйдем,
хочешь тут будем жить. Мне все равно, все; лишь бы ты меня любила.
– Чтоб
не жалеть, Степан…
– Неш
ты станешь жалеть.
– Я
тебе сказала, и что сказала, того не ворочаю назад.
– А
мне хоть умереть возле тебя, так ту ж пору рад.
Степан
потянул к себе Настю. Настя вздрогнула под горячим поцелуем. Она хотела еще
что-то говорить, но ее одолела слабость. Лихорадка какая-то, и истома в теле, и
звон в ушах. Хотела она проговорить хоть только: «Не целуй меня так крепко; дай
отдохнуть!», хотела сказать: «Пусти хоть на минуточку!..», а ничего не сказала…
– Пора
ко дворам, Настя, – сказал Степан, увидя забелевшуюся на небе полоску
зари.
Настя
лежала в траве, закрыв лицо рукавом, и ничего не отвечала. Степан повторил свои
слова. Настя вздрогнула, поспешно поднялась и стала, отвернувшись от Степана.
– Пойдем, –
сказал Степан, – а то ребята из ночного поедут, увидят нас.
– Ах,
Степа! Что только мы наделали? – обернувшись к нему, проговорила Настя.
Лицо ее выражало ужас, любовь и страдание.
– Ничего, –
отвечал совершенно счастливый Степан.
– Да,
как же, ничего! – проговорила с нежным упреком Настя, и на устах ее мелькнула
улыбка, а на лице выступила краска стыда.
Они шли
молча до самого Прокудинского задворка.
– Степан! –
крикнула Настя, когда они уже простились и Степан, оставив ее, шибко пошел к
своему двору.
Степан
оглянулся. Настя стояла на том же месте, на котором он ее оставил.
– Поди-ка
сюда! – поманула его Настя. Он подошел.
– Желанный
ты мой! – проговорила Настасья, поглядев ему в глаза, обняла его за шею,
крепко поцеловала и побежала к своим воротам.
Обед у
Прокудиных в этот день был прескверный. Настя щи пересолила так, что их в рот
нельзя было взять, а кашу засыпала такую густую, что она ушла из горшка в
печке. Свекровь не столько жалела крупы или того, что жницы будут без каши,
сколько злилась за допущение Настею злого предзнаменования: «Каша ушла из горшка,
это хуже всего, – говорила она. – Это уж непременно кто-нибудь уйдет
из дому». Бабы попробовали щей и выплюнули. «Чтой-то ты, Настасья, словно с кем
полюбилась!» – сказали они, смеясь над стряпухой. У нас есть поверье, что
влюбленная женщина всегда пересолит кушанье, которое готовит.
Степан
перед полдниками пришел на Прокудинский загон попросить квасу. Настя, увидя
его, вспыхнула и резала такие жмени ржи, что два раза чуть не переломила серп.
А Степан никак не мог найти кувшина с квасом под тем крестцом, на который ему
указали бабы.
– Да
что тебе, высветило, что ли? – смеясь, спрашивала Домна.
– Что
высветило! Нет тут квасу, – отвечал Степан, сунувший кувшин между снопами.
Домна
подошла и, удостоверившись, что кувшина действительно нет, крикнула:
– Настасья,
где квас?
– Да
там смотрите, – отвечала, не оборачиваясь, Настя.
– Поди
сама отыщи. Нет его здесь, – проговорила Домна и стала на свою постать.
Насте
нечего было делать. Она положила серп и пошла к крестцу, у которого стоял
Степан.
– Ночуй
нонче вон под тем крайним крестцом, – тихо проговорил Степан, когда к нему
подошла раскрасневшаяся Настя.
– Где
квас дел? – спросила Настя.
– Ты
слышишь, что я тебя прошу-то?
– Люди
смотрят.
– Да
говори, что ль?
– Пей
да уходи скорей.
– Будешь
там?
Степан
достал кувшин и стал из него пить, а Настя пошла к постати.
– Настя? –
вопросительно кликнул вслед Степан.
– Ну, –
отвечала, оборотясь к нему, Настя, с улыбкой, в которой выражалось: «Нечего
допытываться, – разумеется, буду».
Степан
нашел Настю и, уходя от нее утром, знал, как нужно браться за ворота
Прокудинского задворка, чтобы они отворялись без скрипа.
|
