 Увеличить |
«Это –
там…»
Свифт
Часть I. ОПРОКИНУТАЯ
АРЕНА
I
Семь
дней пестрая суматоха афиш возвещала городским жителям о необыкновенном выступлении
в цирке «Солейль» «Человека Двойной Звезды»; еще никогда не говорилось так много
о вещах подобного рода в веселящихся гостиных, салонах, за кулисами театра, в
ресторанах, пивных и кухнях. Действительно, цирковое искусство еще никогда не
обещало так много, – не залучало волнения в область любопытства, как
теперь. Даже атлетическая борьба – любимое развлечение выродившихся духовных
наследников Нерона и Гелиогабала – отошла на второй план, хотя уже приехали и
гуляли напоказ по бульварам зверские туши Грепера и Нуара – негра из африканской
Либерии, – раскуривая толстейшие регалии, на удивление и сердечный трепет
зрелых, но пылких дам. Даже потускнел знаменитый силач-жонглер Мирэй, бросавший
в воздух фейерверк светящихся гирь. Короче говоря, цирк «Солейль» обещал
истинно небывалое. Постояв с минуту перед афишей, мы полнее всяких примеров и
сравнений усвоим впечатление, производимое ею на толпу. Что же там напечатано?
«В
среду, – говорила афиша, – 23 нюня 1913 года состоятся первое,
единственное и последнее выступление ранее никогда нигде не выступавшего,
поразительного, небывалого, исключительного феномена, именующего себя
„Человеком Двойной Звезды“.
Не
имеющий веса Летящий бег Чудесный полет Настоящее парение в воздухе, которое будет
исполнено без помощи скрытых механических средств и каких бы то ни было
приспособлений.
Человек
Двойной Звезды остается висеть в воздухе до 3-х секунд полного времени.
Человек
Двойной Звезды – величайшая научная загадка нашего века.
Билеты,
ввиду исключительности и неповторимости зрелища, будут продаваться с 19-го по
день представления; цены утроены».
Агассиц,
директор цирка «Солейль», дал журналистам следующие объяснения. Несколько дней
назад к нему пришел неизвестный человек; даже изощренный глаз такого пройдохи,
как Агассиц, не выцарапал из краткого свидания с ним ничего, кладущего штамп.
На визитной карточке посетителя стояло: Э. Д. – только; ни адреса, ни
профессии…
Говоря
так, Агассиц принял вид человека, которому известно гораздо более, чем о том
можно подумать, но сдержанного в силу важных причин. Он сказал: – Я видел
несомненно образованного и богатого человека, чуждого цирковой среде. Я не
делаю тайны из того, что наблюдал в нем, но… да, он – редкость даже и для меня,
испытавшего за тридцать лет немало. У нас он не служит. Он ничего не требовал,
ничего не просил. Я ничего не знаю о нем. Его адрес мне неизвестен. Не было
смысла допытываться чего-либо в этом направлении, так как одно-единственное его
выступление не связано ни с его прошлым, ни с личностью. Нам это не нужно.
Однако «Солейль» стоит и будет стоять на высоте, поэтому я не мог выпустить
такую редкую птицу. Он предложил больше, чем дал бы сам Барнум, воскреснув и
явившись сюда со всеми своими зверями.
Его
предложение таково: он выступит перед публикой один раз; действительно один
раз, ни больше, ни меньше, – без гонорара, без угощения, без всякого иного
вознаграждения. – Эти три «без» Агассица свистнули солидно и вкусно. –
Я предлагал то и то, но он отказался.
По его
просьбе, я сел в углу, чтобы не помешать упражнению. Он отошел к двери, подмигнул
таинственно и лукаво, а затем, – без прыжка, без всякого видимого усилия,
плавно отделясь в воздух, двинулся через стол, задержавшись над ним, – над
этой вот самой чернильницей, – не менее двух секунд, после чего неслышно,
без сотрясения, его ноги вновь коснулись земли. Это было так странно, что я
вздрогнул, но он остался спокоен, как клоун Додди после того, как его повертит
в зубах с трапеции Эрнст Вит. – «Вот все, что я умею, – сказал он,
когда мы уселись опять, – но это я повторю несколько раз, с разбега и с
места. Возможно, что я буду в ударе. Тогда публика увидит больше. Но за это
поручиться нельзя».
Я
спросил – что он знает и думает о себе как о небывалом, дивном феномене. Он
пожал плечами. – «Об этом я знаю не больше вашего; вероятно, не больше
того, что знают некоторые сочинители о своих сюжетах и темах: они являются. Так
это является у меня». Более он не объяснил ничего. Я был потрясен. Я предложил
ему миллион; он отказался – и даже – зевнул. Я не настаивал. Он отказался так
решительно и бесспорно, что настойчивость равнялась бы унижению. Но,
естественно, я спросил, какие причины заставляют его выступить публично. –
«Время от времени, – сказал он, – слабеет мой дар, если не оживлять
его; он восстанавливается вполне, когда есть зрители моих упражнений. Вот –
единственное ядро, к которому я прикован». Но я ничего не понял; должно быть,
он пошутил. Я вынес впечатление, что говорил с замечательным человеком,
хранящим строжайшее инкогнито. Он молод, серьезен, как анатом, и великолепно
одет. Он носит бриллиантовую булавку тысяч на триста. О всем этом стоит задуматься.
На
другой же день утренние и вечерние газеты тиснули интервью с Агассицем; в одной
газете появился даже импровизированный портрет странного гастролера. Усы и
шевелюра портрета сделали бы честь любой волосорастительной рекламе. На
читателя, выкатив глаза, смотрел свирепый красавец, Между тем виновник всего
этого смятения, пересмотрев газеты и вдосталь полюбовавшись интересным
портретом, спросил: – «Ну, Друд, ты будешь двадцать третьего в цирке?»
Сам
отвечая себе, он прибавил: – «Да. Я буду и посмотрю, как это сильное дуновение,
этот удар вихря погасит маленькое косное пламя невежественного рассудка,
которым чванится „царь природы“. И капли пота покроют его лицо…»
|
