III
Не раз
задумывались мы над вопросом, – можно ли назвать мыслями сверкающую душевную
вибрацию, какая переполняет юное существо в серьезный момент жизни. Перелет
настроений, волнение и глухая песня судьбы, причем среди мелодии этой –
совершенно отчетливые мысли подобны блеску лучей на зыби речной, – вот,
может быть, более или менее истинный характер внутренней сферы, заглядывая в
которую щурится ослепленный глаз. Отсюда не труден переход к улице, на которую,
окончив путь, свернул извозчик, – к сверкающей перспективе садов среди
чугунных оград; эмаль, бронза и серебро сплели в них затейливый арабеск; против
аллей, ведущих от ворот к белым и красноватым подъездам, полным зеркального
стекла, сияли мраморные фасады, подобные невозмутимой скале. Этот мир еще спал,
но утренний огонь неба средь пышных цветов уже сторожил позднее пробуждение.
Осматриваясь,
Тави трепетала, как на экзамене. Видя, что окружает ее, скрылась она в самую
глубину себя, подавленная робостью и досадой на робость. Она не могла быть
гостьей среди этих роскошных гнезд, но лишь существом мира, чуждого
великолепным решеткам, охраняющим сияющие сады; они были выведены, чтобы
отделить ее жизнь от замкнутой в садах жизни красивой чертой. Это впечатление
было сильно и тяжело.
Извозчик
остановился, путь окончен. Звоня у ворот, Тави рассматривала сквозь их кованые
железные листья в тени подъездной аллеи мавританский портик и вазы с остриями
агав. Прошло очень немного времени, – казалось, только лишь опустилась ее
рука, тронувшая звонок, – как из-за угла здания выскочил человек в
лакейской куртке, направляясь бегом к воротам. Он стал возиться с замком,
спрашивая
– Из
бюро? От какой конторы? Пропустив Тави, тупо воззрился он на чемодан и коробку.
– А
для чего вещи?
Девушка
заметила, что его что-то смущает, что-то вертится на языке; взглянув на нее внимательнее,
слуга решительно ухмыльнулся…
– Впрочем, –
сказал он, беря багаж девушки, но загораживая ей дорогу, – если хотите получить
заказ, нужно заплатить мне, а не то родственники обратятся в другое место.
– Вы
думаете, что я шью платья? – гневно спросила Тави, раздраженная
бестолковой встречей. – Я приехала служить в этот дом читательницей
господину Торпу.
– Чтица? –
сказал лакей, подперев бок рукой, которой держал саквояж. – Так бы вы и сказали.
– Ну
да, читательницей, – поправила девушка, чувствуя к слову «чтица» серое
отвращение. «Оно обстрижено», – успела она подумать, – затем, вслух: –
Несите и скажите, что я приехала, приехала Тави Тум.
– Господин
Торп, – сказал лакей тоном официальной скорби, – божьей волей
скончался сегодня утром, в семь с четвертью, скоропостижно. Он умер.
Девушка,
отбежав, закрыла лицо, потом, опасливо вытянувшись и спрятав назад руки, как в
игре, где могут поймать, уставилась на лакея взглядом ошеломления.
– Вы
говорите, он умер? То есть – скончался?
– И
умер и скончался, – равнодушно ответил лакей. – Аорта. У нас знают,
что вы приедете. Я провожу вас.
Он
кивнул к дому, приглашая идти. Не печаль, не страх стеснили легкое дыхание девушки
и не сожаление о блестящем заработке, так неудержимо рухнувшем в пустоту,
откуда он щедро сверкнул, но красноречие совпадения – этот всегда яркий
взволнованному уму звон спутанных голосов. Смятение и шум наполнили сердце
Тави. Смотря на убегающий свой чемодан, шла она за лакеем так неровно, как,
путаясь в густом хмеле, идет по заросли человек, разыскивая тропинку.
Лакей
приостановился, напряженно ожидая девушку глазами, сузившимися от умильной
надежды. Как Тави догнала его, он шепнул: – Барышня, есть у вас какая-нибудь
мелкая монета, самая мелкая?
Тупо
взглянув, Тави погрузила руку в карман; схватив там, вместе с ореховой
скорлупой, серебряную мелочь, она мрачно сунула монеты лакею.
– Очень
вам благодарен, – сказал тот. – Вы думаете, это на чай? Ффи. –
Как по ее лицу было видно, что она действительно так думает, лакей, помедлив,
добавил: – Это – на счастье. Я вижу, вы счастливая, потому и спросил. Теперь я
пойду в клуб и без промаха замечу банк.
– Я?
Счастливая? – Но было нечто во взгляде лакея, подсказавшее ей не
допытываться смысла подарка. После этого шествие окончилось при взаимном
молчании, мелькнуло несколько мужских и женских фигур, – стены и лестницы,
переходы и коридоры; наконец Тави смогла сесть и сосредоточиться.
|
