 Увеличить |
XI
Ту ночь,
когда Друд всколыхнул тайные воды людских душ, Руна провела в острой бессоннице.
К утру уже не помнила она, что делала до того часа, когда, просветлев от зари,
город возобновил движение. Казалось ей, что она ходила в озаренных пустых
залах, без цели, без размышления, в том состоянии, когда мысли возникают
непроизвольно, без усилий и плана, отражая пожар огромного впечатления, как
брошенный с крутизны камень, сталкивая и увлекая другие камни, чужд уже
движению швырнувшей его руки, низвергаясь лавиной. В сердце ее возникла цель, показавшая
за одну ночь все ее силы, доныне не обнаруженные, поразившие ее самое и легко
двинувшие такие тяжести, о которых она не знала и понаслышке. Так, часто по незнанию,
человек долго стоит спиной к тайно-желанному: кажется со стороны, что он
дремлет или развлекает себя мелкими наблюдениями, но, внезапно повернув голову
и задрожав, приветствует криком восторга чудесную близость сокровища, а затем,
сосредоточив все возбуждение внутри себя, стремительно овладевает добычей. Она
жила уже непобедимым видением, путающим все числа судьбы.
Подъезжая
к тюрьме, Руна с изумлением вспомнила, что сделала за эти двадцать четыре часа.
Она не устала; хоть лошади несли быстро, ей беспрерывно хотелось привстать,
податься вперед: это как бы, так ей казалось, пришпоривает движение. Она
доехала в пятнадцать минут.
«Так вот
– тюрьма!» Здесь, на глухой площади бродили тени собак; фонари черных ворот,
стиснутых башенками, озаряли решетчатое окошко, в котором показались усы и
лакированный козырек. Долго гремел замок; по сложному, мертвому гулу его
казалось, что раз в тысячу лет открываются эти ворота, обитые дюймовым железом.
Она прошла в них с чувством Роланда, рассекающего скалу. Сторож, откинув
клеенчатый капюшон плаща, повел ее огромным двором; впереди тускло блестели
окна семи этажей здания, казавшегося горой, усеянной мерцающими кострами.
Дом
коменданта стоял среди сада, примыкая к тюрьме. Его окна еще уютно светились,
по занавесям скользили тени. Руну провела горничная; видимо, пораженная таким
небывалым явлением в поздний час, она, открыв дверь приемной, почти швырнула
посетительнице стул и порывисто унеслась с письмом в дальние комнаты, откуда
проникал легкий шум, полный мирного оживления, смеха и восклицаний. Там
комендант отдыхал в семейном кругу.
Он вышел
тотчас, едва дочитал письмо. С прозорливостью крайнего душевного напряжения
Руна увидела, что говорит с механизмом, действующим неукоснительно, но
механизмом крупным, меж колес которого можно ввести тепло руки без боязни
пораниться. Комендант был громоздок, статен, с проседью над крутым лбом, из его
серых глаз высматривали солдат и ребенок.
Увидев
Руну, он подавил волнение любопытства чувством служебной позиции, которую занимал.
Несколько как бы вскользь, смутясь, он завел огромной ладонью усы в рот,
выпустил их, крякнул и ровным, густым голосом произнес: – Мною получено
приказание. Согласно ему, я должен немедленно сопровождать вас в камеру
пятьдесят три. Свидание, как вам, верно, сообщено уже господином министром,
имеет произойти в моем присутствии.
– Этого
я не знала. – Сраженная, Руна села, внезапно почувствовав такой прилив
настойчивого отчаяния, что мгновенно вскочила, собираясь с духом и
мыслями. – Я вас прошу разрешить мне пройти одной.
– Но
я не могу, – сказал комендант, неприятно потревоженный в простой схеме
своих движений. – Я не могу, – строго повторил он.
Бледнея,
девушка тихо улыбнулась.
– Тогда
я вынуждена говорить с вами подробнее. Ваше присутствие исказит мой разговор с
Айшером; исчезнет весь смысл посещения. Он и я – мы знаем друг друга. Вы
поняли?
Она
хотела, говоря так, лишь вызвать туманную мысль о ее личном страдании. Но странным
образом смысл этой тирады совпал односторонне направленному уму коменданта с
желанием министра.
– Я
понял, да. – Не желая дальше распространяться об этом, из боязни перейти
границы официальные, он тем не менее заглянул снова в письмо и сказал: – Вы
думаете, что таким путем… – и, помолчав, добавил: – Объясните, так как я не
совсем понял.
Но этого
было Руне довольно. Из глубокой тени двусмысленности мгновенно скакнула к ней
прозрачнейшая догадка. Она вспыхнула, как мак, что, между прочим, укрепило
коменданта в его к ней, почтительно и глубоко затаенном, презрении; ей же
принесло боль и радость. Она продолжала, опуская глаза: – Так будет лучше.
Комендант,
раздумывая, смотрел на нее с сознанием, что она права; по отношению же к
скупости ее объяснений остался в простоте души совершенно уверен, что, не
считая его тупицей, она предоставляет понимать с полуслова. Пока он размышлял,
она повторила просьбу и, заметив, как растерянно пожал комендант плечами,
прибавила: – Останется между нами. Положение исключительно; не большее
исключение совершите вы.
Хотя
письмо министра устраняло всякие подозрения, комендант еще колебался, удерживаемый
формальной добросовестностью по отношению к словам письма «в вашем
присутствии». Его лично тяготила такая обязанность, и он подумал, что хорошо бы
отделаться от навязанного ему положения, тем более, что, видимо, не было
никакого риска. Однако не эти соображения дали толчок его душе. Нечто между
нашими действиями и намерениями, подобное отводящей удар руке, оказало
решительное влияние на его волю. Разно именуется эта непроизвольная черта:
«что-то толкнуло», «дух момента», «сам не знаю, почему так произошло» – вот
выражения, какими изображаем мы лицо могущественного советчика, действующего в
отношениях наших неуловимыми средствами, тем более разительными, когда
действуют они противу всех доводов рассудка и чувства, чего в данном случае не
было.
Он
подумал еще, еще, и наконец, приняв решение, более не колебался: – Если вы
дадите мне слово… – сказал он. – Извините меня, но, как ответственное
лицо, я обязан говорить так, – если вы дадите мне слово, что не употребите
никаким образом во зло мое доверие, я оставлю вас в камере на указанный письмом
срок.
С
минуту, не меньше, смотрела она на него прямо и твердо, и тяжелая пауза эта
придала ее словам весь вес, всю значительность нравственной борьбы, что
комендант понял как изумление. Она не опустила глаз, не изменилось ее чудное
лицо, когда он услышал глубокий и гордый голос: – В этом я даю слово. –
Она не сознавала сама, чего стоило ей сказать так, лишь показалось, что внутри,
будто от взрыва, обрушилось стройное здание чистоты, но над дымом и грязью
блеснул чистый огонь жертвы
– В
таком случае, – сказал после короткого молчания комендант, – прошу
вас следовать за мной Он надел фуражку и направился через дверь,
противоположную той, в какую вошла Руна. Они вышли в поворот ярко освещенного
коридора, он был прям, длинен, как улица, прохладен и гулок В его конце была
решетчатая, железная дверь; часовой, зорко блеснув глазами, двинул ключом, звук
металла прогремел в безднах огромного здания грозным эхом. За этой дверью высился,
сквозь все семь этажей, узкий пролет; по этажам с каждой стороны тянулись
панели, ограждаемые железом перил. На равном расстоянии друг от друга панели
соединялись стальными винтовыми лесенками, дающими сообщение этажам. Ряды
дверей одиночных камер тянулись вдоль каждой галереи; все вместе казалось
внутренностью гигантских сот, озаренной неподвижным электрическим светом. По
панелям бесшумно расхаживали или, стоя на соединительных мостиках, смотрели
вниз часовые. На головокружительной высоте стеклянного потолка сияли дуговые
фонари; множество меньших ламп сверкало по стенам между дверей.
Руна
никогда раньше не бывала в тюрьме, тюрьма уже давила ее Все поражало, все приводило
здесь к молчанию и тоске; эта чистота и отчетливость беспощадно ломали все
мысли, кроме одной: «тюрьма». Асфальтовые, ярко натертые панели блестели, как
лужи; медь поручней, белая и серая краска стен были вычищены и вымыты
безукоризненно: роскошь отчаяния, рассчитанного на долгие годы. Она живо
представила, что ей не уйти отсюда; кровь стукнула, а ноги потяжелели.
– Это
не так близко, – сказал комендант, – еще столько же осталось внизу,
– и
он подошел к повороту; открылась галерея, подобная пройденной. По ее середине
крутая спираль стального трапа вела в нижний этаж. Здесь они прошли под сводчатым
потолком подвального этажа к самому концу здания, где, за аркой, в поперечном
делении коридора были так называемые «секретные» камеры. У одной из них
комендант круто остановился. Завидя его, от окна с табурета поднялся
вооруженный часовой; он взял руку под козырек и отрапортовал.
– Откройте
53-й, – сказал комендант. С суетливостью, изобличавшей крайнее, но молчаливое
изумление, часовой привел в движение ключ и запор Затем он оттянул тяжелую
дверь.
– Пожалуйте, –
обратился комендант к Руне, пропуская ее вперед; она и он вошли, и дверь плотно
закрылась Руна видела обстановку камеры, но не сознавала ее, а припомнила лишь
потом. На кровати, опустив голову, сидел человек. Его ноги и руки были в
кандалах; крепкая стальная цепь шла от железного пояса, запертого на талии, к
кольцу стены.
– Что
же, меня хотят показывать любопытным? – сказал Друд, вставая и гремя
цепью. – Пусть смотрят.
– Вам
разрешено свидание в чрезвычайных условиях. Дама пробудет здесь двадцать минут.
Такова воля высшей власти.
– Вот
как! Посмотрим. – Лицо Друда, смотревшего на Руну, выражало досаду.
– Посмотрим,
на что еще вы способны.
Комендант
смутился; он мельком взглянул на бледное лицо Руны, ответившей ему взглядом
спокойного непонимания. Но он понял уже, что Друд не знает ее. В нем прянули
подозрения.
– Я
вижу, вы не узнаете меня, – значительно и свободно произнесла Руна,
улыбнувшись так безмятежно, что едва скрыл улыбку и комендант, уступив
самообладанию. – Но этот свет… – Она вышла на середину камеры, откинув
кружево покрывала. – Теперь вы узнали? Да, я – Руна Бегуэм.
Друд
понял, но из осторожности не сказал ничего, лишь, кивнув, сжал вздрогнувшую холодную
руку. Камень кольца нажал его ладонь. Комендант, сухо поклонясь девушке,
направился к двери; на пороге он задержался: – Я предупреждаю вас, 53-й, что вы
не должны пользоваться кратким преимуществом положения ни для каких целей,
нарушающих тюремный устав. В противном случае будут приняты еще более строгие
меры вашего содержания.
– Да,
я не убегу за эти двадцать минут, – сказал Друд. – Мы понимаем друг
друга.
Комендант
молча посмотрел на него, крякнул и вышел. Дверь плотно закрылась.
Теперь
девушка, без помехи, в двух шагах от себя могла рассматривать человека, внушившего
ей великую мечту. Он был в арестантском костюме из грубой полосатой фланели;
спутанные волосы имели заспанный вид; лицо похудело. Глубоко ушли глаза; в них
пряталась тень, прикрывающая непостижимое мерцание огромных зрачков, в которых,
казалось, движется бесконечная толпа, или ходит, ворочая валами, море, или
просыпается к ночной жизни пустыня. Эти глаза наваливали смотрящему
впечатления, не имеющие ни имени, ни мерила. Так, может быть, смотрит кролик в
глаза льва или ребенок – на лицо взрослого. Руну охватил холод, но гибкая душа
женщины скоро оправилась. Однако все время свидания она чувствовала себя как бы
под огромным колоколом в оглушительной власти его вибрации.
– Глухая
ночь, – сказал Друд. – Вы, – здесь, – по разрешению? Кто
вы? Зачем?
– Будем
говорить тише. У нас мало времени. Не спрашивайте, я скажу сама все.
– Но
я вам еще не верю, – Друд покачал головой. – Все это необыкновенно.
Вы слишком красивы. Быть может, мне устраивают ловушку. Какую? В чем? Я не
знаю. Люди изобретательны. Но – торопитесь говорить; я не хочу давать вам
времени для тайных соображений лжи.
– Лжи
нет. Я искренна. Я хочу сделать вас снова свободным.
– Свободным, –
сказал Друд, переступая к ней, сколько позволяла цепь. – Вы употребили не
то слово. Я свободен всегда, даже здесь. – Беззвучно шевеля губами, он
что-то обдумывал. – Но здесь я больше не хочу быть. Меня усыпили. Я
проснулся – в железе.
– Мне
все известно, – Внимание! Я слушаю вас!
Руна
высвободила из складок платья крошечный сверток толщиной в карандаш и разорвала
его. Там блестели два жала, две стальные, тонкие, как стебелек, пилки – совершенство
техники, обслуживающей секретные усилия. Эти изделия, закаленные сложным
способом, употребляемым в Азии, распиливали сталь с мягкостью древесины,
ограничивая дело минутами.
– Их
я достала случайно, почти чудом, в последний час, как выехать; лицо, вручившее
их, заверило, что нет лучшего инструмента.
Друд
взял подарок, смотря на Руну так пристально, что она смутилась.
– Беру, –
сказал он, – благодарю – изумлен, – и стало мне хорошо. Кто вы,
чудесная гостья?
– Я
принадлежу к обществу, сильному связями и богатством; все доступно мне на
земле. Я была в цирке. С этого памятного вечера – знайте и разрастите в себе
то, что не успею сказать – прошло две ночи; они стоят столетия. Я пришла к вам,
как к силе необычайной; судьба привела меня. Я – из тех, кто верит себе. У меня
нет мелких планов, тщедушных соображений, нет задних мыслей и хитрости. Вот
откровенность… на которую вы вправе рассчитывать. Я хочу узнать вас в
нестесненной и подробной беседе, там, где вы мне назначите. Я – одна из сил,
вызванных вами к сознанию; оно увлекает; цель еще не ясна, но огромна. Может
быть также, что у вас есть цели мне неизвестные: все должно быть сказано в
следующей беседе. Для многого у меня сейчас нет выражений и слов. Они явятся.
Главное – это знать, где найти вас.
Она разгорелась, –
медленно, изнутри, – как облако, уступающее, мгновение за мгновением,
блеску солнца. Ее красота нашла теперь высшее свое выражение,
– в
позе, девственно-смелом взгляде и голосе, звучащем неотразимо. Казалось,
пронеслись образы поэмы, выслушанной в мрачном уединении; все тоньше, все
лучезарнее овладевают они душой, покоряя ее яркому воплощению прелестных тайн
духа и тела; и Друд сознал, что в том мире, который покинул он для мира иного,
не встречалось ему более гармонической силы женского ликования.
Снова
хотела она заговорить, но Друд остановил ее взмахом скованных рук.
– Тогда
это вы, – уверенно сказал он, – вы – и никто другой, крикнули мне. Я
не расслышал слов. Руна Бегуэм – женщина, несущая освобождение с такой
смелостью, может потребовать за это все, даже жизнь. Хотя есть нечто более
важное. Но время уходит. Мы встретимся. Я утром исчезну, а вечером буду у вас;
эти цепи, делающие меня похожим на пса или буйного сумасшедшего,
– единственная
помеха, но вы рассекли ее. О! Меня стерегут. Особо приставленный часовой всегда
здесь, у двери, с приказом убить, если понадобится. Но – что вы задумали? Одно
верно: стоит мне захотеть – а я знаю тот путь, – и человечество пошло бы
все разом в страну Цветущих Лучей, отряхивая прошлое с ног своих без единого вздоха.
– Все
сделав, узнав все, что нужно, я ухожу, но не оставляю вас. Уходите. Прощайте!
– Бог
благословит вас, – сказал Друд, – это вне благодарности, но в сердце
моем.
Он
улыбнулся, как улыбаются всем лицом, если улыбка переполнила человека. Не в
состоянии протянуть одну руку, он протянул обе – связанные и разделенные цепью
наручников; обе руки протянула и Руна. Он сжал их, мягко встряхнув, и девушка
отошла.
Тут
же, – как если бы они угадали срок, – дверь скрипнула и открылась; на
пороге встал комендант, пряча часы: – Время прошло, я провожу вас.
Руна
кивнула, вышла и тем же путем вернулась к своему экипажу.
Когда
долго смотришь на ярко горящую печь, а затем обращаешь взор к темноте – она хранит
запечатленный блеск углей, воздушное их сияние. Отъезжая, среди зданий и улиц
Руна не переставала видеть тюрьму.
|
