Увеличить |
VIII
В
бешенстве человеческих отношений перебрасывается быстрый и тонкий луч холодного
света – фонарь полиции. Когда коридорный донес управляющему гостиницей, что
изнутри номера 137 дергалась ручка двери, – луч фонаря пристально
остановился на лице управляющего и, сверкнув приказательно, позвал к руке,
державшей фонарь. Рука издали казалась обыкновенной рукой, в обшлаге с
казенными пуговицами, но вблизи выразила всего человека, который владел ею. Ее
пальцы были жестки и плоски. Она лежала, как каменная, на углу большого стола.
Фонарь исчез, его заменил свет яркой зеленой лампы.
Ночь
кончилась; этот свет также исчез, уступив блеску раннего солнца, в котором Бетси
предстала пытливым и равнодушным глазам управляющего гостиницей. Он взял резкий
тон крайнего неудовольствия:
– Вы
обслуживаете верх и так нерадиво, что на вас стали поступать жалобы. Мне это не
нравится. Я выслушал неприятные вещи. Приборы не чищены, мебель расставлена
неаккуратно, подаете тупые ножи, расплескиваете кофе и чай; приносите мятые
салфетки. До сих пор я не делал вам замечаний, считая это простой оплошностью,
но сегодня решил наконец покончить с ленью и безобразием.
– Сударь, –
сказала пораженная девушка, – извините, я, честное слово, ничего ровно не
понимаю. Грех вам, вы так меня обижаете… – Она подняла передник, тыкая им в
глаза. – Я так стараюсь, не покладая рук, что не имею для себя свободной
минуты. Вам, должно быть, насплетничали. Кто вам жаловался? Кто? Кто?
– Кто
бы ни жаловался, – почтенным жильцам я верю и ваши выкрики считаю
истерикой. Не трудитесь оправдываться. Впрочем, я придумал взыскание, которое
одновременно проучит вас и даст мне возможность убедиться, верны ли жалобы. С
этого часа, прежде чем разнести что-либо по номерам, извольте показать мне
приборы, кушанья и напитки: я сам посмотрю, так ли вы делаете то, что надо
делать; а затем, прекращая наш разговор, предупреждаю, что в следующий раз вы
дешево не отделаетесь.
Горничная
вышла с тяжелым сердцем, в слезах и горьком недоумении, по-своему объясняя
придирку.
«Он
приставал ко мне, – решила она, – перещипал мне все руки, но без
толку и теперь мстит; будь он, однако, проклят, – я понесу ему на осмотр
не только приборы, а все ковры, и так тряхну перед его носом, что он съест
фунтов пять пыли».
Простодушно
изобличив, таким образом, свои отношения к коврам, она поднялась наверх,
преследуемая звонками. На сигнальной доске выпали три номера и меж ними номер
137; осмотрев цифры, Бетси ощутила легкую, полную любопытства жуть, навеянную
кухонной болтовней. Два жильца потребовали счет и извозчика; голос 137-го
номера, осведомившись сквозь портьеру который час, сообщил, что еще не одет,
попросил кофе и рюмку ликера; затем Айшер зевнул.
«Ты, что
ли, жаловался? – подумала Бетси, припоминая, как вчера убирала номер
несколько второпях. – Фальшивая душа, если обращаешься, словно ни в чем не
бывало; хорошо, я покажу тебе, как умею отвечать с достоинством».
Воспоминание
о еще некоторых грешках внушило ее подозрению стальную уверенность.
«Все-таки
он красив и кроток, как ангел; на первый раз, может быть, надо его простить».
И она,
тоном насильственного оживления, в котором, по ее мнению, проглядывал скорбный
упрек, ответила, что на часах половина восьмого, что каждый одевается, когда
хочет, а кофе она принесет немедленно.
– Прекрасно, –
сказал Айшер, – вы, Бетси, не прислуга, а клад. Я очень доволен вами.
Бетси
вознамерилась было сказать Айшеру о выговоре управляющего и спросить, не Айшер
ли накликал на нее эту беду, но в последних его словах почудилось ей легкое
издевательство. Она высунула язык и, довольная тем, что акт мщения скрыт
портьерой, кисло произнесла: – Я ужасно рада, господин Айшер, если имею
удовольствие вам угодить, – и вышла, твердо решив впредь держать сердце
назаперти.
Она
сошла вниз, где у плиты повар в белом колпаке уже колдовал среди облаков пара.
Взяв поднос с кофе, Бетси завернула к буфетчику, капнувшему ей в крошечную, как
полевой колокольчик, рюмочку огненного жидкого бархата, и понеслась к
управляющему. Она решила наказать его оглушительными ударами в дверь, но, к ее
удивлению, управляющий открыл тотчас, едва она стукнула.
– А! –
сказал он, окидывая беглым взглядом прибор. – Что это за кислая
физиономия? Дайте сюда. Я рассмотрю посуду в свете окна. Подождите. – Он
удалился, двигая над кофейником пальцами, словно соля хлеб, и через минуту
вышел с улыбкой, передавая поднос горничной. – Ну так помните: опрятность
и чистота – лучшее украшение женщины.
Излишне
говорить, что сервиз, всегда чистый, сверкал теперь ослепительно. Бетси, проворчав:
«Наставляйте свою жену», – ушла и отнесла кофе в 137-й номер.
Друд,
потягиваясь, прихлебывал из белой с золотом чашки. За раздвинутыми занавесями в
обольстительной чистоте и свежести раннего утра сверкал перед ним яркий балкон.
«Кажется,
довольно быть здесь. Уже что-то заставляет прислушиваться к этим стенам».
Но
легкая пыль, поднятая тайной работой, не задела его дыхания, и размышление
сосредоточилось на сенсации. Хотя городские газеты обошли дело полным
молчанием, он еще не знал этого. Его внутреннее зрение посетило все углы мира.
Он видел, как несутся по телеграфным проволокам, в почтовых пакетах, на красных
языках и в серых мозгах, пучеглазые, вертлявые вести, пища от нетерпения сбыть
себя как можно скорее другой проволоке, другому уму, пакету и языку и как,
людоеду подобно, жадно глотает их Легенда, окутанная дырявым плащом Путаницы,
родной сестры всякой истории.
Гром
грянул в обстановке и при условиях, какие неизбежно явятся началом отрицания. Места
подобные цирку не слишком авторитетны; любое впечатление платного зрелища во времени
и на расстоянии рассматривается как искусственное; улыбка и шутка – вечный его
удел. Есть и будут существовать явления, призрачные без повседневности; о них
выслушают и поговорят, но если они не повторятся, – веры им не более, как
честному слову, однажды уже нарушенному. Событие в цирке, исказив окраску и
форму, умрет смутным эхом, растерзанное всевозможными толками на свои составные
части, из коих самая главная – человек без крыльев под небом – станет басней
минуты, пожертвованной досужему разговору о запредельных натуре человеческой
чудесах. И может быть, лишь какой-нибудь отсталый любитель снов, облаков и птиц
задумается над страницей развязного журнала с трепетом легкой грезы, закроет
книгу и рассеянно посмотрит вокруг.
«Но,
если… – Друд приподнял отяжелевшую голову, устраивая подушку выше, – если
я решу жить открыто, с наукой произойдут корчи. Уж я слышу тысячу тысяч
докладов, прочитанных в жаркой бане огромных аудиторий. Там постараются внушить
резвую мысль, что рассмотренное явление, по существу, согласно со всяческими
законами, что оно есть непредвиденный аккорд сил, доступных исследованию. А в
тишине кабинета, мужественно обложась грудами книг, какой-нибудь растерянный,
седой человек, проживший жизнь с гордо поднятой головой, в славе и уважении,
станет искать среди страниц извилистую тропу, по которой можно залезть внутрь
этого, сожравшего его пропитанную потом систему „аккорда“, пока не убедится в
тщете усилий и не отмахнется словами: „Икс. Вне науки. Иллюзия“, – подобно
досужему остроумцу, доказавшему, что Бонапарта никогда не было.
И перед
ним с ясностью напряженного зрения встал круг седобородых мужчин в мантиях и
париках, которые, ухватив друг друга за языки, пытались крикнуть нечто
решительное. Тогда Друд понял, что засыпает и гибнет, но этот печальный момент
раненого сознания тотчас затонул в слабости; с усилием поднял он веки и,
повинуясь роковой лени, снова закрыл их. В синей тьме поплыли лучистые пятна;
они угасли, и лицо спящего побледнело.
Следствием
всего этого было небольшое собрание праздных людей у подъезда гостиницы, откуда
четыре санитара вынесли на носилках неподвижное тело, окутанное холстом. Лицо
также оставалось закрытым. Управляющий, присутствуя при этой сцене, в ответ на
соболезнующие вопросы сказал, что увозят больного, захворавшего неожиданно и
тяжко; несчастный лишен сознания.
– Быть
может, простой нервный припадок, – говорил он. – Я, впрочем, не
доктор.
Тем
временем больного уложили в карету, служители поместились внутри, а на козлы, к
кучеру, сел бледный человек в очках, с серым лицом. Он что-то шепнул кучеру.
Тот, взяв полную рысь, заторопил лошадей, и карета, свернув за угол, скользнула
к тюрьме.
|