Увеличить |
IX
Вечером
следующего дня Руна посетила министра, своего дядю по матери. Уже было
одиннадцать, но Дауговет принял ее. Он выразил лишь удивление, что она,
любимица, как бы нарочно выбрала такой час с целью сократить его удовольствие.
Она
сказала: – Нет, ваше удовольствие, дядя, может быть, увеличится в связи с тем,
что я привезла. – И она рассмеялась, а от смеха засмеялась вся ее красота,
равная откровению.
Красота
красит и тех, кто созерцает ее; все ее оттенки и светы вызовут похожие на них
чувства, а все вместе взволнует и осчастливит. Но еще неотразимее действует
совершенство, когда оно вооружено сознанием своей силы. Только удалясь, можно
бороться с ним, но и тогда ему обеспечена часть победы – улыбка задумчивости.
Поэтому,
имея в виду все средства для достижения цели, красавица-девушка оделась как на
выезд – в блестящее открытое платье, напоминающее летний цветок. Из кружев
выходили ее нежные, белые плечи; обнаженные руки дышали плавностью и чистотой
очертания; лицо улыбалось. В ее тонких бровях была некая милая вольность или,
скорей, нервность линии, что придавало взгляду своеобразное выражение капризной
откровенности, как бы говоря постоянно и всем: – «Что делать, если я так
невозможно, непростительно хороша? Примиритесь с этим, помните и простите».
– Дитя, –
сказал министр, усаживая ее, – я старик и довожусь родным дядей, но должен
сознаться, что за право смотреть на вас глазами, – хотя бы,
– Галля
охотно и с отвращением вернул бы судьбе свой властный мундир. Жаль, у меня нет
таких глаз.
– И
я не верю слепым, поэтому заговорю о вашей безошибочной, прочной любви к
книгам. Вы не изменили своей привязанности?
Дауговет
оживился, что случалось с ним неизменно, если затрагивали этот вопрос.
– Да,
да, – сказал он, – меня заботят теперь «Эпитафии» 1748 г., изданные в
Мадриде под инициалами Г. Ж.; два экземпляра проданы Верфесту и Гроссману, я
опоздал, хотя относительно одного экземпляра есть надежда: Верфест не прочь от
переговоров. Однако, – он взглянул на книгу, которая была с Руной,
– не
фея ли вы и не драгоценность ли Верфеста с тобой?
Министр
переходил на ты в тех случаях, когда хотел дать этим понять, что свободно располагает
временем.
– Сознаюсь,
эту сверхъестественную надежду внушило мне твое торжественное, внутреннее
освещение и загадочные слова о радости. Все же иногда жаль, что чудесное существует
только в воображении.
– Нет,
не «Эпитафии». – Руна мельком взглянула на свою книгу. – Как хотите,
то, что мы с вами видели в цирке, есть чудо. Я не понимаю его.
Министр,
прежде чем отвечать, помолчал, обдумывая слова, какими мог подчеркнуть свое нежелание
говорить об удивительном случае и странной выходке Руны.
– Я
не понимаю – что понимать? Кстати, ты испугалась, кажется, больше всех. Откровенно
говоря, я жалею, что был в «Солейль». Мне неприятно вспоминать о сценах,
которых я был свидетелем. Относительно самого факта, или, как ты
выражаешься, – «чуда», я скажу: ухищрения цирковых чародеев не прельщают
меня разбором их по существу, к тому же в моем возрасте это опасно. Я, чего
доброго, раскрою на ночь Шехерезаду. Очаровательная свежесть старых книг подобна
вину. Но что это? Ты несколько похудела, моя милая?
Она
вспомнила, что пережила в эти два дня, одержимая желанием найти человека, запевшего
под куполом цирка. В напиток, которым она пыталась утолить долгую жажду, этот
старик, ее дядя, бросил яд. Поэтому лицемерие Дауговета возмутило ее; прикрыв
гнев улыбкой рассеянности, Руна сказала: – Я похудела, но причина тому вы. Я
еще более похудела бы, не будь у меня в руках этой книги. Министр поднял брови.
– Где
ключ к загадкам? Объясни. Я уже делаюсь наполовину серьезен, так как ты тревожишь
меня. Девушка шутя положила веер на его руку.
– Смотрите
мне в глаза, дядя. Смотрите внимательно, пока не заметите, что нет во мне желания
подурачиться, что я настроена необычно. – Действительно глаза ее
сосредоточенно заблестели, а полуоткрытый рот, тронутый игрой смеха, вздрагивал
с кротким и пленительным выражением. – Убедительно ли я говорю? Видите ли
вы, что мне хорошо? В таком случае, потрудитесь проверить, способны ли вы
вынести удар, потрясение, молнию? Именно – молнию, не потеряв сна и аппетита?
В ее
словах, в звонкой неровности ее голоса чудилось торжество оглушительного
секрета. Молча смотрел на нее министр, следуя невольной улыбкой всем тонким
лучам игры прекрасного лица Руны, с предчувствием, что приступ скрывает нечто
значительное. Наконец ему сообщилось ее волнение; он отечески нагнулся к ней,
сдерживая тревогу.
– Но,
боже мой, что? Дай опомниться! Я всегда достаточно владею собой.
– В
таком случае, – важно сказала девушка, – что думаете вы о покупке
Верфеста? Есть ли надежда «Эпитафиям» засиять в вашей коллекции?
– Милая,
если не считать надеждой твои странные вопросы, твою экзальтацию, – нет,
нет, почти никакой. Правда, я заинтересовал одного весьма ловкого комиссионера,
того самого, который обменял Грею золотой свиток Вед XI столетия на катехизис с
пометками Льва VI, уверив владельца, что драгоценная рукопись приносит
несчастье ее собственнику, – да, я намагнитил этого посредника вескими
обещаниями, но Верфест, кажется, имеет предложения более выгодные, чем мои.
Признаюсь, этот разговор глубоко волнует меня.
– В
таком случае, – Руна весело вздохнула, – «Эпитафии» вам придется
забыть?
– Как?!
Лишь это ты сообщаешь мне, действуя почти страшно?!
– Нет,
я раздумываю, не утешит ли вас что-либо равное «Эпитафиям»; что так же, как
они, или еще сильнее того манит вас; над чем забылись бы вы, разгладив морщины?
Министр
успокоился и воодушевился.
– Так,
все ясно мне, – сказал он, – видимо, библиомания – твое очередное
увлечение. Хорошо. Но с этого надо было начать. Я назову редкости, так сказать,
неподвижные, ибо они составляют фамильное достояние. Истинный, но не всемогущий
любитель думает о них с платоническим умилением влюбленного старца. Вот они:
«Объяснение и истолкование Апокалипсиса» Нострадамуса, 1500 года, собственность
Вейса; «Дон Кихот, великий и непобедимый рыцарь Ламанчский» Сервантеса, Вена,
1652 года, принадлежит Дориану Кемболлу; издание целиком сгорело, кроме одного
экземпляра. Затем… Пока он говорил, Руна, склонив голову, задумчиво водила
пальцами по обрезу своей книги. Она перебила: – Что, если бы вам подарили
«Объяснение и истолкование Апокалипсиса»? – невинно осведомилась она – Вам
это было бы очень приятно?
Министр
рассмеялся.
– Если
бы ты, как в сказке, превратилась в фею? – ответил он, ловя себя, однако,
на том, что присматривается к рукам Руны, небрежно поворачивающим свою книгу, с
суеверным чувством разгоряченного охотника, когда в сумерках тонкий узор куста
кажется ветвисторогой головой затаившегося оленя. – А ты достойна быть
феей.
– Да,
вернее – я ужилась бы с ней. Но и вы достойны владеть Нострадамусом.
– Не
спорю. Дай мне его.
– Возьмите.
И она
протянула редкость с простотой человека, передающего собеседнику наскучившую
газету.
Министр
не понял. Он взял и прищурился на кожаный переплет, затем улыбнулся светлой
улыбке Руны.
– Да?
Ты это читаешь? А в самом деле, обернись мгновенно сей, надо думать, ученый
опыт золотом Нострадамуса, я, пожалуй, окаменел бы на столько времени, на
сколько, так некстати, окаменел Лот.
Без
подозрения, хотя странно и тяжело сжалось сердце, откинул он переплет и увидел
заглавный лист с знаменитой виньеткой, обошедшей все специальные издания и
журналы Европы, – виньеткой, в выцветших штрихах которой, стиснутые
столетиями, развернулись пружиной и прянули в его мозг вожделения библиофилов
всех стран и национальностей. Все вздрогнуло перед ним, руки разжались, том
упал на ковер, и он поднял его движениями помешанного, гасящего воображенный
огонь.
– Как? –
дико закричал Дауговет. – Нострадамус – и без футляра! Но ради всех святых
твоей души, – какой джинн похитил для тебя это? Боги! Землетрясение!
Революция! Солнце упало на голову'
– Голову, –
спокойно поправила девушка. – Вы обещали не волноваться.
– Если
не потеряю рассудок, – сказал ослабевший министр, припадая к сокровищу с
помутившимся, бледным лицом, – я больше волноваться не буду. Но неужели
Вейс пустил библиотеку с аукциона?
Говоря
это, он перенес драгоценность на круглый столик под лампу с бронзовым изображением
Гения, целующего Мечту, и опустил свет; затем несколько овладел чувствами. Руна
сказала: – Все это – результат моего извещения Вейсу, что я прекращаю
двадцатилетний процесс «Трех Дорог», чем отдаю лес и ферму со всеми ее
древностями. Вейс крайне самолюбив. Какое торжество для такого человека, как
он! Мне не стоило даже особого труда настаивать на своем условии; условием же
был Нострадамус.
Она
рассказала, как происходили переговоры – через посредника.
– Безумный,
сумасшедший Вейс, – сказал министр, – его отец развелся с женой,
чтобы получить первое издание гуттенберговского молитвенника; короче, он
променял жену Абстнеру на триста двадцать страниц древнего шрифта и, может
быть, поступил хорошо. Но прости мое состояние. Такие дни не часты в
человеческой жизни. Я звоню. Ты ужинаешь со мной? Я хочу показать, что происходит
в моей душе, особенным действием. Вот оно.
Он нажал
звонок, вызвал из недр послушания отлично вылощенную фигуру лакея с неподвижным
лицом.
– Гратис,
я ужинаю дома. Немедленно распорядитесь этим. Ужин и сервиз должны быть
совершенно те, при каких я принимал короля; прислуживать будете вы и Вельвет.
Смеясь,
он обратился к племяннице: – Потому что подарок, достойный короля, есть веяние
державной власти, и оно тронуло меня твоими руками. А! ты задумчива?.. Да,
странный день, странный вечер сегодня. Прекрасно волновать жизнь такими вещами,
такими сладкими ударами. И я хотел бы, подражая тебе, свершить нечто равное
твоему любому желанию, если только оно у тебя есть.
Руна,
опустив руки, молча смотрела в его восторженное лицо.
– Так
надо, так хорошо, – произнесла она тихо и странно, с видом вслух
думающей, – веяние великой власти с нами, да будет оно отличено и озарено
пышностью. И у меня – вы правы в своем порыве – есть желание; оно не
материально; огромно оно, сложно и безрассудно.
– Ну,
нет невозможного на земле; скажи мне. Если в отношении его ты не можешь быть
Бегуэм, как было с подарком, – я стану лицом к нему, как министр и…
Дауговет.
Их глаза
ясно и остро встретились.
– Пусть, –
сказал министр. – Поговорим за столом.
|