Явление второе
Бальзаминова и Бальзаминов.
Бальзаминов. Что же это такое, маменька!
Помилуйте! На самом интересном месте…
Бальзаминова. Что такое?
Бальзаминов. Да Матрена меня разбудила на
самом интересном месте. И очень нужно ей было там чашки убирать.
Бальзаминова. Разве ты что-нибудь во сне
видел?
Бальзаминов. Да помилуйте! на самом
интересном месте! Вдруг вижу я, маменька, будто иду я по саду; навстречу мне
идет дама красоты необыкновенной и говорит: «Господин Бальзаминов, я вас люблю
и обожаю!» Тут, как на смех, Матрена меня и разбудила. Как обидно! Что бы ей
хоть немного погодить? Уж очень мне интересно, что бы у нас дальше-то было. Вы
не поверите, маменька, как мне хочется доглядеть этот сон. Разве уснуть опять?
Пойду усну. Да ведь, пожалуй, не приснится.
Бальзаминова. Разумеется, не приснится.
Бальзаминов. Экая досада! Мне бы теперь, по
моим делам, очень нужно такой сон видеть; может быть, он мне что-нибудь и
напророчил бы. Что, маменька, меня никто не спрашивал?
Бальзаминова. Это что еще за новости! Кому
тебя спрашивать?
Бальзаминов. Я, маменька, новое знакомство
завел. Лукьян Лукьяныч Чебаков, отличнейший человек. Он капитан в отставке.
Бальзаминова. К чему это?
Бальзаминов. Как к чему? Что вы говорите! Вы
знаете, маменька, какая у нас сторона! Я уж теперь далеко не хожу, а хожу тут
поблизости.
Бальзаминова. Так что же?
Бальзаминов. Как что же? Какое необразование
свирепствует в нашей стороне, страсть! Обращения не понимают, человечества нет
никакого! Пройду по рынку мимо лавок лишний раз – сейчас тебе прозвище дадут,
кличку какую-нибудь. Почти у всяких ворот кучера сидят, толстые, как мясники
какие, только и дела что собак гладят да играют с ними; а собаки-то, маменька,
как львы. Ведь по нашему делу иногда нужно раз десять мимо окон-то пройти,
чтобы заметили тебя, а они разве дадут? Сейчас засвищут, да и давай собаками травить.
Бальзаминова. Как же это можно живого
человека собаками травить?
Бальзаминов. Как можно? Что вы, маменька!
Разве они знают учтивость? Ему бы только хохотать, дураку, благо горло широко,
а там хоть человека до смерти загрызи, ему все равно.
Бальзаминова. Какое необразование!
Бальзаминов. Меня раза три травили.
Во-первых, перепугают до смерти, да еще бежишь с версту, духу потом не
переведешь. Да и страм! какой страм-то, маменька! Ты тут ухаживаешь, стараешься
понравиться – и вдруг видят тебя из окна, что ты летишь во все лопатки. Что за
вид, со стороны-то посмотреть! Невежество в высшей степени… что уж тут! А вот
теперь, как мы с Лукьян Лукьянычем вместе ходим, так меня никто не смеет
тронуть. А знаете, маменька, что я задумал?
Бальзаминова. А что?
Бальзаминов. Я хочу в военную службу
поступить.
Бальзаминова. Да ты проснулся ли совсем-то,
или еще все бредишь?
Бальзаминов. Нет, позвольте, маменька: это
дело рассудить надо.
Бальзаминова. Да что тут рассуждать-то! Много
ли ты лет до офицерства-то прослужишь?
Бальзаминов. Сколько бы я ни прослужил: ведь
у меня так же время-то идет, зато офицер. А теперь что я? Чин у меня маленький,
притом же я человек робкий, живем мы в стороне необразованной, шутки здесь всё
такие неприличные, да и насмешки… А вы только представьте, маменька: вдруг я
офицер, иду по улице смело; уж тогда смело буду ходить; вдруг вижу – сидит барышня
у окна, я поправляю усы…
Бальзаминова. Все вздор какой говоришь! А чем
жить-то мы будем, пока ты в офицеры-то произойдешь?
Бальзаминов. Ах, боже мой! Я и забыл про
это, совсем из головы вон! Вот видите, маменька, какой я несчастный человек! Уж
от военной службы для меня видимая польза, а поступить нельзя. Другому можно, а
мне нельзя. Я вам, маменька, говорил, что я самый несчастный человек в мире:
вот так оно и есть. В каком я месяце, маменька, родился?
Бальзаминова. В мае.
Бальзаминов. Ну вот всю жизнь и маяться.
Потому, маменька, вы рассудите сами, в нашем деле без счастья ничего не
сделаешь. Ничего не нужно, только будь счастье. Вот уж правду-то русская
пословица говорит: «Не родись умен, не родись пригож, а родись счастлив». А
все-таки я, маменька, не унываю. Этот сон… хоть я его и не весь видел, –
черт возьми эту Матрену! – а все-таки я от него могу ожидать много пользы
для себя. Этот сон, если рассудить, маменька, много значит, ох как много!
Бальзаминова. Да ты помнишь ли в лицо ту
даму, которую видел во сне-то?
Бальзаминов. Помню, маменька; как сейчас
гляжу: лицо такое, знаете, снисходительное…
Бальзаминова. Это хорошо.
Бальзаминов. Это, маменька, для нас первое
дело. У кого в лице строгость, я ведь с тем человеком разговаривать не могу,
маменька.
Бальзаминова. Да и я не люблю.
Бальзаминов. Другой на тебя смотрит – точно
допрос тебе делает. Ну, что ж тут хорошего! Конечно, если строго разобрать, так
мы имеем недостатки в себе, в образовании, ну и в платье тоже. Когда на тебя
смотрят строго, что ж тут делать? Конфузиться да обдергиваться.
Бальзаминова. Разумеется. А вот ты коли ждешь
кого, так оделся бы пошел; что в халате-то сидишь!
Бальзаминов. Да, маменька, я сейчас оденусь.
Лукьян Лукьяныч ведь человек светский; какие у него трубки, с какими янтарями,
маменька! (Уходит.)
Бальзаминова. Какой странный сон! Уж очень прямо;
так что-то даже неловко: «Я вас люблю и обожаю»… Хорошо, как так и наяву выдет,
а то ведь сны-то больше всё наоборот выходят. Если бы она ему сказала:
«Господин Бальзаминов, я вас не люблю и вашего знакомства не желаю», – это
было бы гораздо лучше.
Красавина входит.
|
