XII
Дни
проходили. Зинаида становилась все странней, все непонятней. Однажды я вошел к
ней и увидел ее сидящей на соломенном стуле, с головой, прижатой к острому краю
стола. Она выпрямилась… все лицо ее было облито слезами.
– А!
вы! – сказала она с жестокой усмешкой. – Подите-ка сюда.
Я
подошел к ней: она положила мне руку на голову и, внезапно ухватив меня за
волосы, начала крутить их.
–
Больно… – проговорил я, наконец.
– А!
больно! а мне не больно? не больно? – повторила она.
–
Ай! – вскрикнула она вдруг, увидав, что выдернула у меня маленькую прядь
волос. – Что это я сделала? Бедный мсьё Вольдемар!
Она
осторожно расправила вырванные волосы, обмотала их вокруг пальца и свернула их
в колечко.
– Я ваши
волосы к себе в медальон положу и носить их буду, – сказала она, а у самой
на глазах все блестели слезы. – Это вас, быть может, утешит немного… а
теперь прощайте.
Я
вернулся домой и застал там неприятность. У матушки происходило объяснение с
отцом: она в чем-то упрекала его, а он, по своему обыкновению, холодно и
вежливо отмалчивался – и скоро уехал. Я не мог слышать, о чем говорила матушка,
да и мне было не до того; помню только, что по окончании объяснения она велела
позвать меня к себе в кабинет и с большим неудовольствием отозвалась о моих
частых посещениях у княгини, которая, по ее словам, была une femme capable de
tout.[8]
Я подошел к ней к ручке (это я делал всегда, когда хотел прекратить разговор) и
ушел к себе. Слезы Зинаиды меня совершенно сбили с толку: я решительно не знал,
на какой мысли остановиться, и сам готов был плакать: я все-таки был ребенком,
несмотря на мои шестнадцать лет. Уже я не думал более о Малевском, хотя
Беловзоров с каждым днем становился все грознее и грознее и глядел на
увертливого графа, как волк на барана; да я ни о чем и ни о ком не думал. Я
терялся в соображениях и все искал уединенных мест. Особенно полюбил я развалины
оранжереи. Взберусь, бывало, на высокую стену, сяду и сижу там таким
несчастным, одиноким и грустным юношей, что мне самому становится себя
жалко, – и так мне были отрадны эти горестные ощущения, так упивался я
ими!..
Вот
однажды сижу я на стене, гляжу вдаль и слушаю колокольный звон… вдруг что-то
пробежало по мне – ветерок не ветерок и не дрожь, а словно дуновение, словно
ощущение чьей-то близости… Я опустил глаза. Внизу, по дороге, в легком
сереньком платье, с розовым зонтиком на плече, поспешно шла Зинаида. Она
увидела меня, остановилась и, откинув край соломенной шляпы, подняла на меня
свои бархатные глаза.
– Что
это вы делаете там, на такой вышине? – спросила она меня с какой-то
странной улыбкой. – Вот, – продолжала она, – вы все уверяете,
что вы меня любите, – спрыгните ко мне на дорогу, если вы действительно
любите меня.
Не
успела Зинаида произнести эти слова, как я уже летел вниз, точно кто подтолкнул
меня сзади. В стене было около двух сажен вышины. Я пришелся о землю ногами, но
толчок был так силен, что я не мог удержаться: я упал и на мгновенье лишился
сознанья. Когда я пришел в себя, я, не раскрывая глаз, почувствовал возле себя
Зинаиду.
– Милый
мой мальчик, – говорила она, наклонясь надо мною – и в голосе ее звучала
встревоженная нежность, – как мог ты это сделать, как мог ты послушаться…
ведь я люблю тебя… встань.
Ее грудь
дышала возле моей, ее руки прикасались моей головы, и вдруг – что сталось со
мной тогда! – ее мягкие, свежие губы начали покрывать все мое лицо
поцелуями… они коснулись моих губ… Но тут Зинаида, вероятно, догадалась, по
выражению моего лица, что я уже пришел в себя, хотя я все глаз не
раскрывал, – и, быстро приподнявшись, промолвила:
– Ну
вставайте, шалун, безумный; что это вы лежите в пыли?
Я
поднялся.
–
Подайте мне мой зонтик, – сказала Зинаида, – вишь, я его куда
бросила; да не смотрите на меня так… что за глупости? вы не ушиблись? чай,
обожглись в крапиве? Говорят вам, не смотрите на меня… Да он ничего не
понимает, не отвечает, – прибавила она, словно про себя. – Ступайте
домой, мсьё Вольдемар, почиститесь, да не смейте идти за мной – а то я
рассержусь, и уже больше никогда… Она не договорила своей речи и проворно удалилась,
а я присел на дорогу… ноги меня не держали. Крапива обожгла мне руки, спина
ныла, и голова кружилась; но чувство блаженства, которое я испытал тогда, уже
не повторилось в моей жизни. Оно стояло сладкой болью во всех моих членах и
разрешилось, наконец, восторженными прыжками и восклицаниями. Точно: я был еще
ребенок.
|