V
Княгиня,
по обещанию, навестила матушку и не понравилась ей. Я не присутствовал при их
свидании, но за столом матушка рассказывала отцу, что эта княгиня Засекина ей
кажется une femme très vulgaire,[1]
что она очень ей надоела своими просьбами ходатайствовать за нее у князя
Сергия, что у ней все какие-то тяжбы и дела – des vilaines affaires d’argent[2] – и что она
должна быть великая кляузница. Матушка, однако же, прибавила, что она позвала
ее с дочерью на завтрашний день обедать (услыхав слово «с дочерью», я ткнул нос
в тарелку), – потому что она все-таки соседка, и с именем. На это отец
объявил матушке, что он теперь припоминает, какая это госпожа; что он в
молодости знал покойного князя Засекина, отлично воспитанного, но пустого и
вздорного человека; что его в обществе звали «le Parisien»,[3] по причине его долгого житья
в Париже; что он был очень богат, но проиграл все свое состояние – и неизвестно
почему, чуть ли не из-за денег, – впрочем, он бы мог лучше выбрать, –
прибавил отец и холодно улыбнулся, – женился на дочери какого-то
приказного, а женившись, пустился в спекуляции и разорился окончательно.
– Как бы
она денег взаймы не попросила, – заметила матушка.
– Это
весьма возможно, – спокойно промолвил отец. – Говорит она
по-французски?
– Очень
плохо.
– Гм.
Впрочем, это все равно. Ты мне, кажется, сказала, что ты и дочь ее позвала;
меня кто-то уверял, что она очень милая и образованная девушка.
– А!
Стало быть, она не в мать.
– И не в
отца, – возразил отец. – Тот был тоже образован, да глуп.
Матушка
вздохнула и задумалась. Отец умолк. Мне было очень неловко в течение этого
разговора.
После
обеда я отправился в сад, но без ружья. Я дал было себе слово не подходить к
«засекинскому саду», но неотразимая сила влекла меня туда – и недаром. Не успел
я приблизиться к забору, как увидел Зинаиду. На этот раз она была одна. Она
держала в руках книжку и медленно шла по дорожке. Она меня не замечала.
Я
чуть-чуть не пропустил ее; но вдруг спохватился и кашлянул.
Она
обернулась, но не остановилась, отвела рукою широкую голубую ленту своей
круглой соломенной шляпы, посмотрела на меня, тихонько улыбнулась и опять
устремила глаза в книжку.
Я снял
фуражку и, помявшись немного на месте, пошел прочь с тяжелым сердцем. «Que
suis-je pour elle?»[4]
– подумал я (бог знает почему) по-французски.
Знакомые
шаги раздались за мною: я оглянулся – ко мне своей быстрой и легкой походкой
шел отец.
– Это
княжна? – спросил он меня.
–
Княжна.
– Разве
ты ее знаешь?
– Я ее
видел сегодня утром у княгини.
Отец
остановился и, круто повернувшись на каблуках, пошел назад. Поравнявшись с Зинаидой,
он вежливо ей поклонился. Она также ему поклонилась, не без некоторого
изумления на лице, и опустила книгу. Я видел, как она провожала его глазами.
Мой отец всегда одевался очень изящно, своеобразно и просто; но никогда его
фигура не показалась мне более стройной, никогда его серая шляпа не сидела
красивее на его едва поредевших кудрях.
Я
направился было к Зинаиде, но она даже не взглянула на меня, снова приподняла
книгу и удалилась.
VI
Целый
вечер и следующее утро я провел в каком-то унылом онемении. Помнится, я попытался
работать и взялся за Кайданова – но напрасно мелькали передо мною разгонистые
строчки и страницы знаменитого учебника. Десять раз сряду прочел я слова: «Юлий
Цезарь отличался воинской отвагой» – не понял ничего и бросил книгу. Перед
обедом я опять напомадился и опять надел сюртучок и галстук.
– Это
зачем? – спросила матушка. – Ты еще не студент, и бог знает,
выдержишь ли ты экзамен. Да и давно ли тебе сшили куртку? Не бросать же ее!
– Гости
будут, – прошептал я почти с отчаянием.
– Вот
вздор! Какие это гости!
Надо
было покориться. Я заменил сюртучок курткой, но галстука не снял. Княгиня с дочерью
явилась за полчаса до обеда; старуха сверх зеленого, уже знакомого мне платья
накинула желтую шаль и надела старомодный чепец с лентами огненного цвета. Она
тотчас заговорила о своих векселях, вздыхала, жаловалась на свою бедность,
«канючила», но нисколько не чинилась: так же шумно нюхала табак, так же
свободно поворачивалась и ерзала на стуле. Ей как будто и в голову не входило,
что она княгиня. Зато Зинаида держала себя очень строго, почти надменно,
настоящей княжной. На лице ее появилась холодная неподвижность и важность – и я
не узнавал ее, не узнавал ее взглядов, ее улыбки, хотя и в этом новом виде она
мне казалась прекрасной. На ней было легкое барежевое платье с бледно-синими
разводами; волосы ее падали длинными локонами вдоль щек – на английский манер;
эта прическа шла к холодному выражению ее лица. Отец мой сидел возле нее во
время обеда и со свойственной ему изящной и спокойной вежливостью занимал свою
соседку. Он изредка взглядывал на нее – и она изредка на него взглядывала, да
так странно, почти враждебно. Разговор у них шел по-французски; меня, помнится,
удивила чистота Зинаидина произношения. Княгиня, во время стола, по-прежнему
ничем не стеснялась, много ела и хвалила кушанья. Матушка видимо ею тяготилась
и отвечала ей с каким-то грустным пренебрежением; отец изредка чуть-чуть морщил
брови. Зинаида также не понравилась матушке.
– Это
какая-то гордячка, – говорила она на следующий день. – И подумаешь –
чего гордиться – avec sa mine de grisette![5]
– Ты,
видно, не видала гризеток, – заметил ей отец.
– И
слава богу!
–
Разумеется, слава богу… только как же ты можешь судить о них?
На меня
Зинаида не обращала решительно никакого внимания. Скоро после обеда княгиня
стала прощаться.
– Буду
надеяться на ваше покровительство, Марья Николаевна и Петр Васильич, –
сказала она нараспев матушке и отцу. – Что делать! Были времена, да
прошли. Вот и я – сиятельная, – прибавила она с неприятным смехом, –
да что за честь, коли нечего есть.
Отец
почтительно ей поклонился и проводил ее до двери передней. Я стоял тут же в
своей куцей куртке и глядел на пол, словно к смерти приговоренный. Обращение
Зинаиды со мной меня окончательно убило. Каково же было мое удивление, когда,
проходя мимо меня, она скороговоркой и с прежним ласковым выражением в глазах
шепнула мне:
–
Приходите к нам в восемь часов, слышите, непременно…
Я только
развел руками – но она уже удалилась, накинув на голову белый шарф.
|