XX
Матушка
на следующий день объявила, что переезжает в город. Утром отец вошел к ней в
спальню и долго сидел с нею наедине. Никто не слышал, что он сказал ей, но
матушка уже не плакала больше; она успокоилась и кушать потребовала – однако не
показалась и решения своего не переменила. Помнится, я пробродил целый день, но
в сад не заходил и ни разу не взглянул на флигель – а вечером я был свидетелем
удивительного происшествия: отец мой вывел графа Малевского под руку через залу
в переднюю и, в присутствии лакея, холодно сказал ему: «Несколько дней тому
назад вашему сиятельству в одном доме указали на дверь; а теперь я не буду
входить с вами в объяснения, но имею честь вам доложить, что если вы еще раз
пожалуете ко мне, то я вас выброшу в окошко. Мне ваш почерк не нравится». Граф
наклонился, стиснул зубы, съежился и исчез.
Начались
сборы к переселению в город, на Арбат, где у нас был дом. Отцу, вероятно, самому
уже не хотелось более оставаться на даче; но, видно, он успел упросить матушку
не затевать истории. Все делалось тихо, не спеша, матушка велела даже
поклониться княгине и изъявить ей сожаление, что по нездоровью не увидится с
ней до отъезда. Я бродил, как шальной, – и одного только желал, как бы
поскорее все это кончилось. Одна мысль не выходила у меня из головы: как могла
она, молодая девушка – ну, и все-таки княжна, – решиться на такой
поступок, зная, что мой отец человек несвободный, и имея возможность выйти
замуж хоть, например, за Беловзорова? На что же она надеялась? Как не побоялась
погубить всю свою будущность? Да, думал я, вот это – любовь, это – страсть, это
– преданность… и вспоминались мне слова Лушина: жертвовать собою сладко для
иных. Как-то пришлось мне увидеть в одном из окон флигеля бледное пятно…
«Неужели это лицо Зинаиды?» – подумал я… точно, это было ее лицо. Я не вытерпел.
Я не мог расстаться с нею, не сказав ей последнего прости. Я улучил удобное
мгновение и отправился во флигель.
В
гостиной княгиня встретила меня своим обычным, неопрятно-небрежным приветом.
– Что
это, батюшка, ваши так рано всполошились? – промолвила она, забивая табак
в обе ноздри.
Я
посмотрел на нее, и у меня отлегло от сердца. Слово «вексель», сказанное
Филиппом, мучило меня. Она ничего не подозревала… по крайней мере мне тогда так
показалось. Зинаида появилась из соседней комнаты, в черном платье, бледная, с
развитыми волосами; она молча взяла меня за руку и увела с собой.
– Я
услышала ваш голос, – начала она, – и тотчас вышла. И вам так легко
было нас покинуть, злой мальчик?
– Я
пришел с вами проститься, княжна, – отведал я, – вероятно, навсегда.
Вы, может быть, слышали – мы уезжаем.
Зинаида
пристально посмотрела на меня.
– Да, я
слышала. Спасибо, что пришли. Я уже думала, что не увижу вас. Не поминайте меня
лихом. Я иногда мучила вас; но все-таки я не такая, какою вы меня воображаете.
Она
отвернулась и прислонилась к окну.
– Право,
я не такая. Я знаю, вы обо мне дурного мнения.
– Я?
– Да,
вы… вы.
–
Я? – повторил я горестно, и сердце у меня задрожало по-прежнему под
влиянием неотразимого, невыразимого обаяния. – Я? Поверьте, Зинаида
Александровна, что бы вы ни сделали, как бы вы ни мучили меня, я буду любить и
обожать вас до конца дней моих.
Она
быстро обернулась ко мне и, раскрыв широко руки, обняла мою голову и крепко и горячо
поцеловала меня. Бог знает, кого искал этот долгий, прощальный поцелуй, но я
жадно вкусил его сладость. Я знал, что он уже никогда не повторится.
–
Прощайте, прощайте, – твердил я…
Она
вырвалась и ушла. И я удалился. Я не в состоянии передать чувство, с которым я
удалился. Я бы не желал, чтобы оно когда-нибудь повторилось; но я почел бы себя
несчастливым, если бы я никогда его не испытал.
Мы
переехали в город. Не скоро я отделался от прошедшего, не скоро принялся за
работу. Рана моя медленно заживала; но собственно против отца у меня не было
никакого дурного чувства. Напротив: он как будто еще вырос в моих глазах…
пускай психологи объяснят это противоречие, как знают. Однажды я шел по
бульвару и, к неописанной моей радости, столкнулся с Лушиным. Я его любил за
его прямой и нелицемерный нрав, да притом он был мне дорог по воспоминаниям,
которые он во мне возбуждал. Я бросился к нему.
–
Ага! – промолвил он и нахмурил брови. – Это вы, молодой человек!
Покажите-ка себя. Вы все еще желты, а все-таки в глазах нет прежней дряни.
Человеком смотрите, не комнатной собачкой. Это хорошо. Ну, что же вы?
работаете?
Я
вздохнул. Лгать мне не хотелось, а правду сказать я стыдился.
– Ну,
ничего, – продолжал Лушин, – не робейте. Главное дело: жить нормально
и не поддаваться увлечениям. А что пользы? Куда бы волна ни понесла – все худо;
человек хоть на камне стой, да на своих ногах. Я вот кашляю… а Беловзоров – слыхали
вы?
– Что
такое? нет.
– Без
вести пропал; говорят, на Кавказ уехал. Урок вам, молодой человек. А вся штука
оттого, что не умеют вовремя расстаться, разорвать сети. Вот вы, кажется,
выскочили благополучно. Смотрите же, не попадитесь опять. Прощайте.
«Не
попадусь… – думал я, – не увижу ее больше»; но мне было суждено еще раз
увидеть Зинаиду.
|