II
У меня
была привычка бродить каждый вечер с ружьем по нашему саду и караулить ворон. К
этим осторожным, хищным и лукавым птицам я издавна чувствовал ненависть. В
день, о котором зашла речь, я также отправился в сад – и, напрасно исходив все
аллеи (вороны меня признали и только издали отрывисто каркали), случайно
приблизился к низкому забору, отделявшему собственно наши владения от
узенькой полосы сада, простиравшейся за флигельком направо и принадлежавшей к
нему. Я шел потупя голову. Вдруг мне послышались голоса; я взглянул через забор
– и окаменел… Мне представилось странное зрелище.
В
нескольких шагах от меня – на поляне, между кустами зеленой малины, стояла
высокая стройная девушка в полосатом розовом платье и с белым платочком на
голове; вокруг нее теснились четыре молодые человека, и она поочередно хлопала
их по лбу теми небольшими серыми цветками, которых имени я не знаю, но которые
хорошо знакомы детям: эти цветки образуют небольшие мешочки и разрываются с
треском, когда хлопнешь ими по чему-нибудь твердому. Молодые люди так охотно
подставляли свои лбы – а в движениях девушки (я ее видел сбоку) было что-то
такое очаровательное, повелительное, ласкающее, насмешливое и милое, что я чуть
не вскрикнул от удивления и удовольствия и, кажется, тут же бы отдал все на
свете, чтобы только и меня эти прелестные пальчики хлопнули по лбу. Ружье мое
соскользнуло на траву, я все забыл, я пожирал взором этот стройный стан, и
шейку, и красивые руки, и слегка растрепанные белокурые волосы под белым
платочком, и этот полузакрытый, умный глаз, и эти ресницы, и нежную щеку под
ними…
–
Молодой человек, а молодой человек, – проговорил вдруг подле меня чей-то
голос, – разве позволительно глядеть так на чужих барышень?
Я
вздрогнул весь, я обомлел… Возле меня за забором стоял какой-то человек с
коротко остриженными черными волосами и иронически посматривал на меня. В это
самое мгновение и девушка обернулась ко мне… Я увидал огромные серые глаза на
подвижном, оживленном лице – и все это лицо вдруг задрожало, засмеялось, белые
зубы сверкнули на нем, брови как-то забавно поднялись… Я вспыхнул, схватил с
земли ружье и, преследуемый звонким, но не злым хохотаньем, убежал к себе в
комнату, бросился на постель и закрыл лицо руками. Сердце во мне так и прыгало;
мне было очень стыдно и весело: я чувствовал небывалое волнение.
Отдохнув,
я причесался, почистился и сошел вниз к чаю. Образ молодой девушки носился
передо мною, сердце перестало прыгать, но как-то приятно сжималось.
– Что с
тобой? – внезапно спросил меня отец, – убил ворону?
Я хотел
было все рассказать ему, но удержался и только улыбнулся про себя. Ложась
спать, я, сам не знаю зачем, раза три повернулся на одной ноге, напомадился,
лег и всю ночь спал как убитый. Перед утром я проснулся на мгновенье, приподнял
голову, посмотрел вокруг себя с восторгом – и опять заснул.
III
«Как бы
с ними познакомиться?» – было первою моею мыслью, как только я проснулся поутру.
Я перед чаем отправился в сад, но не подходил слишком близко к забору и никого
не видел. После чаю я прошелся несколько раз по улице перед дачей – и издали
заглядывал в окна… Мне почудилось за занавеской ее лицо, и я с испугом
поскорее удалился. «Однако надо же познакомиться, – думал я, беспорядочно
расхаживая по песчаной равнине, расстилавшейся перед Нескучным, – но как?
Вот в чем вопрос». Я припоминал малейшие подробности вчерашней встречи: мне
почему-то особенно ясно представлялось, как это она посмеялась надо мною… Но,
пока я волновался и строил различные планы, судьба уже порадела обо мне.
В мое
отсутствие матушка получила от новой своей соседки письмо на серой бумаге, запечатанной
бурым сургучом, какой употребляется только на почтовых повестках да на пробках
дешевого вина.
В этом
письме, написанном безграмотным языком и неопрятным почерком, княгиня просила
матушку оказать ей покровительство: матушка моя, по словам княгини, была хорошо
знакома с значительными людьми, от которых зависела ее участь и участь ее
детей, так как у ней были очень важные процессы. «Я квам обращаюсь, –
писала она, – как благородная дама хблагородной даме, и при том мне
преятно воспользоватца сим случаем». Кончая, она просила у матушки позволения
явиться к ней. Я застал матушку в неприятном расположении духа: отца не было
дома, и ей не с кем было посоветоваться. Не отвечать «благородной даме», да еще
княгине, было невозможно, а как отвечать – матушка недоумевала. Написать
записку по-французски казалось ей неуместным, а в русской орфографии сама
матушка не была сильна – и знала это – и не хотела компрометироваться. Она
обрадовалась моему приходу и тотчас приказала мне сходить к княгине и на словах
объяснить ей, что матушка, мол, моя всегда готова оказать ее сиятельству, по
мере сил, услугу и просит ее пожаловать к ней часу в первом. Неожиданно быстрое
исполнение моих тайных желаний меня и обрадовало и испугало; однако я не
выказал овладевшего мною смущения – и предварительно отправился к себе в
комнату, чтобы надеть новенький галстук и сюртучок: дома я еще ходил в куртке и
в отложных воротничках, хотя очень ими тяготился.
IV
В тесной
и неопрятной передней флигелька, куда я вступил с невольной дрожью во всем
теле, встретил меня старый седой слуга с темным, медного цвета, лицом, свиными
угрюмыми глазками и такими глубокими морщинами на лбу и на висках, каких я в
жизни не видывал. Он нес на тарелке обглоданный хребет селедки и, притворяя
ногою дверь, ведущую в другую комнату, отрывисто проговорил:
– Чего
вам?
–
Княгиня Засекина дома? – спросил я.
–
Вонифатий! – закричал из-за двери дребезжащий женский голос.
Слуга
молча повернулся ко мне спиною, причем обнаружилась сильно истертая спинка его
ливреи, с одинокой порыжелой гербовой пуговицей, и ушел, поставив тарелку на
пол.
– В
квартал ходил? – повторил тот же женский голос. Слуга пробормотал
что-то. – А?.. Пришел кто-то?.. – послышалось опять. – Барчук соседний?
Ну, проси.
–
Пожалуйте-с в гостиную, – проговорил слуга, появившись снова передо мною и
поднимая тарелку с полу.
Я
оправился и вошел в «гостиную».
Я
очутился в небольшой и не совсем опрятной комнате с бедной, словно наскоро
расставленной мебелью. У окна, на кресле с отломанной ручкой, сидела женщина
лет пятидесяти, простоволосая и некрасивая, в зеленом старом платье и с пестрой
гарусной косынкой вокруг шеи. Ее небольшие черные глазки так и впились в меня.
Я
подошел к ней и раскланялся.
– Я имею
честь говорить с княгиней Засекиной?
– Я
княгиня Засекина; а вы сын господина В.?
– Точно
так-с. Я пришел к вам с поручением от матушки.
–
Садитесь, пожалуйста. Вонифатий! где мои ключи, не видал?
Я
сообщил г-же Засекиной ответ моей матушки на ее записку. Она выслушала меня,
постукивая толстыми красными пальцами по оконнице, а когда я кончил, еще раз
уставилась на меня.
– Очень
хорошо; непременно буду, – промолвила она, наконец. – А как вы еще
молоды! Сколько вам лет, позвольте спросить?
–
Шестнадцать лет, – отвечал я с невольной запинкой.
Княгиня
достала из кармана какие-то исписанные, засаленные бумаги, поднесла их к самому
носу и принялась перебирать их.
– Годы
хорошие, – произнесла она внезапно, поворачиваясь и ерзая на стуле. –
А вы, пожалуйста, будьте без церемонии. У меня просто.
«Слишком
просто», – подумал я, с невольной гадливостью окидывая взором всю ее неблагообразную
фигуру.
В это
мгновенье другая дверь гостиной быстро распахнулась, и на пороге появилась девушка,
которую я видел накануне в саду. Она подняла руку, и на лице ее мелькнула
усмешка.
– А вот
и дочь моя, – промолвила княгиня, указав на нее локтем. – Зиночка,
сын нашего соседа, господина В. Как вас зовут, позвольте узнать?
–
Владимиром, – отвечал я, вставая и пришепетывая от волнения.
– А по батюшке?
–
Петровичем.
– Да! У
меня был полицеймейстер знакомый, тоже Владимиром Петровичем звали. Вонифатий!
не ищи ключей, ключи у меня в кармане.
Молодая
девушка продолжала глядеть на меня с прежней усмешкой, слегка щурясь и склонив
головку немного набок.
– Я уже
видела мсьё Вольдемара, – начала она. (Серебристый звук ее голоса пробежал
по мне каким-то сладким холодком.) – Вы мне позволите так называть вас?
–
Помилуйте-с, – пролепетал я.
– Где
это? – спросила княгиня. Княжна не отвечала своей матери.
– Вы
теперь заняты? – промолвила она, не спуская с меня глаз.
– Никак
нет-с.
– Хотите
вы мне помочь шерсть распутать? Подите сюда, ко мне.
Она
кивнула мне головой и пошла вон из гостиной. Я отправился вслед за ней.
В
комнате, куда мы вошли, мебель была немного получше и расставлена с большим вкусом.
Впрочем, в это мгновенье я почти ничего заметить не мог: я двигался как во сне
и ощущал во всем составе своем какое-то до глупости напряженное благополучие.
Княжна
села, достала связку красной шерсти и, указав мне на стул против нее,
старательно развязала связку и положила мне ее на руки. Все это она делала
молча, с какой-то забавной медлительностью и с той же светлой и лукавой
усмешкой на чуть-чуть раскрытых губах. Она начала наматывать шерсть на
перегнутую карту и вдруг озарила меня таким ясным и быстрым взглядом, что я
невольно потупился. Когда ее глаза, большею частию полуприщуренные, открывались
во всю величину свою, – ее лицо изменялось совершенно: точно свет
проливался по нем.
– Что вы
подумали обо мне вчера, мсьё Вольдемар? – спросила она погодя
немного. – Вы, наверно, осудили меня?
– Я…
княжна… я ничего не думал… как я могу… – отвечал я с смущением.
–
Послушайте, – возразила она. – Вы меня еще не знаете: я престранная;
я хочу, чтоб мне всегда правду говорили. Вам, я слышала, шестнадцать лет, а мне
двадцать один: вы видите, я гораздо старше вас, и потому вы всегда должны мне
говорить правду… и слушаться меня, – прибавила она. – Глядите на меня
– отчего вы на меня не глядите?
Я
смутился еще более, однако поднял на нее глаза. Она улыбнулась, только не
прежней, а другой, одобрительной улыбкой.
–
Глядите на меня, – промолвила она, ласково понижая голос, – мне это
не неприятно… Мне ваше лицо нравится; я предчувствую, что мы будем друзьями. А
я вам нравлюсь? – прибавила она лукаво.
–
Княжна… – начал было я.
–
Во-первых, называйте меня Зинаидой Александровной, а во-вторых, – что это
за привычка у детей (она поправилась) – у молодых людей – не говорить прямо то,
что они чувствуют? Это хорошо для взрослых. Ведь я вам нравлюсь?
Хотя мне
очень было приятно, что она так откровенно со мной говорила, однако я немного
обиделся.
Я хотел
показать ей, что она имеет дело не с мальчиком, и, приняв по возможности развязный
и серьезный вид, промолвил:
–
Конечно, вы очень мне нравитесь, Зинаида Александровна; я не хочу это скрывать.
Она с
расстановкой покачала головой.
– У вас
есть гувернер? – спросила она вдруг.
– Нет, у
меня уже давно нет гувернера.
Я лгал;
еще месяца не прошло с тех пор, как я расстался с моим французом.
– О! да
я вижу – вы совсем большой.
Она
легонько ударила меня по пальцам.
–
Держите прямо руки! – И она прилежно занялась наматыванием клубка.
Я
воспользовался тем, что она не поднимала глаз, и принялся ее рассматривать,
сперва украдкой, потом все смелее и смелее. Лицо ее показалось мне еще
прелестнее, чем накануне; так все в нем было тонко, умно и мило. Она сидела
спиной к окну, завешенному белой шторой; солнечный луч, пробиваясь сквозь эту
штору, обливал мягким светом ее пушистые, золотистые волосы, ее невинную шею, покатые
плечи и нежную, спокойную грудь. Я глядел на нее – и как дорога и близка
становилась она мне! Мне сдавалось, что и давно-то я ее знаю и ничего не знал и
не жил до нее. На ней было темненькое, уже поношенное платье с передником; я,
кажется, охотно поласкал бы каждую складку этого платья и этого передника.
Кончики ее ботинок выглядывали из-под ее платья: я бы с обожанием преклонился к
этим ботинкам… «И вот я сижу перед ней, – подумал я, – я с ней
познакомился… какое счастие, боже мой!» Я чуть не соскочил со стула от
восторга, но только ногами немного поболтал, как ребенок, который лакомится.
Мне было
хорошо, как рыбе в воде, и я бы век не ушел из этой комнаты, не покинул бы
этого места.
Ее веки
тихо поднялись, и опять ласково засияли передо мною ее светлые глаза – и опять
она усмехнулась.
– Как вы
на меня смотрите, – медленно проговорила она и погрозила мне пальцем.
Я
покраснел… «Она все понимает, она все видит, – мелькнуло у меня в
голове. – И как ей всего не понимать и не видеть!»
Вдруг
что-то застучало в соседней комнате – зазвенела сабля.
–
Зина! – закричала в гостиной княгиня, – Беловзоров принес тебе
котенка.
–
Котенка! – воскликнула Зинаида и, стремительно поднявшись со стула,
бросила клубок мне на колени и выбежала вон.
Я тоже
встал и, положив связку шерсти и клубок на оконницу, вышел в гостиную и остановился
в недоумении. Посредине комнаты лежал, растопыря лапки, полосатый котенок; Зинаида
стояла перед ним на коленях и осторожно поднимала ему мордочку. Возле княгини,
заслонив почти весь простенок между окнами, виднелся белокурый и курчавый
молодец, гусар с румяным лицом и глазами навыкате.
– Какой
смешной! – твердила Зинаида, – и глаза у него не серые, а зеленые, и
уши какие большие! Спасибо вам, Виктор Егорыч! Вы очень милы.
Гусар, в
котором я узнал одного из виденных мною накануне молодых людей, улыбнулся и
поклонился, причем щелкнул шпорами и брякнул колечками сабли.
– Вам
угодно было вчера сказать, что вы желаете иметь полосатого котенка с большими
ушами… вот я и достал-с. Слово – закон. – И он опять поклонился.
Котенок
слабо пискнул и начал нюхать пол.
– Он
голоден! – воскликнула Зинаида. – Вонифатий! Соня! принесите молока.
Горничная,
в старом желтом платье с полинялым платочком на шее, вошла с блюдечком молока в
руке и поставила его перед котенком. Котенок дрогнул, зажмурился и принялся
лакать.
– Какой
у него розовый язычок, – заметила Зинаида, пригнув голову почти к полу и
заглядывая ему сбоку под самый нос.
Котенок
насытился и замурлыкал, жеманно перебирая лапками. Зинаида встала и, обернувшись
к горничной, равнодушно промолвила:
– Унеси
его.
– За
котенка – ручку, – проговорил гусар, осклабясь и передернув всем своим
могучим телом, туго затянутым в новый мундир.
–
Обе, – возразила Зинаида и протянула к нему руки. Пока он целовал их, она
смотрела на меня через плечо.
Я стоял
неподвижно на одном месте и не знал – засмеяться ли мне, сказать ли что-нибудь,
или так промолчать. Вдруг, сквозь раскрытую дверь передней, мне бросилась в
глаза фигура нашего лакея Федора. Он делал мне знаки. Я машинально вышел к
нему.
– Что
ты? – спросил я.
–
Маменька прислала за вами, – проговорил он шепотом. – Оне гневаются,
что вы с ответом не ворочаетесь.
– Да
разве я давно здесь?
– Час с
лишком.
– Час с
лишком! – повторил я невольно и, вернувшись в гостиную, начал раскланиваться
и шаркать ногами.
– Куда
вы? – спросила меня княжна, взглянув из-за гусара.
– Мне
нужно домой-с. Так я скажу, – прибавил я, обращаясь к старухе, – что
вы пожалуете к нам во втором часу.
– Так и
скажите, батюшка.
Княгиня
торопливо достала табакерку и так шумно понюхала, что я даже вздрогнул.
– Так и
скажите, – повторила она, слезливо моргая и кряхтя.
Я еще
раз поклонился, повернулся и вышел из комнаты с тем чувством неловкости в
спине, которое ощущает очень молодой человек, когда он знает, что ему глядят
вслед.
–
Смотрите же, мсьё Вольдемар, заходите к нам, – крикнула Зинаида и опять
рассмеялась.
«Что это
она все смеется?» – думал я, возвращаясь домой в сопровождении Федора, который
ничего мне не говорил, но двигался за мной неодобрительно. Матушка меня
побранила и удивилась: что я мог так долго делать у этой княгини? Я ничего не
отвечал ей и отправился к себе в комнату. Мне вдруг стало очень грустно… Я
силился не плакать… Я ревновал к гусару.
|