Увеличить |
XVII
На
следующий день я видел Зинаиду только мельком: она ездила куда-то с княгинею на
извозчике. Зато я видел Лушина, который, впрочем, едва удостоил меня привета, и
Малевского. Молодой граф осклабился и дружелюбно заговорил со мною. Из всех
посетителей флигелька он один умел втереться к нам в дом и полюбился матушке.
Отец его не жаловал и обращался с ним до оскорбительности вежливо.
– Ah,
monsieur le page![16]
– начал Малевский, – очень рад вас встретить. Что делает ваша прекрасная
королева?
Его
свежее, красивое лицо так мне было противно в эту минуту – и он глядел на меня
так презрительно-игриво, что я не отвечал ему вовсе.
– Вы все
сердитесь? – продолжал он. – Напрасно. Ведь не я вас назвал пажем, а
пажи бывают преимущественно у королев. Но позвольте вам заметить, что вы худо
исполняете свою обязанность.
– Как
так?
– Пажи
должны быть неотлучны при своих владычицах; пажи должны все знать, что они
делают, они должны даже наблюдать за ними, – прибавил он, понизив
голос, – днем и ночью.
– Что вы
хотите сказать?
– Что я
хочу сказать? Я, кажется, ясно выражаюсь. Днем – и ночью. Днем еще так и сяк;
днем светло и людно; но ночью – тут как раз жди беды. Советую вам не спать по
ночам и наблюдать, наблюдать из всех сил. Помните – в саду, ночью, у фонтана –
вот где надо караулить. Вы мне спасибо скажете.
Малевский
засмеялся и повернулся ко мне спиной. Он, вероятно, не придавал особенного
значенья тому, что сказал мне; он имел репутацию отличного фальсификатора и
славился своим умением дурачить людей на маскарадах, чему весьма способствовала
та почти бессознательная лживость, которою было проникнуто все его существо… Он
хотел только подразнить меня; но каждое его слово протекло ядом по всем моим
жилам. Кровь бросилась мне в голову. «А! Вот что! – сказал я самому
себе, – добро! Стало быть, меня недаром тянуло в сад! Так не бывать же
этому!» – воскликнул я громко и ударил кулаком себя в грудь, хотя я собственно
и не знал – чему не бывать. «Сам ли Малевский пожалует в сад, – думал я
(он, может быть, проболтался: на это дерзости у него станет), – другой ли
кто (ограда нашего сада была очень низка, и никакого труда не стоило перелезть
через нее), – но только несдобровать тому, кто мне попадется! Никому не
советую встречаться со мною! Я докажу всему свету и ей, изменнице (я так-таки и
назвал ее изменницей), что я умею мстить!»
Я
вернулся к себе в комнату, достал из письменного стола недавно купленный
английский ножик, пощупал острие лезвия и, нахмурив брови, с холодной и
сосредоточенной решительностью сунул его себе в карман, точно мне такие дела делать
было не в диво и не впервой. Сердце во мне злобно приподнялось и окаменело; я
до самой ночи не раздвинул бровей и не разжал губ, и то и дело похаживал взад и
вперед, стискивая рукою в кармане разогревшийся нож и заранее приготовляясь к
чему-то страшному. Эти новые, небывалые ощущения до того занимали и даже веселили
меня, что собственно о Зинаиде я мало думал. Мне все мерещились: Алеко, молодой
цыган – «Куда, красавец молодой? – Лежи…», а потом: «Ты весь обрызган
кровью!.. О, что ты сделал?..» – «Ничего!» С какой жестокой улыбкой я повторил
это: ничего! Отца не было дома; но матушка, которая с некоторого времени
находилась в состоянии почти постоянного глухого раздражения, обратила внимание
на мой фатальный вид и сказала мне за ужином: «Чего ты дуешься, как мышь на
крупу?» Я только снисходительно усмехнулся в ответ и подумал: «Если б они
знали!» Пробило одиннадцать часов; я ушел к себе, но не раздевался, я выжидал
полночи; наконец, пробила и она. «Пора!» – шепнул я сквозь зубы и,
застегнувшись доверху, засучив даже рукава, отправился в сад.
Я уже
заранее выбрал себе место, где караулить. На конце сада, там, где забор,
разделявший наши и засекинские владения, упирался в общую стену, росла одинокая
ель. Стоя под ее низкими, густыми ветвями, я мог хорошо видеть, насколько
позволяла ночная темнота, что происходило вокруг; тут же вилась дорожка,
которая мне всегда казалась таинственной: она змеей проползала под забором,
носившим в этом месте следы перелезавших ног, и вела к круглой беседке из
сплошных акаций. Я добрался до ели, прислонился к ее стволу и начал караулить.
Ночь стояла такая же тихая, как и накануне; но на небе было меньше туч – и
очертанья кустов, даже высоких цветов, яснее виднелись. Первые мгновенья
ожидания были томительны, почти страшны. Я на все решился, я только соображал:
как мне поступить? Загреметь ли: «Куда идешь? Стой! сознайся – или смерть!» –
или просто поразить… Каждый звук, каждый шорох и шелест казался мне значительным,
необычайным… Я готовился… Я наклонился вперед… Но прошло полчаса, прошел час;
кровь моя утихала, холодела; сознание, что я напрасно все это делаю, что я даже
несколько смешон, что Малевский подшутил надо мною, – начало
прокрадываться мне в душу. Я покинул мою засаду и обошел весь сад. Как нарочно,
нигде не было слышно малейшего шума; все покоилось; даже собака наша спала,
свернувшись в клубочек у калитки. Я взобрался на развалину оранжереи, увидел
пред собою далекое поле, вспомнил встречу с Зинаидой и задумался…
Я
вздрогнул… Мне почудился скрип отворявшейся двери, потом легкий треск переломанного
сучка. Я в два прыжка спустился с развалины – и замер на месте. Быстрые,
легкие, но осторожные шаги неслышно раздавались в саду. Они приближались ко
мне. «Вот он… Вот он, наконец!» – промчалось у меня по сердцу. Я судорожно выдернул
нож из кармана, судорожно раскрыл его – какие-то красные искры закрутились у
меня в глазах, от страха и злости на голове зашевелились волосы… Шаги
направлялись прямо на меня – я сгибался, я тянулся им навстречу… Показался
человек… боже мой! это был мой отец!
Я тотчас
узнал его, хотя он весь закутался в темный плащ и шляпу надвинул на лицо. На
цыпочках прошел он мимо. Он не заметил меня, хотя меня ничто не скрывало, но я
так скорчился и съежился, что, кажется, сравнялся с самою землею. Ревнивый,
готовый на убийство Отелло внезапно превратился в школьника… Я до того
испугался неожиданного появления отца, что даже на первых порах не заметил,
откуда он шел и куда исчез. Я только тогда выпрямился и подумал: «Зачем это
отец ходит ночью по саду», – когда опять все утихло вокруг. Со страху я уронил
нож в траву, но даже искать его не стал: мне было очень стыдно. Я разом
отрезвился. Возвращаясь домой, я, однако, подошел к моей скамеечке под кустом
бузины и взглянул на окошко Зинаидиной спальни. Небольшие, немного выгнутые
стекла окошка тускло синели при слабом свете, падавшем с ночного неба. Вдруг –
цвет их стал изменяться… За ними – я это видел, видел явственно – осторожно и
тихо спускалась беловатая штора, спустилась до оконницы – и так и осталась
неподвижной.
– Что ж
это такое? – проговорил я вслух, почти невольно, когда снова очутился в
своей комнате. – Сон, случайность или… – Предположения, которые внезапно
вошли мне в голову, так были новы и странны, что я не смел даже предаться им.
|