XI
Вечером
того же дня собрались у Засекиных обычные гости; я был в их числе.
Разговор
зашел о поэме Майданова; Зинаида чистосердечно ее хвалила.
– Но
знаете ли что? – сказала она ему, – если б я была поэтом, – я бы
другие брала сюжеты. Может быть, все это вздор, – но мне иногда приходят в
голову странные мысли, особенно когда я не сплю, перед утром, когда небо
начинает становиться и розовым и серым. Я бы, например… Вы не будете надо мной
смеяться?
– Нет!
нет! – воскликнули мы все в один голос.
– Я бы
представила, – продолжала она, скрестив руки на груди и устремив глаза в
сторону, – целое общество молодых девушек, ночью, в большой лодке – на
тихой реке. Луна светит, а они все в белом и в венках из белых цветов, и поют,
знаете, что-нибудь вроде гимна.
–
Понимаю, понимаю, продолжайте, – значительно и мечтательно промолвил
Майданов.
– Вдруг
– шум, хохот, факелы, бубны на берегу… Это толпа вакханок бежит с песнями, с
криком. Уж тут ваше дело нарисовать картину, господин поэт… только я бы хотела,
чтобы факелы были красны и очень бы дымились и чтобы глаза у вакханок блестели
под венками, а венки должны быть темные. Не забудьте также тигровых кож и чаш –
и золота, много золота.
– Где же
должно быть золото? – спросил Майданов, откидывая назад свои плоские
волосы и расширяя ноздри.
– Где?
на плечах, на руках, на ногах, везде. Говорят, в древности женщины золотые
кольца носили на щиколотках. Вакханки зовут к себе девушек в лодке. Девушки
перестали петь свой гимн – они не могут его продолжать, – но они не
шевелятся: река подносит их к берегу. И вот вдруг одна из них тихо поднимается…
Это надо хорошо описать: как она тихо встает при лунном свете и как ее подруги
пугаются… Она перешагнула край лодки, вакханки ее окружили, умчали в ночь, в
темноту… Представьте тут дым клубами, и все смешалось. Только слышится их визг,
да венок ее остался на берегу.
Зинаида
умолкла. («О! она полюбила!» – подумал я опять.)
– И
только? – спросил Майданов.
– Только, –
отвечала она.
– Это не
может быть сюжетом для целой поэмы, – важно заметил он, – но для
лирического стихотворения я вашей мыслию воспользуюсь.
– В
романтическом роде? – спросил Малевский.
–
Конечно, в романтическом роде, байроновском.
– А
по-моему, Гюго лучше Байрона, – небрежно промолвил молодой граф, –
интереснее.
– Гюго –
писатель первоклассный, – возразил Майданов, – и мой приятель
Тонкошеев, в своем испанском романе «Эль-Тровадор»…
– Ах,
это та книга с опрокинутыми вопросительными знаками? – перебила Зинаида.
– Да.
Это так принято у испанцев. Я хотел сказать, что Тонкошеев…
– Ну! вы
опять заспорите о классицизме и романтизме, – вторично перебила его
Зинаида. – Давайте лучше играть…
– В
фанты? – подхватил Лушин.
– Нет, в
фанты скучно; а в сравненья. (Эту игру придумала сама Зинаида: назывался какой-нибудь
предмет, всякий старался сравнить его с чем-нибудь, и тот, кто подбирал лучшее
сравнение, получал приз.)
Она
подошла к окну. Солнце только что село: на небе высоко стояли длинные красные облака.
– На что
похожи эти облака? – спросила Зинаида и, не дожидаясь нашего ответа,
сказала: – Я нахожу, что они похожи на те пурпуровые паруса, которые были на
золотом корабле у Клеопатры, когда она ехала навстречу Антонию. Помните,
Майданов, вы недавно мне об этом рассказывали?
Все мы,
как Полоний в «Гамлете», решили, что облака напоминали именно эти паруса и что
лучшего сравнения никто из нас не приищет.
– А
сколько лет было тогда Антонию? – спросила Зинаида.
– Уж,
наверное, был молодой человек, – заметил Малевский.
– Да,
молодой, – уверительно подтвердил Майданов.
–
Извините, – воскликнул Лушин, – ему было за сорок лет.
– За
сорок лет, – повторила Зинаида, взглянув на него быстрым взглядом.
Я скоро
ушел домой. «Она полюбила, – невольно шептали мои губы. – Но кого?»
|