XVI
После
обеда опять собрались во флигеле гости – и княжна вышла к ним. Все общество было
налицо, в полном составе, как в тот первый, незабвенный для меня вечер: даже
Нирмацкий притащился; Майданов пришел в этот раз раньше всех – он принес новые
стихи. Начались опять игры в фанты, но уже без прежних странных выходок, без
дурачеств и шума – цыганский элемент исчез. Зинаида дала новое настроение нашей
сходке. Я сидел подле нее по праву пажа. Между прочим, она предложила, чтобы
тот, чей фант вынется, рассказывал свой сон; но это не удалось. Сны выходили
либо неинтересные (Беловзоров видел во сне, что накормил свою лошадь карасями и
что у ней была деревянная голова), либо неестественные, сочиненные. Майданов
угостил нас целою повестью: тут были и могильные склепы, и ангелы с лирами, и
говорящие цветы, и несущиеся издалека звуки. Зинаида не дала ему докончить.
– Коли
уж дело пошло на сочинения, – сказала она, – так пускай каждый
расскажет что-нибудь непременно выдуманное.
Первому
досталось говорить тому же Беловзорову.
Молодой
гусар смутился.
– Я
ничего выдумать не могу! – воскликнул он.
– Какие
пустяки! – подхватила Зинаида. – Ну, вообразите себе, например, что
вы женаты, и расскажите нам, как бы вы проводили время с вашей женой. Вы бы ее
заперли?
– Я бы
ее запер.
– И сами
бы сидели с ней?
– И сам
непременно сидел бы с ней.
–
Прекрасно. Ну, а если бы ей это надоело, и она бы изменила вам?
– Я бы
ее убил.
– А если
б она убежала?
– Я бы
догнал ее и все-таки бы убил.
– Так.
Ну, а положим, я была бы вашей женой, что бы вы тогда сделали?
Беловзоров
помолчал.
– Я бы
себя убил…
Зинаида
засмеялась.
– Я
вижу, у вас недолга песня.
Второй
фант вышел Зинаидин. Она подняла глаза к потолку и задумалась.
– Вот,
послушайте, – начала она, наконец, – что я выдумала… Представьте себе
великолепный чертог, летнюю ночь и удивительный бал. Бал этот дает молодая
королева. Везде золото, мрамор, хрусталь, шелк, огни, алмазы, цветы, куренья,
все прихоти роскоши.
– Вы
любите роскошь? – перебил ее Лушин.
–
Роскошь красива, – возразила она, – я люблю все красивое.
– Больше
прекрасного? – спросил он.
– Это
что-то хитро, не понимаю. Не мешайте мне. Итак, бал великолепный. Гостей множество,
все они молоды, прекрасны, храбры, все без памяти влюблены в королеву.
– Женщин
нет в числе гостей? – спросил Малевский.
– Нет –
или погодите – есть.
– Все
некрасивые?
–
Прелестные. Но мужчины все влюблены в королеву. Она высока и стройна; у ней маленькая
золотая диадема на черных волосах.
Я
посмотрел на Зинаиду – и в это мгновение она мне показалась настолько выше всех
нас, от ее белого лба, от ее недвижных бровей веяло таким светлым умом и такою
властию, что я подумал: «Ты сама эта королева!»
– Все
толпятся вокруг нее, – продолжала Зинаида, – все расточают перед ней
самые льстивые речи.
– А она
любит лесть? – спросил Лушин.
– Какой
несносный! все перебивает… Кто ж не любит лести?
– Еще
один, последний вопрос, – заметил Малевский. – У королевы есть муж?
– Я об
этом и не подумала. Нет, зачем муж?
–
Конечно, – подхватил Малевский, – зачем муж?
–
Silence![11]
– воскликнул Майданов, который по-французски говорил плохо.
– Merci,[12] – сказала
ему Зинаида. – Итак, королева слушает эти речи, слушает музыку, но не
глядит ни на кого из гостей. Шесть окон раскрыты сверху донизу, от потолка до
полу; а за ними темное небо с большими звездами да темный сад с большими
деревьями. Королева глядит в сад. Там, около деревьев, фонтан: он белеет во
мраке – длинный, длинный, как привидение. Королева слышит сквозь говор и музыку
тихий плеск воды. Она смотрит и думает: вы все, господа, благородны, умны,
богаты, вы окружили меня, вы дорожите каждым моим словом, вы все готовы умереть
у моих ног, я владею вами… а там, возле фонтана, возле этой плещущей воды,
стоит и ждет меня тот, кого я люблю, кто мною владеет. На нем нет ни богатого платья,
ни драгоценных камней, никто его не знает, но он ждет меня и уверен, что я
приду, – и я приду, и нет такой власти, которая бы остановила меня, когда
я захочу пойти к нему, и остаться с ним, и потеряться с ним там, в темноте
сада, под шорох деревьев, под плеск фонтана…
Зинаида
умолкла.
– Это
выдумка? – хитро спросил Малевский. Зинаида даже не посмотрела на него.
– А что
бы мы сделали, господа, – вдруг заговорил Лушин, – если бы мы были в
числе гостей и знали про этого счастливца у фонтана?
–
Постойте, постойте, – перебила Зинаида, – я сама скажу вам, что бы
каждый из вас сделал.
Вы,
Беловзоров, вызвали бы его на дуэль; вы, Майданов, написали бы на него
эпиграмму… Впрочем, нет – вы не умеете писать эпиграмм: вы сочинили бы на него
длинный ямб, вроде Барбье,[13]
и поместили бы ваше произведение в «Телеграфе».[14] Вы, Нирмацкий, заняли бы
у него… нет, вы бы дали ему взаймы денег за проценты; вы, доктор… – Она
остановилась. – Вот я про вас не знаю, что бы вы сделали.
– По
званию лейб-медика, – отвечал Лушин, – я бы присоветовал королеве не
давать балов, когда ей не до гостей…
– Может
быть, вы были бы правы. А вы, граф?..
– А
я? – повторил со своей недоброй улыбкой Малевский…
– А вы
бы поднесли ему отравленную конфетку.
Лицо
Малевского слегка перекосилось и приняло на миг жидовское выражение, но он тотчас
же захохотал.
– Что же
касается до вас, Вольдемар… – продолжала Зинаида, – впрочем, довольно;
давайте играть в другую игру.
– Мсьё
Вольдемар, в качестве пажа королевы, держал бы ей шлейф, когда бы она побежала
в сад, – ядовито заметил Малевский.
Я
вспыхнул, но Зинаида проворно положила мне на плечо руку и, приподнявшись,
промолвила слегка дрожащим голосом:
– Я
никогда не давала вашему сиятельству права быть дерзким и потому прошу вас удалиться. –
Она указала ему на дверь.
–
Помилуйте, княжна, – пробормотал Малевский и весь побледнел.
– Княжна
права, – воскликнул Беловзоров и тоже поднялся.
– Я,
ей-богу, никак не ожидал, – продолжал Малевский, – в моих словах,
кажется, ничего не было такого… у меня и в мыслях не было оскорбить вас…
Простите меня.
Зинаида
окинула его холодным взглядом и холодно усмехнулась.
–
Пожалуй, останьтесь, – промолвила она с небрежным движением руки. –
Мы с мсьё Вольдемаром напрасно рассердились. Вам весело жалиться… на здоровье.
–
Простите меня, – еще раз повторил Малевский, а я, вспоминая движение
Зинаиды, подумал опять, что настоящая королева не могла бы с большим
достоинством указать дерзновенному на дверь.
Игра в
фанты продолжалась недолго после этой небольшой сцены; всем немного стало неловко,
не столько от самой этой сцены, сколько от другого, не совсем определенного, но
тяжелого чувства. Никто о нем не говорил, но всякий сознавал его и в себе и в
своем соседе. Майданов прочел нам свои стихи – и Малевский с преувеличенным
жаром расхвалил их. «Как ему теперь хочется показаться добрым», – шепнул
мне Лушин. Мы скоро разошлись. На Зинаиду внезапно напало раздумье; княгиня
выслала сказать, что у ней голова болит, Нирмацкий стал жаловаться на свои
ревматизмы…
Я долго
не мог заснуть, меня поразил рассказ Зинаиды.
–
Неужели в нем заключался намек? – спрашивал я самого себя, – и на
кого, на что она намекала? И если точно есть на что намекнуть… как же решиться?
Нет, нет, не может быть, – шептал я, переворачиваясь с одной горячей щеки
на другую… Но я вспоминал выражение лица Зинаиды во время ее рассказа… я
вспоминал восклицание, вырвавшееся у Лушина в Нескучном, внезапные перемены в
ее обращении со мною – и терялся в догадках. «Кто он?» Эти два слова точно
стояли перед моими глазами, начертанные во мраке; точно низкое зловещее облако
повисло надо мною – и я чувствовал его давление – и ждал, что вот-вот оно
разразится. Ко многому я привык в последнее время, на многое насмотрелся у
Засекиных; их беспорядочность, сальные огарки, сломанные ножи и вилки, мрачный
Вонифатий, обтёрханные горничные, манеры самой княгини – вся эта странная жизнь
уже не поражала меня более… Но к тому, что мне смутно чудилось теперь в
Зинаиде, – я привыкнуть не мог… «Авантюрьерка»,[15] – сказала про нее
однажды моя мать. Авантюрьерка – она, мой идол, мое божество! Это название жгло
меня, я старался уйти от него в подушку, я негодовал – и в то же время, на что
бы я не согласился, чего бы я не дал, чтобы только быть тем счастливцем у
фонтана!..
Кровь во
мне загорелась и расходилась. «Сад… фонтан… – подумал я. – Пойду-ка я в
сад». Я проворно оделся и выскользнул из дому. Ночь была темна, деревья чуть
шептали; с неба падал тихий холодок, от огорода тянуло запахом укропа. Я обошел
все аллеи; легкий звук моих шагов меня и смущал и бодрил; я останавливался,
ждал и слушал, как стукало мое сердце – крупно и скоро. Наконец я приблизился к
забору и оперся на тонкую жердь. Вдруг – или это мне почудилось? – в
нескольких шагах от меня промелькнула женская фигура… Я усиленно устремил взор
в темноту – я притаил дыхание. Что это? Шаги ли мне слышатся – или это опять
стучит мое сердце? «Кто здесь?» – пролепетал я едва внятно. Что это опять?
подавленный ли смех?.. или шорох в листьях… или вздох над самым ухом? Мне стало
страшно… «Кто здесь?» – повторил я еще тише.
Воздух
заструился на мгновение; по небу сверкнула огненная полоска: звезда покатилась.
«Зинаида?» – хотел спросить я, но звук замер у меня на губах. И вдруг все стало
глубоко безмолвно кругом, как это часто бывает в средине ночи… Даже кузнечики
перестали трещать в деревьях – только окошко где-то звякнуло. Я постоял,
постоял и вернулся в свою комнату, к своей простывшей постели. Я чувствовал
странное волнение: точно я ходил на свидание – и остался одиноким и прошел мимо
чужого счастия.
|