Глава 37. ПРОЩЕНИЕ
Извещенный
Годуновым, Никита Романович явился на царский двор с своими станичниками.
Перераненные,
оборванные, в разнообразных лохмотьях, кто в зипуне, кто в овчине, кто в
лаптях, кто босиком, многие с подвязанными головами, все без шапок и без
оружия, стояли они молча друг подле друга, дожидаясь царского пробуждения.
Не в
первый раз видели молодцы Слободу; приходили они сюда и гуслярами, и нищими, и
поводильщиками медведей. Некоторые участвовали и в последнем пожаре, когда
Перстень с Коршуном пришли освободить Серебряного. Много было между ними
знакомых нам лиц, но многих и недоставало. Недоставало всех, которые, отстаивая
Русскую землю, полегли недавно на рязанских полях, ни тех, которые после
победы, любя раздолье кочующей жизни, не захотели понести к царю повинную
голову. Не было тут ни Перстня, ни Митьки, ни рыжего песенника, ни дедушки
Коршуна. Перстень, появившись в последний раз в Слободе в день судного
поединка, исчез бог весть куда; Митька последовал за ним; песенника еще прежде
уходил Серебряный, а Коршуна теперь под стеною кремлевскою терзали псы и
клевали вороны…
Уже часа
два дожидались молодцы, потупя очи и не подозревая, что царь смотрит на них из
небольшого окна, проделанного над самым крыльцом и скрытого узорными теремками.
Никто из них не говорил ни с товарищами, ни с Серебряным, который стоял в
стороне, задумавшись и не обращая внимания на множество людей, толпившихся у
ворот и у калиток. В числе любопытных была и государева мамка. Она стояла на
крыльце, нагнувшись на клюку, и смотрела на все безжизненными глазами, ожидая
появления Иоанна, быть может, с тем, чтобы своим присутствием удержать его от
новой жестокости.
Иван
Васильевич, наглядевшись вдоволь из потаенного окна на своих опальников, насладившись
мыслью, что они теперь стоят между жизнью и смертью и что нелегко у них, должно
быть, на сердце, показался вдруг на крыльце в сопровождении нескольких стольников.
При виде
царя, одетого в золотую парчу, опирающегося на узорный посох, разбойники стали
на колени и преклонили головы.
Иоанн
помолчал несколько времени.
– Здравствуйте,
оборванцы! – сказал он наконец и, поглядев на Серебряного, прибавил: – Ты
зачем в Слободу пожаловал? По тюрьме, что ли, соскучился?
– Государь, –
ответил Серебряный скромно, – из тюрьмы ушел я не сам; а увели меня
насильно станичники. Они же разбили Ширинского мурзу Шихмата, о чем твоей
милости должно быть уже ведомо. Вместе мы били татар, вместе и отдаемся на твою
волю; казни или милуй нас, как твоя царская милость знает!
– Так
это за ним вы тот раз в Слободу приходили? – спросил Иоанн у
разбойников. – Откуда же вы знаете его?
– Батюшка
царь, – отвечали вполголоса разбойники, – он атамана нашего спас,
когда его в Медведевке повесить хотели. Атаман-то и увел его из тюрьмы!
– В
Медведевке? – сказал Иоанн и усмехнулся. – Это, должно быть, когда ты
Хомяка и с объездом его шелепугами отшлепал? Я это дело помню. Я отпустил тебе
эту первую вину, а был ты, по уговору нашему, посажен за новую вину, когда ты
вдругорядь на моих людей у Морозова напал. Что скажешь на это?
Серебряный
хотел отвечать, но мамка предупредила его.
– Да
полно тебе вины-то его высчитывать! – сказала она Иоанну сердито. – Вместо
чтоб пожаловать его за то, что он басурманов разбил, церковь Христову отстоял,
а ты только и смотришь, какую б вину на нем найти. Мало тебе было терзанья на
Москве, волк ты этакий!
– Молчи,
старуха! – сказал строго Иоанн, – не твое бабье дело указывать мне!
Но,
досадуя на Онуфревну, он не захотел раздражать ее и, отвернувшись от
Серебряного, сказал разбойникам, стоявшим на коленях:
– Где
атаман ваш, висельники? Пусть выступит вперед.
Серебряный
взялся отвечать за разбойников.
– Их
атамана здесь нет, государь. Он тот же час после рязанской битвы ушел. Я звал
его, да он идти не захотел.
– Не
захотел! – повторил Иоанн. – Сдается мне, что этот атаман есть тот
самый слепой, что ко мне в опочивальню со стариком приходил. Слушайте же,
оборванцы! Я вашего атамана велю сыскать и на кол посадить!
– Уж
самого тебя, – проворчала мамка, – на том свету черти на кол посадят!
Но царь
притворился, что не слышит, и продолжал, глядя на разбойников:
– А
вас за то, что вы сами на мою волю отдались, я, так и быть, помилую. Выкатить
им пять бочек меду на двор! Ну что? Довольна ты, старая дура?
Мамка
зажевала губами.
– Да
живет царь! – закричали разбойники. – Будем служить тебе, батюшка
государь! Заслужим твое прощение нашими головами!
– Выдать
им, – продолжал Иоанн, – по доброму кафтану да по гривне на человека.
Я их в опричнину впишу. Хотите, висельники, мне в опричниках служить?
Некоторые
из разбойников замялись, но большая часть закричала:
– Рады
служить тебе, батюшка, где укажет твоя царская милость!
– Как
думаешь, – сказал Иоанн с довольным видом Серебряному, – пригодны они
в ратный строй?
– В
ратный-то строй пригодны, – ответил Никита Романович, – только уж,
государь, не вели их в опричнину вписывать!
Царь
подумал, что Серебряный считает разбойников недостойными такой чести.
– Когда
я кого милую, – произнес он торжественно, – я не милую вполовину!
– Да
какая ж это милость, государь! – вырвалось у Серебряного.
Иоанн
посмотрел на него с удивлением.
– Они, –
продолжал Никита Романович, немного запинаясь, – они, государь, ведь
доброе дело учинили; без них, пожалуй, татары на самую бы Рязань пошли!
– Так
почему ж им в опричнине не быть? – спросил Иоанн, пронзая глазами
Серебряного.
– А
потому, государь, – выговорил Серебряный, который тщетно старался прибрать
выражения поприличнее, – потому, государь, что они, правда, люди худые, а
все же лучше твоих кромешников!
Эта
неожиданная и невольная смелость Серебряного озадачила Иоанна. Он вспомнил, что
уже не в первый раз Никита Романович говорит с ним так откровенно и прямо.
Между тем он, осужденный на смерть, сам добровольно вернулся в Слободу и
отдавался на царский произвол.
В
строптивости нельзя было обвинить его, и царь колебался, как принять эту
дерзкую выходку, как новое лицо привлекло его внимание.
В толпу
разбойников незаметно втерся посторонний человек, лет шестидесяти, опрятно
одетый, и старался, не показываясь царю, привлечь внимание Серебряного. Уже
несколько раз он из-за переднего ряда протягивал украдкой руку и силился
поймать князя за полу, но, не достав его, опять прятался за разбойников.
– Это
что за крыса? – спросил царь, указывая на незнакомца.
Но тот
уже успел скрыться в толпе.
– Раздвиньтесь,
люди! – сказал Иоанн, – достать мне этого молодца, что там сзади хоронится!
Несколько
опричников бросились в толпу и вытащили виновного.
– Что
ты за человек? – спросил Иоанн, глядя на него подозрительно.
– Это
мой стремянный, государь! – поспешил сказать Серебряный, узнав своего
старого Михеича, – он не видал меня с тех пор…
– Так,
так, батюшка государь! – подтвердил Михеич, заикаясь от страха и
радости, – его княжеская милость правду изволит говорить!… Не виделись мы
с того дня, как схватили его милость. Дозволь же, батюшка царь, на боярина
моего посмотреть! Господи светы, Никита Романыч! Я уже думал, не придется мне
увидеть тебя!
– Что
же ты хотел сказать ему? – спросил царь, продолжая недоверчиво глядеть на
Михеича. – Зачем ты за станичниками хоронился?
– Поопасывался,
батюшка государь Иван Васильич, опричников твоих поопасывался! Это ведь, сам
знаешь, это ведь, государь, все такой народ…
И Михеич
закусил язык.
– Какой
народ? – спросил Иоанн, стараясь придать чертам своим милостивое выражение. –
Говори, старик, без зазора, какой народ мои опричники?
Михеич
поглядел на царя и успокоился.
– Да
такого мы до литовского похода отродясь не видывали, батюшка! – проговорил
он вдруг, ободренный милостивым выражением царского лица. – Не в укор им
сказать, ненадежный народ, тетка их подкурятина!
Царь
пристально посмотрел на Михеича, дивясь, что слуга равняется откровенностью своему
господину.
– Ну
что ты на него глаза таращишь? – сказала мамка. – Съесть его, что ли,
хочешь? Разве он не правду говорит? Разве видывали прежде на Руси кромешников?
Михеич,
нашедши себе подмогу, обрадовался.
– Так,
бабуся, так! – сказал он. – От них-то все зло и пошло на Руси! Они-то
и боярина оговорили! Не верь им, государь, не верь им! Песьи у них морды на
сбруе, песий и брех на языке! Господин мой верно служил тебе, а это Вяземский с
Хомяком наговорили на него. Вот и бабуся правду сказала, что таких сыроядцев и
не видано на Руси!
И,
озираясь на окружающих его опричников, Михеич придвинулся поближе к Серебряному.
Хоть вы-де и волки, а теперь не съедите!
Когда
царь вышел на крыльцо, он уже решился простить разбойников. Ему хотелось только
продержать их некоторое время в недоумении. Замечания мамки пришлись некстати и
чуть было не раздражили Иоанна, но, к счастью, на него нашла милостивая полоса,
и, вместо того чтоб предаться гневу, он вздумал посмеяться над Онуфревной и
уронить ее значение в глазах царедворцев, а вместе и подшутить над стремянным
Серебряного.
– Так
тебе не люба опричнина? – спросил он Михеича с видом добродушия.
– Да
кому ж она люба, батюшка государь? С того часу, как вернулись мы из Литвы, все
от нее пошли сыпаться беды на боярина моего. Не будь этих, прости господи,
живодеров, мой господин был бы по-прежнему в чести у твоей царской милости.
И Михеич
опять опасливо посмотрел на царских телохранителей, но тот же час подумал про
себя: «Эх, тетка их подкурятина! Уж погублю свою голову, а очищу перед царем
господина моего!»
– Добрый
у тебя стремянный! – сказал царь Серебряному. – Пусть бы и мои слуги
так ко мне мыслили! А давно он у тебя?
– Да
я, батюшка Иван Васильевич, – подхватил Михеич, совершенно ободренный
царскою похвалою, – я князю с самого с его сыздетства служу. И батюшке его
покойному служил я, и отец мой деду его служил, и дети мои, кабы были у меня,
его бы детям служили!
– А
нет у тебя разве детушек, старичок? – спросил Иоанн еще милостивее.
– Было
двое сыновей, батюшка, да обоих господь прибрал. Оба на твоем государском деле
под Полоцком полегли, когда мы с Никитой Романычем да с князем Пронским Полоцк
выручали. Старшему сыну, Василью, вражий лях, налетев, саблей голову раскроил,
а меньшему-то, Степану, из пищали грудь прострелили, сквозь самый наплечник,
вот настолько повыше левого соска!
И Михеич
пальцем показал на груди своей место, где в Степана попала пуля.
– Вишь! –
проговорил Иоанн, покачивая головой и как будто принимая большое участие в
сыновьях Михеича. – Ну, что ж делать, старичок, этих бог прибрал, других
наживешь!
– Да
откуда нажить-то их, батюшка? Хозяйка-то у меня померла, а из рукава-то новых детей
не вытрусишь!
– Что
ж, – сказал царь, как бы желая утешить стремянного, – еще, даст бог,
другую хозяйку найдешь!
Михеич
ощущал немалое удовольствие в разговоре с царем.
– Да
этого добра как не найти, – ответил он, ухмыляясь, – только не охоч я
до баб, батюшка государь, да уж и стар становлюсь этаким делом заниматься!
– Баба
бабе рознь, – заметил Иоанн и, схватив Онуфревну за душегрейку, – вот
тебе хозяйка! – сказал он и выдвинул мамку вперед. – Возьми ее,
старина, живи с ней в любви и в совете, да детей приживай!
Опричники,
поняв царскую шутку, громко захохотали, а Михеич, в изумлении, посмотрел на
царя, не смеется ли и он, но на лице Иоанна не было улыбки.
Безжизненные
глаза мамки вспыхнули.
– Страмник
ты! – закричала она на Иоанна, – безбожник! Я тебе дам ругаться надо
мной! Страмник ты, тьфу! Еретик бессовестный!
Старуха
застучала клюкою о крыльцо, и губы ее еще сердитее зажевали, а нос посинел.
– Полно
ломаться, бабушка, – сказал царь, – я тебе доброго мужа сватаю; он
будет тебя любить, дарить, уму-разуму научать! А свадьбу мы сегодня же после
вечерни сыграем! Ну, какова твоя хозяйка, старичина?
– Умилосердись,
батюшка государь! – проговорил Михеич в совершенном испуге.
– Что
ж? Разве она тебе не по сердцу?
– Какое
по сердцу, батюшка! – простонал Михеич, отступая назад.
– Стерпится
– слюбится! – сказал Иоанн, – а я дам за ней доброе приданое!
Михеич с
ужасом посмотрел на Онуфревну, которую царь все еще держал за душегрейку.
– Батюшка
Иван Васильевич! – воскликнул он вдруг, падая на колени, – вели меня
казнить, только не вели этакого сраму на себя принимать! Скорей на плаху пойду,
чем женюсь на ее милости, тетка ее подкурятина!
Иван
Васильевич немного помолчал и вдруг разразился громким продолжительным смехом.
– Ну, –
сказал он, выпуская наконец Онуфревну, которая поспешила уйти, ругаясь и отплевываясь, –
честь приложена, убытку бог избавил! Я хотел вашего счастья, а насильно венчать
вас не буду! Служи по-прежнему боярину твоему, старичина, а ты, Никита, подойди
сюда. Отпускаю тебе и вторую вину твою. А этих голоштанников в опричнину не
впишу; мои молодцы, пожалуй, обидятся. Пусть идут к Жиздре, в сторожевой полк.
Коли охочи они на татар, будет им с кем переведаться. Ты же, – продолжал
он особенно милостивым голосом, без примеси своей обычной насмешливости и
положив руку на плечо Серебряного, – ты оставайся у меня. Я помирю тебя с
опричниной. Когда узнаешь нас покороче, перестанешь дичиться. Хорошо бить
татар, но мои враги не одни татары; есть и хуже их. Этих-то научись грызть
зубами и метлой выметать!
И царь
потрепал Серебряного по плечу.
– Никита, –
прибавил он благоволительно и оставляя свою руку на плече князя, – у тебя
сердце правдивое, язык твой не знает лукавства; таких-то слуг мне и надо.
Впишись в опричнину; я дам тебе место выбылого Вяземского! Тебе я верю, ты меня
не продашь.
Все
опричники с завистью посмотрели на Серебряного; они уже видели в нем новое, возникающее
светило, и стоявшие подале от Иоанна уже стали шептаться между собою и выказывать
свое неудовольствие, что царь, без внимания к их заслугам, ставит им на голову
опального пришельца, столбового боярина, древнего княжеского рода.
Но
сердце Серебряного сжалось от слов Иоанновых.
– Государь, –
сказал он, сделав усилие над собою, – благодарствую тебе за твою милость;
но дозволь уж лучше и мне к сторожевому полку примкнуться. Здесь мне делать
нечего, я к слободскому обычаю не привычен, а там я буду служить твоей милости,
доколе сил хватит!
– Вот
как! – сказал Иоанн и снял руку с плеча Серебряного, – это значит, мы
неугодны его княжеской милости! Должно быть, с ворами оставаться честнее, чем
быть моим оружничим! Ну что ж, – продолжал он насмешливо, – я никому
в дружбу не набиваюсь и никого насильно не держу. Свыклись вместе, так и
служите вместе. Доброго пути, разбойничий воевода!
И,
взглянув презрительно на Серебряного, царь повернулся к нему спиной и вошел во
дворец.
|