Глава 30. ЗАГОВОР НА
ЖЕЛЕЗО
На
следующий день Вяземский уехал к Москве.
Во
всякое другое время готовясь к поединку, он положился бы на свою силу и
ловкость; но дело шло об Елене. Поединок был не простой; исход его зависел от
суда божия, а князь знал свою неправость, и сколь ни показался бы ему Морозов
презрителен в обыкновенной схватке, но в настоящем случае он опасался небесного
гнева, страшился, что во время боя у него онемеют или отымутся руки.
Опасение
это было тем сильнее, что недавно зажившие раны еще причиняли ему боль и что по
временам он чувствовал слабость и изнеможение. Князь не хотел ничем
пренебрегать, чтоб упрочить за собою победу, и решился обратиться к знакомому
мельнику, взять у него какого-нибудь зелья и сделать чрез колдовство удары свои
неотразимыми.
Полный
раздумья и волнений, ехал он по лесу шагом, наклоняясь время от времени на седле
и разбирая тропинки, заросшие папоротником. После многих поворотов попал он на
более торную дорогу, осмотрелся, узнал на деревьях заметы и пустил коня рысью.
Вскоре послышался шум колеса. Подъезжая к мельнице, князь вместе с шумом стал
различать человеческий говор. Он остановился, слез с седла и, привязав коня в
орешнике, подошел к мельнице пешком. У самого сруба стоял чей-то конь в богатой
сбруе. Мельник разговаривал с стройным человеком, но Вяземский не мог видеть
лица его, потому что незнакомец повернулся к нему спиною, готовясь сесть в
седло.
– Будешь
доволен, боярин, – говорил ему мельник, утвердительно кивая головою, –
будешь доволен, батюшка! Войдешь опять в царскую милость, и чтобы гром меня тут
же прихлопнул, коли не пропадет и Вяземский и все твои вороги! Будь спокоен, уж
противу тирлича-травы ни один не устоит!
– Добро, –
отвечал посетитель, влезая на коня, – а ты, старый, черт, помни наш
уговор: коли не будет мне удачи, повешу тебя как собаку!
Голос
показался Вяземскому знаком, но колесо шумело так сильно, что он остался в недоумении,
кто именно был говоривший.
– Как
не быть удаче, как не быть, батюшка, – продолжал мельник, низко
кланяясь, – только не сымай с себя тирлича-то; а когда будешь с царем
говорить, гляди ему прямо и весело в очи; смело гляди ему в очи, батюшка, не
показывай страху-то; говори ему шутки и прибаутки, как прежде говаривал, так
будь я анафема, коли опять в честь не войдешь!
Всадник
повернул коня и, не замечая Вяземского, проехал мимо него рысью.
Князь
узнал Басманова, и ревнивое воображение его закипело. Занятый одною мыслью об
Елене, он не обратил внимания на речи мельника, но, услышав свое имя, подумал,
что видит в Басманове нового неожиданного соперника.
Мельник
между тем, проводив глазами Басманова, присел на завалинку и принялся считать
золотые деньги. Он весело ухмылялся, перекладывая их с ладони на ладонь, как
вдруг почувствовал на плече своем тяжелую руку.
Старик
вздрогнул, вскочил на ноги и чуть не обмер от страха, когда глаза его
встретились с черными глазами Вяземского.
– О
чем ты, колдун, с Басмановым толковал? – спросил Вяземский.
– Ба…
ба… батюшка! – произнес мельник, чувствуя, что ноги под ним
подкашиваются. – Батюшка, князь Афанасий Иваныч, как изволишь
здравствовать?
– Говори! –
закричал Вяземский, схватив мельника за горло и таща его к колесу, – говори,
что вы про меня толковали?
И он
перегнул старика над самым шумом.
– Родимый! –
простонал мельник, – все скажу твоей милости, все скажу, батюшка, отпусти
лишь душу на покаяние!
– Зачем
приезжал к тебе Басманов?
– За
корнем, батюшка, за корнем! А я ведь знал, что ты тут, я знал, что ты все
слышишь, батюшка; затем-то я и говорил погромче, чтобы ведомо тебе было, что
Басманов хочет погубить твою милость!
Вяземский
отшвырнул мельника от става.
Старик
понял, что миновался первый порыв его гнева.
– Какой
же ты, родимый, сердитый! – сказал он, поднимаясь на ноги. – Говорю
тебе, я знал, что твоя милость близко; я с утра еще ожидал тебя, батюшка!
– Ну,
что же хочет Басманов? – спросил князь смягченным голосом.
Мельник
между тем успел совершенно оправиться.
– Да,
вишь ты, – сказал он, придавая лицу своему доверчивое выражение, –
говорил Басманов, что царь разлюбил его, что тебя, мол, больше любит и что
тебе, да Годунову Борису Федоровичу, да Малюте Скуратову только и идет от него
ласка. Ну, и пристал ко мне, чтобы дал ему тирлича. Дай, говорит, тирлича,
чтобы мне в царскую милость войти, а их чтобы разлюбил царь и опалу чтобы на
них положил! Что ты будешь с ним делать! Пристал с ножом к горлу, вынь да положь;
не спорить мне с ним! Ну и дал я ему корешок, да и корешок-то, батюшка,
дрянной. Так, завалящий корешишка дал ему, чтобы только жива оставил. Стану я
ему тирлича давать, чтобы супротив тебя его царь полюбил!…
– Черт
с ним! – сказал равнодушно Вяземский. – Какое мне дело, любит ли царь
его или нет! Не за тем я сюда приехал. Узнал ли ты что, старик, про боярыню?
– Нет,
родимый, ничего не узнал. Я и гонцам твоим говорил, что нельзя узнать. А уж как
старался-то я для твоей милости! Семь ночей сряду глядел под колесо. Вижу, едет
боярыня по лесу, сам-друг со старым человеком; сама такая печальная, а стар
человек ее утешает, а боле ничего и не видно; вода замутится, и ничего боле не
видно!
– Со
старым человеком? Стало быть, с Морозовым? С мужем своим?
– Нет,
не должно быть: Морозов будет подороднее, да и одежа-то его другая. На этом простой
кафтан, не боярский; должно быть, простой человек!
Вяземский
задумался.
– Старик! –
сказал он вдруг, – умеешь ты сабли заговаривать?
– Как
не уметь, умею. Да тебе на что, батюшка? Чтобы рубила сабля али чтоб тупилась
от удара?
– Вестимо,
чтобы рубила, леший!
– А
то, бывают, заговаривают вражьи сабли, чтобы тупились али ломались о бронь…
– Мне
не вражью саблю заговаривать, а свою. Я буду биться на поле, так надо мне во
что бы ни стало супротивника убить, слышишь?
– Слышу,
батюшка, слышу! Как не слышать! – И старик начал про себя думать: «С кем
же это он будет биться? Кто его враги? Уж не с Басмановым ли? Навряд ли! Он
сейчас о нем отзывался презрительно, а князь не такой человек, чтоб умел
скрывать свои мысли. Разве с Серебряным?» Но мельник знал через Михеича, что
Серебряный вкинут в тюрьму, а от посланных Вяземского, да и от некоторых
товарищей Перстня слышал, что станичники освободили Никиту Романыча и увели с
собой; стало быть, не с Серебряным. Остается один боярин Морозов. Он за
похищение жены мог вызвать Вяземского. Правда, он больно стар, да и в судном
поединке дозволяется поставить вместо себя другого бойца. «Стало быть, –
расчел мельник, – князь будет биться или с Морозовым или с наймитом
его». – Дозволь, батюшка, – сказал он, – воды зачерпнуть, твоего
супостата посмотреть!
– Делай
как знаешь, – возразил Вяземский и сел в раздумье на сваленный пень.
Мельник
вынес из каморы бадью, опустил ее под самое колесо и, зачерпнув воды, поставил
возле князя.
– Эх,
эх, – сказал он, нагнувшись над бадьей и глядя в нее пристально, –
видится мне твой супротивник, батюшка, только в толк не возьму! Больно он стар…
А вот и тебя вижу, батюшка, как ты сходишься с ним…
– Что
ж? – спросил Вяземский, тщетно стараясь увидеть что-нибудь в бадье.
– Ангелы
стоят за старика, – продолжал мельник таинственно и как бы сам удивленный
тем, что он видит, – небесные силы стоят за него; трудно будет заговорить
твою саблю!
– А
за меня никто не стоит? – спросил князь с невольною дрожью.
Мельник
смотрел все пристальнее, глаза его сделались совершенно неподвижны; казалось,
он, начав морочить Вяземского, был поражен действительным видением и ему
представилось что-то страшное.
– И
у твоей милости, – сказал он шепотом, – есть защитники… А вот теперь
уж ничего не вижу, вода потемнела!
Он
поднял голову, и Вяземский заметил, что крупный пот катился со лба его.
– Есть
и у тебя защитники, батюшка, – прошептал он боязливо. – Можно будет
заговорить твое оружие.
– На…
– сказал князь, вынимая из ножен тяжелую саблю, – на, заговаривай!
Мельник
перевел дух, разгреб руками яму и вложил в нее рукоять сабли. Затоптав землю,
он утвердил лезвие острием вверх и начал ходить кругом, причитывая вполголоса:
– «Выкатило
солнышко из-за моря Хвалынского, восходил месяц над градом каменным, а в том
граде каменном породила меня матушка и, рожая, приговаривала: будь ты, мое
дитятко, цел-невредим – от стрел и мечей, от бойцов и борцов. Опоясывала меня
матушка мечом-кладенцом. Ты, мой меч-кладенец, вертись и крутись, ты вертись и
крутись, как у мельницы жернова вертятся, ты круши и кроши всяку сталь и уклад,
и железо, и медь; пробивай, прорубай всяко мясо и кость; а вражьи удары чтобы
прядали от тебя, как камни от воды, и чтобы не было тебе от них ни царапины, ни
зазубрины! Заговариваю раба Афанасья, опоясываю мечом-кладенцом. Чур, слову
конец, моему делу венец!»
Он
вытащил саблю и подал ее князю, отряхнув с рукояти землю и бережно обтерев ее полою.
– Возьми,
батюшка, князь Афанасий Иваныч. Будет она тебе служить, лишь бы супротивник
твой свою саблю в святую воду не окунул!
– А
если окунет?
– Что
ж делать, батюшка! Против святой воды наговорное железо не властно. Только, пожалуй,
и этому пособить можно. Дам я тебе голубца болотного, ты его в мешочке на шею повесь,
так у ворога своего глаза отведешь.
– Подавай
голубец! – сказал Вяземский.
– Изволь,
батюшка, изволь; для твоей княжеской милости и голубца не пожалею.
Старик
сходил опять в камору и принес князю что-то зашитое в тряпице.
– Дорого
оно мне досталось, – сказал он, как бы жалея выпустить из рук
тряпицу, – трудно его добывать. Как полезешь за ним не в урочный час в
болото, такие на тебя нападут страхи, что господи упаси!
Князь
взял зашитый предмет и бросил мельнику мошну с золотыми.
– Награди
господь твою княжескую милость! – сказал старик, низко кланяясь. –
Только, батюшка, дозволь еще словцо тебе молвить: теперь уже до поединка-то в
церковь не ходи, обедни не слушай; не то, чего доброго! и наговор-то мой с
лезвея соскочит.
Вяземский
ничего не отвечал и направился было к месту, где привязал коня, но вдруг остановился.
– А
можешь ты, – сказал он, – наверно узнать, кто из нас жив останется?
Мельник
замялся.
– Да,
должно быть, ты, батюшка! Как тебе живу не остаться! Я тебе и прежде говаривал:
не от меча твоей милости смерть написана!
– Посмотри
еще раз в бадью!
– Что
ж еще смотреть, батюшка! Теперь ничего не увидишь, и вода-то уж помутилась.
– Зачерпни
свежей воды, – сказал Вяземский повелительно.
Мельник
повиновался нехотя.
– Ну,
что там видно? – спросил князь нетерпеливо.
Старик с
приметным отвращением нагнулся над бадьею.
– Ни
тебя не видно, батюшка, ни супротивника твоего! – сказал он,
бледнея. – Видна площадь, народу полна; много голов на кольях торчит; а в
стороне костер догорает и человеческие кости к столбу прикованы!
– Чьи
головы на кольях торчат? – спросил Вяземский, пересиливая невольный страх.
– Не
вижу, батюшка, все опять помутилось; один костер еще светится да кости чьи-то висят
у столба!
Мельник
с усилием поднял голову и, казалось, с трудом отвел взор от бадьи. Его дергали
судороги, пот катился с лица его; он, стоная и охая, дотащился до завалины и
упал на нее в изнеможении.
Вяземский
отыскал своего коня, сел в седло и, полный раздумья, поехал к Москве.
|