Увеличить |
Глава 23. ДОРОГА
Тихо и
однообразно протекала монастырская жизнь.
В
свободное время монахи собирали травы и составляли целебные зелья. Другие занимались
живописью, вырезывали из кипариса кресты иль иконы, красили и золотили
деревянные чаши.
Максим
полюбил добрых иноков. Он не замечал, как текло время.
Но
прошла неделя, и он решился ехать. Еще в Слободе слышал Максим о новых набегах
татар на рязанские земли и давно уже хотел вместе с рязанцами испытать над
врагами ратной удачи. Когда он поведал о том игумену, старик опечалился.
– Куда
тебе ехать, сын мой? – сказал он. – Мы все тебя любим, все к тебе
привыкли. Кто знает, может, и тебя посетит благодать божия и ты навсегда
останешься с нами! Послушай, Максим, не уезжай от нас!
– Не
могу, отец мой! Давно уже судьба зовет меня в дальнюю сторону. Давно слышу звон
татарского лука, а иной раз как задумаюсь, то будто стрела просвистит над
ушами. На этот звон, на этот свист меня тянет и манит!
И не
стал игумен долее удерживать Максима, отслужил ему напутный молебен, благословил
его, и грустно простилась с ним братия.
И снова
очутился Максим на коне, среди зеленого леса. Как прежде, Буян прыгал вокруг
коня и весело смотрел на Максима. Вдруг он залаял и побежал вперед. Максим уже
схватился за саблю, в ожидании недоброй встречи, как из-за поворота показался
всадник в желтом кафтане с черным двоеглавым орлом на груди.
Всадник
ехал рысью, весело посвистывал и держал на пестрой рукавице белого кречета в
клобучке и колокольцах.
Максим
узнал одного из царских сокольников.
– Трифон! –
вскричал он.
– Максим
Григорьич! – отвечал весело сокольник, – доброго здоровья! Как твоя
милость здравствует? Так вот где ты, Максим Григорьич! А мы в Слободе думали,
что ты и невесть куда пропал! Ну ж как батюшка-то твой осерчал! Упаси господи!
Смотреть было страшно! Да еще многое рассказывают про твоего батюшку, про
царевича да про князя Серебряного. Не знаешь, чему и верить. Ну, слава богу,
добро, что ты сыскался, Максим Григорьич! Обрадуется же твоя матушка!
Максим
досадовал на встречу с сокольником. Но Трифон был добрый малый и при случае
умел молчать. Максим спросил его, давно ли он из Слободы?
– Да
уже будет с неделю, как Адраган с поля улетел! – отвечал сокольник,
показывая своего кречета. – Да ведь ты, пожалуй, и не знаешь, Максим
Григорьич! Ну уж набрался я было страху, как царь на меня раскручинился! Да
сжалился надо мной милосердный бог и святой мученик Трифон! Проявил надо мною
свое чудо! – Сокольник снял шапку и перекрестился. – Вишь, Максим
Григорьич: выехал государь, будет тому с неделю, на птичью потеху. Напускал
Адрагана раза два; как на беду, третий-то раз дурь нашла на Адрагана. Стал он
бить соколов, сбил Смышляя и Кружка, да и давай тягу! Не успел бы ты десяти
просчитать, как он у тебя и с глаз долой. Я было скакать за ним, да куды!
Пропал, будто и не бывало. Вот доложил сокольничий царю, что пропал Адраган.
Царь велел меня позвать, да и говорит, что ты-де, Тришка, мне головой за него
отвечаешь; достанешь – пожалую тебя, не достанешь – голову долой! Как быть!
Батюшка-царь ведь не шутит! Поехал я искать Адрагана; шесть ден промучился;
стало мне уж вокруг шеи неловко; думаю, придется проститься с головой. Стал я
плакать; плакал, плакал, да с горя и заснул в лесу. Лишь только заснул, явилось
мне, сонному, видение: сияние разлилось меж деревьев, и звон пошел по лесу. И,
слыша тот звон, я, сонный, сам себе говорю: то звонят Адрагановы колокольцы.
Гляжу, передо мной сидит на белом коне, весь облитый светом, молодой ратник и
держит на руке Адрагана: «Трифоне! – сказал ратник, – не здесь ищи
Адрагана. Встань, ступай к Москве, к Лазареву урочищу. Там стоит сосна, на той
сосне сидит Адраган». Проснулся я, и, сам не знаю с чего, стало мне понятно,
что ратник был святой мученик Трифон. Вскочил я на коня и поскакал к Москве.
Что ж, Максим Григорьич, поверишь ли? как приехал на то урочище, вижу: в самом
деле сосна, и на ней сидит мой Адраган, точь-в-точь как говорил святой!
Голос
сокольника дрожал, и крупные слезы катились из глаз его.
– Максим
Григорьич, – прибавил он, утирая слезы, – теперь хоть все животы свои
продам без остатку, хоть сам в вековечную кабалу пойду, а построю часовню
святому угоднику! На том самом месте построю, где нашел Адрагана. И образ велю
на стене написать, точь-в-точь как явился мне святой: на белом коне, высоко
подняв руку, а на ней белый кречет. Заповедую и детям и внукам славить его,
служить ему молебны и ставить писаные свечи, что не захотел он моей погибели,
спас от плахи раба своего! Вишь, – продолжал сокольник, глядя на
кречета, – вот он, Адраган, цел-целехонек! Дай-ка я сниму с тебя клобучок!
Чего кричишь? Небось полетать хочется? Нет, брат, погоди! Довольно налетался,
не пущу!
И Трифон
дразнил кречета пальцем.
– Вишь,
злобный какой! Так и хватает! А кричит-то как! Я чай, за версту слышно!
Рассказ
сокольника запал в душу Максима.
– Возьми
ж и мое приношение! – сказал он, бросая горсть золотых в шапку
Трифона. – Вот все мои деньги; они мне не нужны, а тебе еще много придется
сбирать на часовню.
– Да
наградит тебя бог, Максим Григорьич! С твоими деньгами уж не часовню, а целую
церковь выстрою! Как приду домой, в Слободу, отслужу молебен и выну просвиру во
здравие твое! Вечно буду твоим холопом, Максим Григорьич! Что хочешь
приказывай!
– Слушай,
Трифон! Сослужи мне службу нетрудную: как приедешь в Слободу, никому не
заикнись, что меня встретил; а дня через три ступай к матушке, скажи ей, да
только ей одной, чтобы никто не слыхал, скажи, что сын-де твой, дал бог,
здоров, бьет тебе челом.
– Только-то,
Максим Григорьич?
– Еще
слушай, Трифон: я еду в далекий путь. Может, не скоро вернусь. Так, коли тебе
не в труд, наведывайся от поры до поры к матери, да говори ей каждый раз: я-де,
говори, слышал от людей, что сын твой, помощию божией, здоров, а ты-де о нем не
кручинься! А будет матушка спросит: от каких людей слышал? И ты ей говори:
слышал-де от московских людей, а им-де другие люди сказывали, а какие люди,
того не говори, чтоб и концов не нашли, а только бы ведала матушка, что я
здравствую.
– Так
ты, Максим Григорьич, и вправду не вернешься в Слободу?
– Вернусь
ли, нет ли, про то бог знает; ты же никому не сказывай, что меня встретил.
– Уж
положись на меня, Максим Григорьич, не скажу никому! Только коли ты едешь в
дальний путь, так я не возьму твоих денег. Меня бог накажет.
– Да
на что мне деньги? Мы не в басурманской земле!
– Воля
твоя, Максим Григорьич, а мне взять не можно. Добро бы, ты ехал домой. А то,
что ж я тебя оберу на дороге, как станишник какой! Воля твоя, хоть зарежь, не
возьму!
Максим
пожал плечами и вынул из шапки Трифона несколько золотых.
– Коли
ты не берешь, – сказал он, – авось кто другой возьмет, а мне их не
надо.
Он
простился с сокольником и поехал далее.
Уже
солнце начинало заходить. Длинные тени дерев становились длиннее и застилали поляны.
Подле Максима ехала его собственная тень, словно темный великан. Она то бежала
по траве, то, когда лес спирал дорогу, всползала на кусты и деревья. Буян
казался на тени огромным баснословным зверем. Мало-помалу и Буян, и конь, и
Максим исчезли и с травы и с дерев; наступили сумерки; кое-где забелел туман;
вечерние жуки поднялись с земли и, жужжа, стали чертить воздух. Месяц показался
из-за лесу; там и сям по темнеющему небу зажглися звезды; вдали засеребрилось
необозримое поле.
Родина
ты моя, родина! Случалось и мне, в позднюю пору, проезжать по твоим пустыням.
Ровно ступал конь, отдыхая от слепней и дневного жару; теплый ветер разносил
запахи цветов и свежего сена, и так было мне сладко, и так было мне грустно, и
так думалось о прошедшем, и так мечталось о будущем.
Хорошо,
хорошо ехать вечером по безлюдным местам, то лесом, то нивами, бросить поводья
и задуматься, глядя на звезды!
Уже с
добрый час ехал Максим, как вдруг Буян поднял морду на ветер и замахал хвостом.
Послышался запах дыма. Максим вспомнил о ночлеге и понудил коня. Вскоре увидел
он покачнувшуюся на сторону избу. Трубы на ней не было; дым выходил прямо из
крыши. В низеньком окне светился огонь. Внутри слышался однообразный напев.
Максим подъехал к окну. Он увидел всю внутренность бедного хозяйства. Пылающая
лучина освещала домашнюю утварь; все было дрянно и ветхо. В потолочине торчал,
наискось, гибкий шест, и на конце его висела люлька. Женщина лет тридцати, бледная,
хворая, качала люльку и потихоньку пела. Подле нее сидел, согнувшись, мужичок с
реденькою бородкой и плел лапти. Двое детей ползали у ног их.
Максиму
показалось, что женщина в песне поминает его отца. Сначала он подумал, что
ослышался, но вскоре ясно поразило его имя Малюты Скуратова. Полный удивления,
он стал прислушиваться.
– Спи,
усни, мое дитятко! – пела женщина.
Спи, усни, мое дитятко,
Покуль гроза пройдет,
Покуль беда минет!
Баю, баюшки-баю,
Баю, мое дитятко!
Скоро минет беда наносная,
Скоро царь велит отсечь голову
Злому псу Малюте Скурлатову!
Баю, баюшки-баю,
Баю, мое дитятко!
Вся
кровь Максима бросилась ему в лицо. Он слез с коня и привязал его к плетню.
Голос
продолжал:
Как и он ли, злой пес Малюта,
Задушил святого старца.
Святого старца Филиппа!
Баю, баюшки-баю,
Баю, мое дитятко!
Максим
не выдержал и толкнул дверь ногою.
При виде
богатой одежды и золотой сабли опричника хозяева оробели.
– Кто
вы? – спросил Максим.
– Батюшка! –
отвечал мужичок, кланяясь и заикаясь от страха, – меня-то, не взыщи, меня
зовут Федотом, а хозяйку-то, не взыщи, батюшка, хозяйку зовут Марьею!
– Чем
вы живете, добрые люди?
– Лыки
дерем, родимый, лапти плетем да решета делаем. Купцы проедут и купят.
– А,
знать, мало проезжают?
– Малость,
батюшка, совсем малость! Иной раз, придется, и есть нечего. Того и смотри, с
голоду али с наготы помрешь. А лошадки-то нет у нас товар в город отвезти.
Другой год волки съели.
Максим
поглядел с участием на мужика и его хозяйку и высыпал свои червонцы на стол.
– Бог
с вами, бедные люди! – сказал он и схватился за дверь, чтобы выйти.
Хозяева
повалились ему в ноги.
– Батюшка,
родимый, кто ты? Поведай нам, кто ты? За кого нам богу молиться?
– Молитесь
не за меня, за Малюту Скуратова. Да скажите, далеко ль до Рязанской дороги?
– Да
это она и есть, сокол ты наш, она-то и есть, рязанская-то. Мы на самом кресте
живем. Вот прямо пойдет Муромская, а налево Владимирская, а сюда вправо на
Рязань! Да не езди теперь, родимый ты наш, не езди теперь, не такая пора;
больно стали шалить на дороге. Вот вчера целый обоз с вином ограбили. А теперь
еще, говорят, татары опять проявились. Переночуй у нас, батюшка ты наш, отец ты
наш, сокол ты наш, сохрани бог, долго ль до беды!
Но
Максиму не хотелось остаться в избе, где недавно еще проклинали отца его. Он
уехал искать другого ночлега.
– Батюшка! –
кричали ему вслед хозяева, – вернись, родимый, послушай нашего слова! Несдобровать
тебе ночью на этой дороге!
Но
Максим не послушался и поехал далее.
Не много
верст проехал он, как вдруг Буян бросился к темному кусту и стал лаять так зло,
так упорно, как будто чуял скрытого врага.
Тщетно
отсвистывал его Максим. Буян бросался на куст, возвращался весь ощетиненный и
снова рвался вперед.
Наскучив
отзывать его, Максим выхватил саблю и поскакал прямо на куст. Несколько человек
с поднятыми дубинами выскочили к нему навстречу, и грубый голос крикнул:
– Долой
с коня!
– Вот
тебе! – сказал Максим, отвешивая удар тому, который был ближе.
Разбойник
зашатался.
– Это
тебе не в почет! – продолжал Максим и хотел отвесить ему второй удар; но
сабля встретила плашмя дубину другого разбойника и разлетелась наполы.
– Эге,
посмотри-ка на его сбрую! Да это опричник! Хватай его живьем! – закричал
грубый голос.
– И
впрямь опричник! – завизжал другой. – Вот, потешимся над ним с
ребятами!
– Ай
да Хлопко! уж ты и рад тешиться!
И в тот
же миг все вместе навалились на Максима и стащили его с коня.
|