Глава 12. КЛЕВЕТА
Солнце
взошло, но не радостное утро настало для Малюты. Возвратясь домой, он не нашел
сына и догадался, что Максим навсегда бросил Слободу. Велика была ярость
Григорья Лукьяныча.
Во все
концы поскакала погоня. Конюхов, проспавших отъезд Максима, Малюта велел тотчас
вкинуть в темницу.
Нахмуря
брови, стиснув зубы, ехал он по улице и раздумывал, доложить ли царю или скрыть
от него бегство Максима.
Конский
топот и веселая молвь послышались за его спиною. Малюта оглянулся. Царевич с
Басмановым и толпою молодых удальцов возвращался с утренней прогулки. Рыхлая
земля размокла от дождя, кони ступали в грязи по самые бабки. Завидев Малюту,
царевич пустил своего аргамака вскачь и обрызгал грязью Григорья Лукьяновича.
– Кланяюсь
тебе земно, боярин Малюта! – сказал царевич, останавливая коня. –
Встретили мы тотчас твою погоню. Видно, Максиму солоно пришлось, что он от тебя
тягу дал. Али ты, может, сам послал его к Москве за боярскою шапкой, да потом
раздумал?
И
царевич захохотал.
Малюта,
по обычаю, слез с коня. Стоя с обнаженною головой, он всею ладонью стирал грязь
с лица своего. Казалось, ядовитые глаза его хотели пронзить царевича.
– Да
что он грязь-то стирает? – заметил Басманов, желая подслужиться
царевичу, – добро, на ком другом, а на нем не заметно!
Басманов
говорил вполголоса, но Скуратов его услышал. Когда вся толпа, смеясь и разговаривая,
ускакала за царевичем, он надел шапку, влез опять на коня и шагом поехал ко
дворцу.
«Добро! –
думал он про себя, – дайте срок, государи, дайте срок!» И побледневшие
губы его кривились в улыбку, и в сердце, уже раздраженном сыновним побегом,
медленно созревало надежное мщение неосторожным оскорбителям.
Когда
Малюта вошел во дворец, Иван Васильевич сидел один в своем покое. Лицо его было
бледно, глаза горели. Черную рясу заменил он желтым становым кафтаном,
стеганным полосами и подбитым голубою бахтой. Восемь шелковых завязок с
длинными кистями висели вдоль разреза. Посох и колпак, украшенный большим
изумрудом, лежали перед царем на столе. Ночные видения, беспрерывная молитва,
отсутствие сна не истощили сил Иоанновых, но лишь привели его в высшую степень
раздражительности. Все испытанное ночью опять представилось ему обмороченьем
дьявола. Царь стыдился своего страха.
«Враг
имени Христова, – думал он, – упорно перечит мне и помогает моим
злодеям. Но не дам ему надо мною тешиться! Не устрашуся его наваждений! Покажу
ему, что не по плечу он себе борца нашел!»
И
решился царь карать по-прежнему изменников и предавать смерти злодеев своих,
хотя были б их тысячи.
И стал
он мыслию пробегать подданных и между ними искать предателей.
Каждый
взгляд, каждое движение теперь казалось ему подозрительным.
Он
припоминал разные слова своих приближенных и в словах этих искал ключа к заговорам.
Самые родные не избежали его подозрений.
Малюта
застал его в состоянии, похожем на лихорадочный бред.
– Государь, –
сказал, помолчав, Григорий Лукьянович, – ты велишь пытать Колычевых про
новых изменников. Уж положись на меня. Я про все заставлю Колычевых с пыток
рассказать. Одного только не сумею: не сумею заставить их назвать твоего
набольшего супротивника!
Царь с
удивлением взглянул на любимца.
В глазах
Малюты было что-то необыкновенное.
– Оно,
государь, дело такое, – продолжал Скуратов, и голос его изменился, –
что и глаз видит, и ухо слышит, а вымолвить язык не поворотится…
Царь
смотрел на него вопрошающим оком.
– Вот
ты, государь, примерно, уже много воров казнил, а измена все еще на Руси не вывелась.
И еще ты столько же казнишь, и вдесятеро более, а измены все не избудешь!
Царь
слушал и не догадывался.
– Оттого,
государь, не избыть тебе измены, что ты рубишь у нее сучья да ветви, а ствол-то
самый и с корнем стоит здоровехонек!
Царь все
еще не понимал, но слушал с возрастающим любопытством.
– Видишь,
государь, как бы тебе сказать… Вот, примерно, вспомни, когда ты при смерти
лежал, дай бог тебе много лет здравствовать! а бояре-то на тебя, трудного,
заговор затеяли. Ведь у них был тогда старшой, примерно, братец твой Володимир
Андреич[91]!
«А! –
подумал царь, – так вот что значили мои ночные видения! Враг хотел
помрачить разум мой, чтоб убоялся я сокрушить замыслы брата. Но будет не так.
Не пожалею и брата!»
– Говори…
– сказал он, обращаясь грозно к Малюте, – говори, что знаешь про Володимира
Андреича!
– Нет,
государь, моя речь теперь не про Володимира Андреича. В нем я уже того не чаю,
чтобы он что-либо над тобой учинил. И бояре к нему теперь уже не мыслят. Давно
перестал он подыскиваться под тобою царства. Моя речь не про него.
– Про
кого же? – спросил царь с удивлением, и черты его судорожно задвигались.
– Видишь,
государь! Володимир-то Андреич раздумал государство мутить, да бояре-то не
раздумали. Они себе на уме; не удалось, мол, его на царство посадить, так мы
посадим…
Малюта
замялся.
– Кого? –
спросил царь, и глаза его запылали.
Малюта
позеленел.
– Государь!
Не все пригоже выговаривать. Наш брат думай да гадай, а язык держи за зубами.
– Кого? –
повторил Иоанн, вставая с места.
Малюта
медлил с ответом.
Царь
схватил его за ворот обеими руками, придвинул лицо его к своему лицу и впился в
него глазами.
Ноги
Малюты стали подкашиваться.
– Государь, –
сказал он вполголоса, – ты на него не гневайся, ведь он не сам вздумал!
– Говори! –
произнес хриплым шепотом Иоанн и стиснул крепче ворот Малюты.
– Ему-то
и на ум бы не взбрело, – продолжал Малюта, избегая царского взора, –
ну, а должно быть, подбили его. Кто к нему поближе, тот и подбил. А он, грешный
человек, подумал себе: немного позже, немного ране, все тем же кончится.
Царь
начал догадываться. Он сделался бледнее. Пальцы его стали разгибаться и
выпускать ворот Малюты.
Малюта
оправился. Он понял, что настала пора для решительного удара!
– Государь! –
сказал он вдруг резко, – не ищи замены далеко. Супротивник твой сидит супротив
тебя, он пьет с тобой с одного ковша, ест с тобой с одного блюда, платье носит
с одного плеча!
Замолчал
Скуратов и, полный ожидания, решился устремить на царя кровавые глаза свои.
Замолчал
и царь. Руки его опустились. Понял он наконец Малюту.
В это
мгновение раздались на дворе радостные крики.
Еще в
самое то время, как начался разговор между царем и Скуратовым, царевич с своими
окольными въехал на двор, где ожидали его торговые люди черных сотен и слобод,
пришедшие от Москвы с хлебом-солью и с челобитьем.
Увидев
царевича, они все стали на колени.
– Чего
вы просите, аршинники? – спросил небрежно царевич.
– Батюшка! –
отвечали старшины, – пришли мы плакаться твоей милости! Будь нам заступником!
Умилосердись над нашими головами! Разоряют нас совсем опричники, заедают и с
женами, и с детьми!
– Вишь,
дурачье! – сказал царевич, обращаясь с усмешкой к Басманову. – Они б
хотели и жен, и товар про себя одних держать! Да чего вы расхныкались? Ступайте
себе домой; я, пожалуй, попрошу батюшку за вас, дураков!
– Отец
ты наш, дай бог тебе многие лета! – закричали торговые люди.
Царевич
сидел на коне. Возле него был Басманов. Просители стояли перед ними на коленях.
Старший держал золотое блюдо с хлебом-солью.
Малюта
все видел из окна.
– Государь, –
шепнул он царю, – должно быть, его подбил кто-нибудь из тех, что теперь с
ним. Посмотри, вот уже народ ему на царстве здоровает!
И как
чародей пугается недоброй силы, которую сам он вызвал, так Малюта испугался выражения,
которое слова его вызвали на чертах Иоанна.
С лица
царя исчезло все человеческое. Таким страшным никогда не видывал его Малюта.
Прошло
несколько мгновений. Вдруг Иоанн улыбнулся.
– Гриша, –
сказал он, положив обе руки на плечи Скуратова, – как, бишь, ты сейчас говорил?
Я рублю сучья да ветви, а ствол-то стоит здоровешенек? Гриша, – продолжал
царь, медленно выговаривая каждое слово и смотря на Малюту с какой-то страшной
доверчивостью, – берешься ли ты вырвать с корнем измену?
Злобная
радость скривила рот Малюты.
– Для
твоей милости берусь, – прошептал он, дрожа всем телом.
Выражение
Иоанна мгновенно изменилось. Улыбка исчезла, и черты приняли холодную,
непреклонную неподвижность. Лицо его казалось высеченным из мрамора.
– Не
надо медлить! – сказал он отрывисто и повелительно. – Никто чтобы не
знал об этом. Он сегодня будет на охоте. Сегодня же пусть найдут его в лесу.
Скажут, он убился с коня. Знаешь ты Поганую Лужу?
– Знаю,
государь.
– Там
чтоб нашли его! – Царь указал на дверь.
Малюта
вышел и в сенях вздохнул свободнее.
Царь
долго оставался неподвижен. Потом он медленно подошел к образам и упал перед
ними на колени.
Изо всех
слуг Малютиных самый удалый и расторопный был стремянный его Матвей Хомяк. Он
никогда не уклонялся от опасности, любил буйство и наездничество и уступал в
зверстве лишь своему господину. Нужно ли было поджечь деревню или подкинуть
грамоту, по которой после казнили боярина, требовалось ли увезти жену
чью-нибудь, всегда посылали Хомяка. И Хомяк поджигал деревни, подкидывал
грамоты и вместо одной жены привозил их несколько.
К Хомяку
обратился и теперь Григорий Лукьянович. Что они толковали вместе, того никто не
услышал. Но в это самое утро, когда гончие царевича дружно заливались в
окрестностях Москвы, а внимание охотников, стоявших на лазах, было поглощено
ожиданием, и каждый напрягал свое зрение, и ни один не заботился о том, что
делали его товарищи, – в это время по глухому проселку скакали, удаляясь
от места охоты, Хомяк и Малюта, а промеж них со связанными руками, прикрученный
к седлу, скакал кто-то третий, которого лицо скрывал черный башлык, надвинутый
до самого подбородка. На одном из поворотов проселка примкнули к ним двадцать
вооруженных опричников, и все вместе продолжали скакать, не говоря ни слова.
Охота
меж тем шла своим чередом, и никто не заметил отсутствия царевича, исключая
двух стремянных, которые теперь издыхали в овраге, пронзенные ножами.
Верст
тридцать от Слободы, среди дремучего леса, было топкое, непроходимое болото, которое
народ прозвал Поганою Лужей. Много чудесного рассказывали про это место.
Дровосеки боялись в сумерки подходить к нему близко. Уверяли, что в летние ночи
над водою прыгали и резвились огоньки, души людей, убитых разбойниками и
брошенных ими в Поганую Лужу.
Даже
среди белого дня болото имело вид мрачной таинственности. Большие деревья, лишенные
снизу ветвей, поднимались из воды, мутной и черной. Отражаясь в ней, как в
туманном зеркале, они принимали чудный вид уродливых людей и небывалых
животных. Не слышно было вблизи болота человеческого голоса. Стаи диких уток
прилетали иногда плескаться на его поверхности. В камыше раздавался жалобный
крик водяной курочки. Черный ворон пролетал над вершинами дерев, и зловещее
карканье его повторялось отголосками. Иногда слышны были далеко-далеко стук
топора, треск надрубленного дерева и глухое падение.
Но,
когда солнце опускалось за вершины, когда над болотом поднимался прозрачный
пар, стук топора умолкал, и прежние звуки заменялись новыми. Начиналось
однообразное кваканье лягушек, сперва тихое и отрывистое, потом громкое, слитым
хором.
Чем
более сгущалась темнота, тем громче кричали гады. Голоса их составляли как бы
один беспрерывный и продолжительный гул, так что ухо к нему привыкало и
различало сквозь него и дальний вой волков, и вопли филина. Мрак становился гуще;
предметы теряли свой прежний вид и облекались в новую наружность. Вода,
древесные ветви и туманные полосы сливались в одно целое. Образы и звуки
смешивались вместе и ускользали от человеческого понятия. Поганая Лужа
сделалась достоянием силы нечистой.
К сему–
то проклятому месту, но не в темную ночь, я в утро солнечное, Малюта и опричники
его направляли бег свой.
В то
самое время, как они торопились и погоняли коней, другие молодцы, недоброго
вида, собирались в дремучем лесу недалеко от Поганой Лужи.
|