Глава 24. БУНТ
СТАНИЧНИКОВ
Версты
полторы от места, где совершилось нападение на Максима, толпы вооруженных людей
сидели вокруг винных бочек с выбитыми днами. Чарки и берестовые черпала ходили
из рук в руки. Пылающие костры освещали резкие черты, всклокоченные бороды и
разнообразные одежды. Были тут знакомые нам лица: и Андрюшка, и Васька, и рыжий
песенник; но не было старого Коршуна. Часто поминали его разбойники, хлебая из
черпал и осушая чарки.
– Эх, –
говорил один, – что-то с нашим дедушкой теперь?
– Вестимо
что, – отвечал другой, – рвут его с дыбов, а может, на виске
потряхивают[122].
– А
ведь не выдаст старый черт; я чай, словечка не выронит!
– Вестимо
не выронит, не таковский; этого хоть на клочья разорви, не выдаст!
– А
жаль седой бороды! Ну да и атаман-то хорош! Сам небось цел, а старика-то выдал!
– Да
что он за атаман! Разве это атаман, чтобы своих даром губить из-за какого-то
князя!
– Да
вишь ты, они с князем-то в дружбе. И теперь, вишь, в одном курене сидят. Ты про
князя не говори, неравно атаман услышит, сохрани бог!
– А
что ж, коль услышит! Я ему в глаза скажу, что он не атаман. Вот Коршун, так
настоящий атаман! Небось был у Перстня как бельмо на глазу, так вот его нарочно
и выдал!
– А
что, ребята, ведь, может, и в самом деле он нарочно выдал Коршуна!
Глухой
ропот пробежал меж разбойников.
– Нарочно,
нарочно выдал! – сказали многие.
– Да
что это за князь? – спросил один. – Зачем его держат? Выкупа за него
ждет атаман, что ли?
– Нет,
не выкупа! – отвечал рыжий песенник. – Князя, вишь, царь обидел,
хотел казнить его; так князь-то от царя и ушел к нам; говорит: я вас,
ребятушки, сам на Слободу поведу; мне, говорит, ведомо, где казна лежит. Всех,
говорит, опричников перережем, а казною поделимся!
– Вот
как! Так что ж он не ведет нас! Уж третьи сутки здесь даром стоим!
– Оттого
не ведет, что атаман у нас баба!
– Нет,
этого не говори, Перстень не баба!
– А
коли не баба, так и хуже того. Стало, он нас морочит!
– Стало, –
сказал кто-то, – он хочет царскую казну на себя одного взять, а нам чтоб и
понюхать не досталось!
– Да,
да, Перстень продать нас хочет, как Коршуна продал!
– Да
не на таковских напал!
– А
старика-то выручить не хочет!
– Да
что он нам! Мы и без него дедушку выручим!
– И
без него казну возьмем; пусть князь один ведет нас!
– Теперь-то
и самая пора: царь, слышно, на богомолье; в Слободе и половины опричников не
осталось!
– Зажжем
опять Слободу!
– Перережем
слободских!
– Долой
Перстня! Пусть князь ведет нас!
– Пусть
князь ведет! Пусть князь ведет! – послышалось отовсюду.
Подобно
грому прокатились слова от толпы до толпы, пронеслися до самых отдаленных
костров, и все поднялось и закипело, и все обступили курень, где Серебряный
сидел в жарком разговоре с Перстнем.
– Воля
твоя, князь, – говорил атаман, – сердись, не сердись, а пустить тебя
не пущу! Не для того я тебя из тюрьмы вызволил, чтобы ты опять голову на плаху
понес!
– В
голове своей я один волен! – отвечал князь с досадою. – Незачем было
меня из тюрьмы вызволять, коли я теперь в неволе сижу.
– Эх,
князь, велико дело время. Царь может одуматься, царь может преставиться; мало
ли что может случиться; а минует беда, ступай себе с богом на все четыре
стороны.
– Что
ж делать, – прибавил он, видя возрастающую досаду Серебряного, –
должно быть, тебе на роду написано пожить еще на белом свете. Ты норовом крут,
Никита Романыч, да и я крепко держусь своей мысли; видно, уж нашла коса на
камень, князь!
В это
мгновение голоса разбойников раздались у самого куреня.
– В
Слободу, в Слободу! – кричали пьяные удальцы.
– Пустим
красного гуся в Слободу!
– Пустим
целое стадо гусей!
– Выручим
Коршуна!
– Выручим
дедушку!
– Выкатим
бочки из подвалов!
– Выгребем
золото!
– Вырежем
опричнину!
– Вырежем
всю Слободу!
– Где
князь? Пусть ведет нас!
– Пусть
ведет князь!
– А
не хочет, так на осину его!
– На
осину! На осину!
– Перстня
туда же!
– На
осину и Перстня!
Перстень
вскочил с места.
– Так
вот что они затевают! – сказал он. – А я уж давно прислушиваюсь, что
они там голосят. Вишь как расходились, вражьи дети! Теперь их сам черт не
уймет! Ну, князь, нечего делать, вышло по-твоему; не держу тебя доле: вольному
воля, ходячему путь! Выйди к ним, скажи, что ведешь их на Слободу!
Серебряный
вспыхнул.
– Чтоб
я повел вас на Слободу? – сказал он. – Да скорей вы меня на клочья
разорвете!
– Эх,
князь, притворись хоть для виду. Народ, ты видишь, нетрезвый, завтра
образумятся!
– Князь! –
кричали голоса, – тебя зовут, выходи!
– Выйди,
князь, – повторил Перстень, – ввалятся в курень, хуже будет!
– Добро
ж, – сказал князь, выходя из куреня, – посмотрим, как они меня
заставят вести их на Слободу!
– Ага! –
закричали разбойники, – вылез!
– Веди
на Слободу!
– Атаманствуй
над нами, не то тебе петлю на шею!
– Так,
так! – ревели голоса.
– Бьем
тебе челом! – кричали другие. – Будь нам атаманом, не то повесим!
– Ей-богу,
повесим!
Перстень,
зная горячий нрав Серебряного, поспешил также выйти.
– Что
вы, братцы, – сказал он, – белены, что ль, объелись? Чего вы горла-то
дерете? Поведет нас князь куда хотите; поведет чем свет; а теперь дайте
выспаться его милости, да и сами ложитесь; уже вволю повеселились!
– Да
ты что нам указываешь! – захрипел один. – Разве ты нам атаман!
– Слышь,
братцы, – закричали другие, – он не хочет сдать атаманства!
– Так
на осину его!
– На
осину, на осину!
Перстень
окинул взором всю толпу и везде встретил враждебные лица.
– Ах
вы, дураки, дураки! – сказал он. – Да разве я держусь вашего
атаманства? Поставьте над собой кого знаете, а я и сам не хочу; наплевать мне
на вас!
– Хорошо! –
закричал кто-то.
– Красно
говорит! – прибавил другой.
– Наплевать
мне на вас! – продолжал Перстень. – Мало, что ли, таких, как вы? Эка
честь над вами атаманствовать! Да захочу, пойду на Волгу, не таких наберу!
– Нет,
брат, дудки. От себя не пустим; еще, пожалуй, продашь, как Коршуна продал!
– Не
пустим, не пустим; оставайся с нами; слушайся нового атамана!
Дикие
крики заглушили голос Перстня.
Разбойник
огромного роста подошел к Серебряному с чаркой в руке.
– Батька! –
сказал он, ударив его широкой лапой по плечу, – пробазарил ты свою голову,
стал нашим братом; так выпьем вместе да поцелуемся!
Бог
знает, что бы сделал Серебряный. Пожалуй, вышиб бы он чарку из рук разбойника и
разорвала б его на клочья пьяная толпа; но, к счастию, новые крики отвлекли его
внимание.
– Смотрите,
смотрите! – раздалось в толпе. – Опричника поймали! Опричника ведут!
Смотрите, смотрите!
Из
глубины леса шло несколько людей в изодранных одеждах, с дубинами в руках. Они
вели с собой связанного Максима. Разбойник, которого он ударил саблей, ехал на
Максимовом коне. Впереди шел Хлопко, присвистывая и приплясывая. Раненый Буян
тащился сзади.
– Гей,
братцы, – пел Хлопко, щелкая пальцами:
Гости
съехались ко вдовушкам во дворики,
Заходили
по головушкам топорики!
И Хлопко
опрокидывался навзничь, бил в ладоши и кружился, словно кубарь.
Глядя на
него, рыжий песенник не вытерпел, схватил балалайку и пустился вприсядку помогать
товарищу.
Оба
стали наперерыв семенить ногами и кривляться вокруг Максима.
– Вишь
дьяволы! – сказал Перстень Серебряному. – Ведь они не просто убьют
опричника, а замучат медленною смертью; я знаю обоих: уж коли эти пустились,
значит плохо дело; несдобровать молодцу!
В самом
деле, поимка опричника была для всей шайки настоящим праздником. Они собрались
выместить на Максиме все, что претерпели от его товарищей.
Несколько
человек с зверскими лицами тотчас занялись приготовлениями к его казни.
В землю
вколотили четыре кола, укрепили на них поперечные жерди и накалили гвоздей.
Максим
смотрел на все спокойным оком. Не страшно было ему умирать в муках; грустно
было умереть без меча, со связанными руками, и не слыхать в предсмертный час ни
бранного окрика, ни ржания коней, а слышать лишь дикие песни да пьяный смех
своих мучителей.
«Обмануло
меня вещее, – подумал он, – не такого я чаял себе конца. Да будет же
надо мной божья воля!»
Тут он
заметил Серебряного, узнал его и хотел к нему подойти. Но рыжий песенник схватил
его за ворот.
– Постлана
постель, – сказал он, – сымай кафтан, ложись, что ли!
– Развяжите
мне руки! – отвечал Максим. – Не могу перекреститься!
Хлопко
ударом ножа разрезал веревки, которыми руки Максима были спутаны.
– Крестись,
да недолго! – сказал он, и, когда Максим помолился, Хлопко и рыжий сорвали
с него платье и стали привязывать его руки и ноги к жердям.
Тут
Серебряный выступил вперед.
– Ребята! –
сказал он голосом, который привык раздаваться в ратном строю, – слушайте!
И
звонкие слова резко пронеслись по толпе и, несмотря на шум и крики, долетели до
самых отдаленных разбойников.
– Слушайте! –
продолжал князь. – Все ли вы хотите, чтоб я был над вами старшим? Может,
есть меж вами такие, что не хотят меня?
– Э, –
закричал кто-то, – да ты, никак, на попятный двор!
– Слышь
ты, с нами не шути!
– Дают
атаманство, так бери!
– Принимай
честь, пока цел!
– Подайте
ж мне атаманский чекан! – сказал Серебряный.
– Дело! –
закричали разбойники. – Так-то лучше подобру-поздорову!
Князю
подали чекан Перстня.
Никита
Романович подошел прямо к рыжему песеннику.
– Отвязывай
опричника! – сказал он.
Рыжий
посмотрел на него с удивлением.
– Отвязывай
тотчас! – повторил грозно Серебряный.
– Вишь
ты! – сказал рыжий. – Да ты за него, что ль, стоишь! Смотри, у самого
крепка ль голова?
– Окаянный! –
вскричал князь, – не рассуждай, когда я приказываю!
И,
взмахнув чеканом, он разрубил ему череп.
Рыжий
повалился, не пикнув.
Поступок
Серебряного смутил разбойников. Князь не дал им опомниться.
– Отвязывай
ты! – сказал он Хлопку, подняв чекан над его головой.
Хлопко
взглянул на князя и поспешил отвязать Максима.
– Ребята! –
продолжал Никита Романович, – этот молодец не из тех, что вас обидели; я
его знаю; он такой же враг опричнине, как и вы. Сохрани вас бог тронуть его
хоть пальцем! А теперь нечего мешкать: берите оружие, стройтесь по сотням, я
веду вас!
Твердый
голос Серебряного, повелительная осанка и неожиданная решительность сильно
подействовали на разбойников.
– Эге, –
сказали некоторые вполголоса, – да этот не шутит!
– И
впрямь атаман! – говорили другие, – хоть кого перевернет!
– С
ним держи ухо востро, не разговаривай! Вишь, как уходил песенника!
Так
рассуждали разбойники, и никому не приходило более в голову трепать Серебряного
по плечу или с ним целоваться.
– Исполать
тебе, князь! – прошептал Перстень, с почтением глядя на Никиту Романовича. –
Вишь ты, как их приструнил! Только не давай им одуматься, веди их по дороге в
Слободу, а там что бог даст!
Трудно
было положение Серебряного. Став в главе станичников, он спас Максима и выиграл
время; но все было бы вновь потеряно, если б он отказался вести буйную ватагу.
Князь обратился мыслию к богу и предался его воле.
Уже
начали станичники готовиться к походу и только поговаривали, что недостает
какого-то Федьки Поддубного, который с утра ушел с своим отрядом и еще не
возвращался.
– А
вот и Федька! – сказал кто-то. – Эвот идет с ребятами!
Поддубный
был сухощавый детина, кривой на один глаз и со множеством рубцов на лице.
Зипун
его был изодран. Ступал он тяжело, сгибая колени, как человек, через силу уставший.
– Что? –
спросил один разбойник.
– Я
чай, опять досталось? – прибавил другой.
– Досталось,
да не нам! – сказал Поддубный, садясь к огню. – Вот, ребятушки, много
у меня лежало грехов на душе, а сегодня, кажись, половину сбыл!
– Как
так?
Поддубный
обернулся к своему отряду:
– Давайте
сюда языка, братцы!
К костру
подвели связанного детину в полосатом кафтане. На огромной голове его торчала
высокая шапка с выгнутыми краями. Сплюснутый нос, выдававшиеся скулы, узенькие
глаза свидетельствовали о нерусском его происхождении.
Один из
товарищей Поддубного принес копье, саадак и колчан, взятые на пленном.
– Да
это татарин! – закричала толпа.
– Татарин, –
повторил Поддубный, – да еще какой! Насилу с ним справились, такой здоровяк!
Кабы не Митька, как раз ушел бы!
– Рассказывай,
рассказывай! – закричали разбойники.
– А
вот, братцы, пошли мы с утра по Рязанской дороге, остановили купца, стали обшаривать;
а он нам говорит: «Нечего, говорит, братцы, взять с меня! Я, говорит, еду от
Рязани, там всю дорогу заложила татарва, обобрали меня дочиста, не с чем и до
Москвы дотащиться».
– Вишь
разбойники! – сказал один из толпы.
– Что
ж вы с купцом сделали? – спросил другой.
– Дали
ему гривну на дорогу и отпустили, – ответил Поддубный. – Тут попался
нам мужик, рассказал, что еще вчера татары напали на деревню и всю выжгли.
Вскоре мы сами перешли великую сакму[123]:
сметили по крайнему счету с тысячу лошадей. А там идут другие мужики с бабами
да с детьми, воют да голосят: и наше-де село выжгла татарва, да еще и церковь
ограбили, порубили святые иконы, из риз поделали чепраки…
– Ах
они, окаянные! – вскричали разбойники. – Да как еще их, проклятых,
земля держит!
– Попа, –
продолжал Поддубный, – к лошадиному хвосту привязали…
– Попа?
Да как их, собачьих детей, громом не убило!
– А
бог весть!
– Да
разве у русского человека рук нет на проклятую татарву!
– Вот
то-то и есть, что рук-то мало; все полки распущены, остались мужики, да бабы,
да старики; а басурманам-то и любо, что нет ратных людей, что некому поколотить
их порядком!
– Эх,
дал бы я им!
– И
я б дал!
– Да
как вы языка-то достали?
– А
вот как. Слышим мы лошадиный топ по дороге. Я и говорю ребятам: схоронимся, говорю,
в кусты, посмотрим, кто такой едет. Схоронились, видим: скачет человек тридцать
вот в этаких шапках, с копьями, с колчанами, с луками. Братцы, говорю я, ведь
это они, сердечные! Жаль, что нас маленько, а то можно б поколотить! Вдруг у
одного отторочился какой-то мешок и упал на землю. Тот остановился, слез с коня
подымать мешок да вторачивать, а товарищи его меж тем ускакали. Братцы, говорю
я, что бы нам навалиться на него? Ну-тко, робятушки, за мной, разом! И,
сказамши, бросились все на татарина. Да куды! Тот только повел плечами, так
всех нас и стряхнул. Мы опять на него, он нас опять стряхнул, да и за копье.
Тут уж Митька говорит: посторонитесь, братцы, говорит, не мешайте! Мы дали ему
место, а он вырвал у татарина копье, взял его за шиворот, да и пригнул к земле.
Тут мы ему рукавицу в рот, да и связали, как барана.
– Ай
да Митька! – сказали разбойники.
– Да,
этот хоть быка за рога свалит! – заметил Поддубный.
– Эй,
Митька! – спросил кто-то, – свалишь ты быка?
– А
для ча! – ответил Митька и отошел в сторону, не желая продолжать
разговора.
– Что
ж было в мешке у татарина? – спросил Хлопко.
– А
вот смотрите, ребята!
Поддубный
развязал мешок и вынул кусок ризы, богатую дарохранительницу, две-три панагии[124]да
золотой крест.
– Ах
он, собака! – закричала вся толпа. – Так это он церковь ограбил!
Серебряный
воспользовался негодованием разбойников.
– Ребята! –
сказал он, – видите, как проклятая татарва ругается над Христовою верой? Видите,
как басурманское племя хочет святую Русь извести? Что ж, ребята, разве уж и мы
стали басурманами? Разве дадим мы святые иконы на поругание? Разве попустим,
чтобы нехристи жгли русские села да резали наших братьев?
Глухой
ропот пробежал по толпе.
– Ребята, –
продолжал Никита Романович, – кто из нас богу не грешен! Так искупим же теперь
грехи наши, заслужим себе прощение от господа, ударим все, как мы есть, на
врагов церкви и земли русской!
Сильно
подействовали на толпу слова Серебряного. Проняла мужественная речь не одно
зачерствелое сердце, не в одной косматой груди расшевелила любовь к родине.
Старые разбойники кивнули головой, молодые взглянули друг на друга. Громкие
восклицания вырвались из общего говора.
– Что
ж! – сказал один, – ведь и вправду не приходится отдавать церквей
божиих на поругание!
– Не
приходится, не приходится! – повторил другой.
– Двух
смертей не бывать, одной не миновать! – прибавил третий. – Лучше
умереть в поле, чем на виселице!
– Правда! –
отозвался один старый разбойник. – В поле и смерть красна!
– Эх,
была не была! – сказал, выступая вперед, молодой сорвиголова. – Не
знаю, как другие, а я пойду на татарву!
– И
я пойду! И я! И я! – закричали многие.
– Говорят
про вас, – продолжал Серебряный, – что вы бога забыли, что не
осталось в вас ни души, ни совести. Так покажите ж теперь, что врут люди, что
есть у вас и душа и совесть! Покажите, что коли пошло на то, чтобы стоять за
Русь да за веру, так и вы постоите не хуже стрельцов, не хуже опричников!
– Постоим!
постоим! – закричали все разбойники в один голос.
– Не
дадим поганым ругаться над святою Русью!
– Ударим
на нехристей!
– Веди
нас на татарву!
– Веди
нас, веди нас! Постоим за святую веру!
– Ребята! –
сказал князь, – а если поколотим поганых, да увидит царь, что мы не хуже
опричников, отпустит он нам вины наши, скажет: не нужна мне боле опричнина;
есть у меня и без нее добрые слуги!
– Пусть
только скажет, – закричали разбойники, – уж послужим ему нашими
головами!
– Не
по своей же я охоте в станичники пошел! – сказал кто-то.
– А
я разве по своей? – подхватил другой.
– Так
ляжем же, коли надо, за Русскую землю! – сказал князь.
– Ляжем,
ляжем! – повторили разбойники.
– Что
ж, ребята, – продолжал Серебряный, – коли бить врагов земли Русской,
так надо выпить про русского царя!
– Выпьем!
– Берите
ж чарки и мне чару подайте!
Князю
поднесли стопу; все разбойники налили себе чарки.
– Да
здравствует великий государь наш, царь Иван Васильевич всея Руси! – сказал
Серебряный.
– Да
здравствует царь! – повторили разбойники.
– Да
живет земля Русская! – сказал Серебряный.
– Да
живет земля Русская! – повторили разбойники.
– Да
сгинут все враги святой Руси и православной Христовой веры! – продолжал
князь.
– Да
сгинет татарва! Да сгинут враги русской веры! – кричали наперерыв
разбойники.
– Веди
нас на татарву! Где они, басурманы, что жгут наши церкви?
– Веди
нас, веди нас! – раздавалось отовсюду.
– В
огонь татарина! – закричал кто-то.
– В
огонь его! В поломя! – повторили другие.
– Постойте,
ребята! – сказал Серебряный, – расспросим его наперед порядком.
Отвечай, – сказал князь, обращаясь к татарину, – много ль вас? Где вы
станом стоите?
Татарин
сделал знак, что не понимает.
– Постой,
князь, – сказал Поддубный, – мы ему развяжем язык! Давай-ка, Хлопко,
огоньку. Так. Ну что, будешь говорить?
– Буду,
бачка[125]! –
вскрикнул обожженный татарин.
– Много
ль вас?
– Многа,
бачка, многа!
– Сколько?
– Десять
тысяча, бачка; теперь десять тысяча, а завтра пришла сто тысяча!
– Так
вы только передовые! Кто ведет вас?
– Хан
тащил!
– Сам
хан?
– Не
сама! Хан пришла завтра; теперь пришла Ширинский князь Шихмат!
– Где
его стан?
Татарин
опять показал знаками, что не понимает.
– Эй,
Хлопко, огоньку! – крикнул Поддубный.
– Близка
стан, бачка, близка! – поспешил отвечать татарин. – Не больше отсюда
как десята верста.
– Показывай
дорогу! – сказал Серебряный.
– Не
можна, бачка! Не можна теперь видеть дорога! Завтра можна, бачка!
Поддубный
поднес горячую головню к связанным рукам татарина.
– Найдешь
дорогу?
– Нашла,
бачка, нашла!
– Хорошо, –
сказал Серебряный, – теперь перекусите, братцы, накормите татарина, да тотчас
и в поход! Покажем врагам, что значит русская сила!
|