 Увеличить |
Глава 38
– Пошли! Идемте к здешним социалистам! Так говорил
Бриссенден, еще слабый после кровохарканья, которое произошло полчаса назад,
второй раз за три дня. И, верный себе, осушил зажатый в дрожащих пальцах стакан
виски.
– Да на что мне социализм? – вскинулся Мартин.
– Постороннему тоже можно произнести речь, дается пять
минут, – уговаривал больной. – Заведитесь и выскажитесь. Скажите им,
почему вы противник социализма. Скажите, что вы думаете о них и об их
сектантской этике. Обрушьте на них Ницше, и получите за это взбучку. Затейте
драку. Им это полезно. Им нужен серьезный спор, и вам тоже. Понимаете, я хотел
бы, чтобы вы стали социалистом прежде, чем я помру. Это придаст смысл вашей
жизни. Только это и спасет вас в пору разочарования, а его вам не миновать.
– Для меня загадка, почему вы, именно вы,
социалист, – размышлял Мартин. – Вы так ненавидите толпу. Ну что в
этой черни может привлечь вашу душу завзятого эстета. Похоже, социализм вас не
спасает. – И он укоризненно показал на стакан, Бриссенден снова наливал
себе виски.
– Я серьезно болен, – услышал он в ответ. –
Вы‑дело другое. У вас есть здоровье и многое, ради чего стоит жить, и надо
покрепче привязать вас к жизни. Вот вы удивляетесь, почему я социалист. Сейчас
объясню. Потому что социализм неизбежен; потому что современный строй прогнил,
вопиюще противоречит здравому смыслу и обречен; потому что времена вашей
сильной личности прошли. Рабы ее не потерпят. Их слишком много, и волей‑неволей
они повергнут наземь так называемую сильную личность еще прежде, чем она
окажется на коне. Никуда от них не денешься, и придется вам глотать их рабскую
мораль. Признаюсь, радости мало. Но все уже началось, и придется ее заглотать.
Да и все равно вы с вашим ницшеанством старомодны. Прошлое есть прошлое, и тот,
кто утверждает, будто история повторяется, лжет. Конечно, я не люблю толпу, но
что мне остается, бедняге? Сильной личности не дождешься, и я предпочту все.
что угодно, лишь бы всем не заправляли нынешние трусливые свиньи. Ну ладно,
идемте. Я уже порядком нагрузился и, если посижу здесь еще немного, напьюсь
вдрызг. А вам известно, что сказал доктор… К черту доктора! Он у меня еще
останется в дураках.
Был воскресный вечер, и в маленький зал до отказа набились
оклендские социалисты, почти сплошь рабочие. Оратор, умный еврей, вызвал у
Мартина восхищение и неприязнь. Он был сутулый, узкоплечий, с впалой грудью.
Сразу видно: истинное дитя трущоб, и Мартину ясно представилась вековая борьба
слабых, жалких рабов против горстки властителей, которые правили и будут
править ими до конца времен. Этот тщедушный человек показался Мартину символом.
Вот олицетворение всех слабых и незадачливых, тех, кто, согласно закону
биологии, гибли на задворках жизни. Они не приспособлены к жизни. Несмотря на
их лукавую философию, несмотря на муравьиную склонность объединять свои усилия.
Природа отвергает их, предпочитая личность исключительную. Из множества живых
существ, которых она щедрой рукой бросает в мир, она отбирает только лучших.
Ведь именно этим методом, подражая ей, люди выводят скаковых лошадей и
первосортные огурцы. Без сомнения, иной творец мог бы для иной вселенной
изобрести метод получше; но обитатели нашей вселенной должны приспосабливаться
к ее миропорядку. Разумеется, погибая, они еще пробуют извернуться, как
изворачиваются социалисты, как вот сейчас изворачиваются оратор на трибуне и
обливающаяся потом толпа, когда они тут все вместе пытаются изобрести новый
способ как‑то смягчить тяготы жизни и перехитрить свою вселенную.
Так думал Мартин, и так он и сказал, когда Бриссенден подбил
его выступить и задать всем жару. Он повиновался и, как было здесь принято,
взошел на трибуну и обратился к председателю. Он начал негромко, запинаясь, на ходу
формулируя мысли, которые закипели в нем, пока говорил тот еврей. На таких
собраниях каждому оратору отводили пять кинут; но вот время истекло, а Мартин
только еще разошелся и ударил по взглядам социалистов разве что из половины
своих орудий. Он заинтересовал слушателей, и они криками потребовали, чтобы
председатель продлил Мартину время. Они увидели в нем достойного противника и
ловили каждое его слово. Горячо, убежденно, без обиняков, нападал он на рабов,
на их мораль и тактику и ничуть не скрывал от слушателей, что они и есть те
самые рабы. Он цитировал Спенсера и Мальтуса и утверждал, что все в мире
развивается по законам биологии.
– Итак, – наконец подвел он итог. –
Государство, состоящее из рабов, выжить не может. Извечный закон эволюционного
развития действителен и для общества. Как я уже показал, в борьбе за
существование для сильного и его потомства естественней выжить, а слабого и его
потомство сокрушают, и для них естественней погибнуть. В результате сильный и
его потомство выживают, и пока существует борьба, сила каждого поколения
возрастает. Это и есть развитие. Но вы, рабы, – согласен, быть рабами
участь незавидная, – но вы, рабы, мечтаете об обществе, где закон развития
будет отменен, где не будут гибнуть слабые и неприспособленные, где каждый
неприспособленный получит вволю еды, где все переженятся и у всех будет
потомство – у слабых так же, как у сильных. А что получится? Сила и
жизнестойкость не будут возрастать от поколения к поколению. Наоборот, будут
снижаться. Вот вам возмездие за вашу рабскую философию. Ваше общество рабов,
построенное рабами и для рабов, неизбежно станет слабеть и рассыплется в прах –
по мере того как будут слабеть и вырождаться члены этого общества. Не
забывайте, я утверждаю принципы биологии, а не сентиментальной этики.
Государство рабов не может выжить…
– А как же Соединенные Штаты?.. – крикнул кто‑то с
места.
– И в самом деле, как же Соединенные Штаты?‑отозвался
Мартин. – Тринадцать колоний сбросили своих правителей и образовали так
называемую республику. Рабы стали сами себе хозяева. Никто не правил ими
сильной рукой. Но жить безо всяких правителей невозможно, и появились правители
новой породы – крупных, мужественных, благородных людей сменили хитрые пауки‑торгаши
и ростовщики. И они опять вас поработили, но не открыто, по праву сильного с
оружием в руках, как сделали бы истинно благородные люди, а исподтишка, при
помощи паучьих ухищрений, лести, пресмыкательства и лжи. Они купили ваших
рабские судей, развратили ваших рабских законников и обрекли ваших сыновей и дочерей
на ужасы, пострашней рабского труда на плантациях. Два миллиона ваших детей
непосильно трудятся сегодня в Соединенных Штатах, в этой олигархии торговцев. У
вас, десяти миллионов рабов, нет сносной крыши над головой, и живете вы
впроголодь.
Так вот. Я показал вам, что общество рабов не может выжить,
потому что по самой природе своей это общество опровергает закон развития.
Стоит создать общество рабов, и оно начинает вырождаться. Легко вам на словах
опровергать всеобщий закон развития, ну, а где он, новый закон развития,
который послужит вам опорой? Сформулируйте его. Он уже сформулирован? Тогда
объявите его во всеуслышание.
Под взрыв криков Мартин прошел к своему месту. Человек
двадцать вскочили на ноги и требовали, чтобы председатель предоставил им слово.
Один за другим, поддерживаемые, одобрительными возгласами, они горячо,
увлеченно, в азарте размахивая руками, отбивали нападение. Буйный был вечер, но
то было интеллектуальное буйство‑битва идей. Кое‑кто отклонялся в сторону, но
большинство ораторов прямо отвечали Мартину. Они ошеломляли его новым для него
ходом мысли, и ему открывались, не новые законы биологии, а новое толкование
старых законов. Спор слишком задевал их за живое, чтобы постоянно соблюдать
вежливость, и председатель не раз яростно стучал, колотил по столу, призывая к
порядку.
Случилось так, что в зале сидел молокосос‑репортер, которого
отрядили туда в день, небогатый событиями, и он исступленно жаждал сенсации.
Журналист он был самый заурядный. Этакое легкомысленное и бойкое перо. Уследить
за спором он по невежеству не мог. И сидел с приятным чувством своего
неизмеримого превосходства над этими одержимыми болтунами из рабочего класса.
Вдобавок он питал величайшее уважение ко всем, кто занимает высокие посты и
определяет политику государств и газет. А еще у него была мечта – достичь того
свойственного идеальному репортеру совершенства, при котором из ничего можно
сделать нечто, и даже весьма шумное нечто.
О чем тут спорили, он так и не понял. Да и на что ему было
понимать. В таких словах, как «революция», он обрел ключ. Как палеонтолог
способен воссоздать весь скелет по одной выкопанной кости, так и он готов был воссоздать
всю речь по одному слову «революция». Он сделал это той же ночью, и сделал
недурно; а поскольку больше, всего шуму поднялось от выступления Мартина,
молокосос‑репортер всю сочиненную им речь приписал ему, сделал его главным
заправилой всего действа, преобразив его реакционный индивидуализм в самую что
ни на есть зажигательную речь социалиста, «красного». Сей молокосос был еще и
художественной натурой – широкими мазками он наложил местный колорит –
ораторствуют длинноволосые, с горящими глазами истерики и выродки, голоса
дрожат от страсти, вскидываются сжатые кулаки, и все это на фоне ругани,
воплей, хриплого рычания разъяренных людей.
|
