Увеличить |
Глава XLV
Священное поручение
Как-то
раз утром, кончив бренчать ключами, я вместе с моей красавицей прогуливалась по
саду и, случайно посмотрев в сторону дома, увидела, что в него вползает
какая-то длинная, узкая тень, которая смахивает на мистера Воулса. В это самое
утро Ада говорила мне о своих надеждах на то, что Ричард, может быть, скоро
охладеет к канцлерской тяжбе, — охладеет именно потому, что теперь
занимается ею с таким пылким увлечением, и, вспомнив об этом, я ничего не
сказала о тени мистера Воулса моей дорогой девочке, чтобы не огорчить ее.
Немного
погодя появилась Чарли и кинулась в нашу сторону, легко обегая кусты и мчась
вприпрыжку по дорожкам, румяная и хорошенькая, словно спутница Флоры[168], а
не просто моя служанка, и на бегу крикнула мне:
— С
вашего позволения, мисс, извольте пойти домой, поговорить с мистером
Джарндисом!
У Чарли
была одна особенность: когда ее посылали передать что-нибудь, она начинала
говорить, едва завидев, хотя бы издалека, того, к кому ее послали. Поэтому я
поняла, что Чарли, в обычных для нее выражениях, просит меня «изволить пойти
домой, поговорить с мистером Джарндисом» гораздо раньше, чем услышала ее голос.
Когда же я, наконец, его услышала, она успела столько раз произнести эти слова,
что совсем запыхалась.
Я
сказала Аде, что скоро вернусь, а направляясь к дому, спросила у Чарли, не
приехал ли к мистеру Джарндису какой-нибудь джентльмен. Чарли, чье знание
грамматики, к стыду моему, никогда не делало чести моим педагогическим
способностям, ответила:
— Да,
мисс, который был приехавши в деревню с мистером Ричардом.
Трудно
было представить себе людей, более разных, чем опекун и мистер Воулс. Когда я
вошла, они сидели за столом друг против друга, и один был такой открытый,
другой — такой скрытный; один — такой широкоплечий и прямой, другой — такой
узкогрудый и сутулый; один откровенно высказывал то, что хотел сказать, сочным,
звучным голосом, другой — все чего-то недосказывал и говорил бесстрастно,
разевая рот как-то по-рыбьи, — словом, мне показалось, будто я в жизни не
видывала людей, столь разительно несходных.
— Вы
уже знакомы с мистером Воулсом, дорогая, — сказал опекун, надо сознаться,
не слишком любезным тоном.
Мистер
Воулс, как всегда в перчатках и застегнутый на все пуговицы, встал, затем снова
сел, совершенно так же, как в тот раз, когда он садился рядом с Ричардом в
двуколку. Поскольку у него не было перед глазами Ричарда, он смотрел прямо
перед собой.
— Мистер
Воулс, — начал опекун, глядя на эту черную фигуру, как на какую-то
зловещую птицу, — привез нам очень печальные вести о нашем столь
несчастном Рике. — Он сделал сильное ударение на словах «столь несчастном»,
словно желал подчеркнуть, что они характеризуют отношение мистера Воулса к
Ричарду.
Я села
между собеседниками. Мистер Воулс сидел недвижный, как истукан, только украдкой
трогал рукой в черной перчатке один из красных прыщиков, усеявших его желтое
лицо.
— Вы,
к счастью, очень дружны с Риком, дорогая, — сказал опекун, — поэтому
мне хотелось бы знать, что вы обо всем этом думаете. Будьте добры, мистер
Воулс, высказаться как можно… как можно яснее.
И мистер
Воулс, высказываясь отнюдь не ясно, начал так:
— Как
я уже говорил, мисс Саммерсон, будучи поверенным мистера Карстона, я осведомлен
о том, что он теперь находится в очень стесненных обстоятельствах, и дело не
столько в общей сумме его долгов, сколько в особых условиях и срочности
векселей, выданных мистером Карстоном, и в его возможностях погасить эти
векселя, иными словами — уплатить долги. Я много раз добивался для мистера
Карстона отсрочек по мелким платежам, но всяким отсрочкам есть предел, и мы до
него дошли. Я не раз выручал его ссудами из собственного кармана, дабы уладить
все эти неприятности, но, разумеется, хочу получить деньги обратно, ибо не
выдаю себя за богача и к тому же обязан содержать отца, проживающего в
Тоунтонской долине, не говоря уж о том, что стремлюсь оставить маленькое
состояние своим трем дорогим дочерям, проживающим вместе со мною. Я опасаюсь,
что мистер Карстон попал в такое положение, выпутаться из коего он может только
продав свой патент; а если так, об этом, во всяком случае, желательно поставить
в известность его родных.
Во время
своей речи мистер Воулс не сводил с меня глаз, а теперь, погрузившись в
молчание, — которого он, можно сказать, и не нарушал, такой глухой у него
был голос, — снова устремил недвижный взгляд куда-то в пространство.
— Подумать
только, — бедный юноша останется даже без того небольшого жалованья,
которое получает теперь, — сказал мне опекун. — Но что я могу
поделать? Вы знаете его, Эстер. Теперь он ни за что не согласится принять от
меня помощь. Предлагать ее или даже намекать на это — значит довести его до
крайности, если только он уже не доведен до нее чем-нибудь другим.
Мистер
Воулс снова обратился ко мне:
— Мнение
мистера Джарндиса, мисс, несомненно соответствует истине, и в ртом вся
трудность. Я не считаю, что надо что-нибудь сделать. Я не говорю, что надо
что-то сделать. Отнюдь нет. Я просто приехал сюда строго конфиденциально, и
рассказал обо всем с целью вести дела начистоту, так, чтобы впоследствии не
говорили, будто дела не велись начистоту. Я всегда стремлюсь вести все дела
начистоту. Я хочу оставить после себя доброе имя. Если бы я, заботясь лишь о
своих собственных интересах, посоветовался с мистером Карстоном, меня бы здесь
не было, ибо, как вам хорошо известно, он горячо восстал бы против моей
поездки. Наши сегодняшние переговоры не носят характера юридической
консультации. Платы за них я не требую. Я заинтересован в них лишь в качестве
члена общества, отца… и сына, — добавил мистер Воулс, чуть было не
позабыв о родителе, проживающем в Тоунтонской долине.
Нам
стало ясно, что, сообщая о своем намерении разделить с нами ответственность,
которую он нес как человек осведомленный о положении Ричарда, мистер Воулс
сказал истинную правду. Я могла придумать лишь один выход: надо мне съездить в
Дил[169],
где теперь служит Ричард, увидеться с ним и по мере сил попытаться
предотвратить беду. Не считая нужным советоваться с мистером Воулсом, я отвела
опекуна в сторону, чтобы изложить ему свой план действий, а мистер Воулс,
унылый и длинный, крадучись подошел к камину и протянул к огню свои траурные
перчатки.
Опекун,
конечно, сейчас же заспорил со мной, доказывая, что путешествие меня утомит, но
других возражений у него не было, а мне очень хотелось поехать, так что я
добилась его согласия. Теперь надо было только отделаться от мистера Воулса.
— Так
вот, сэр, — сказал мистер Джарндис, — мисс Саммерсон повидается с
мистером Карстоном, а нам остается лишь уповать на то, что его положение еще не
безнадежно. Позвольте мне приказать, чтобы вам подали завтрак; вам не худо
подкрепиться с дороги, сэр.
— Благодарю
вас, мистер Джарндис, — отозвался мистер Воулс, протягивая свой длинный
черный рукав, чтобы остановить опекуна, который хотел было позвонить, —
завтракать я никак не могу. Благодарю вас, — нет, нет, ни кусочка.
Пищеварение у меня совершенно испорчено, и я всегда ем очень умеренно, а если
бы я позволил себе принять сытную пищу в такой час дня, не знаю, какие
получились бы последствия. Поскольку все выяснено начистоту, сэр, я теперь, с
вашего позволения, распрощаюсь с вами.
— Хотелось
бы мне, — с горечью проговорил опекун, — чтобы и вы, мистер Воулс, и
все мы навсегда распрощались с тяжбой, столь хорошо вам знакомой.
Мистер
Воулс, чье одеяние, от сапог до цилиндра, было так густо покрыто черной
краской, что она испарялась от близости к огню, распространяя очень неприятный
запах, коротко и как-то криво кивнул, потом медленно покачал головой.
— Если
мы, практикующие юристы, претендуем на то, чтобы нас уважали, сэр, мы должны
налегать плечом на колесо. И мы налегаем, сэр. По крайней мере я налегаю и хочу
думать, что все мои собратья по профессии поступают так же. Вы не забудете,
мисс, что обещали не упоминать обо мне в разговоре с мистером Карстоном?
Я
ответила, что ни слова о нем не скажу.
— Пожалуйста,
мисс. До свиданья. Мистер Джарндис, желаю вам всего доброго, сэр.
Мистер
Воулс прикоснулся к моим пальцам, потом к пальцам опекуна своей холодной
перчаткой, в которой, казалось, не было руки, и длинный, узкий — ни дать ни
взять тень — уполз прочь. А мне представилось, как эта «тень», взобравшись на
империал почтовой кареты, будет ползти по озаренным солнцем полям, между
Холодным домом и Лондоном, замораживая на своем пути даже семена в земле.
Я,
конечно, вынуждена была сказать Аде, куда еду и с какой целью, а она,
разумеется, очень встревожилась и расстроилась. Но она была так предана
Ричарду, что только жалела и оправдывала его, и в порыве все более глубокой
любви — милая моя, любящая девочка! — написала длинное письмо, которое я
обещала передать ему.
Пришлось
взять с собой Чарли, хотя мне, конечно, не нужно было никаких провожатых, и я
охотно оставила бы ее дома. В тот же день мы вместе выехали в Лондон, и узнав,
что в почтовой карете есть два свободных места для пассажиров, уплатили за них.
В тот час, когда у нас обычно ложились спать, мы с Чарли покатили к морю вместе
с письмами, адресованными в Кент.
Во
времена почтовых карет ехать до Дила приходилось целую ночь, но в карете мы
были одни, и эта ночь не показалась нам слишком утомительной. Я провела ее так,
как, наверное, провел бы каждый, будь он на моем месте. В иные минуты моя
поездка казалась мне многообещающей, в другие — безнадежной. То я думала, что
мне удастся помочь Ричарду, то удивлялась, как это могло взбрести мне в голову.
То приходила к выводу, что, тронувшись в путь, поступила очень умно, то — что
совсем не умно. В каком состоянии я найду Ричарда, что я скажу ему, что он
скажет мне — все эти вопросы поочередно занимали меня, сочетаясь с моими
противоречивыми чувствами; а колеса всю ночь отстукивали одну и ту же песню, и
письмо опекуна казалось мне ее припевом.
Наконец
мы въехали в узкие улицы Дила, очень унылые в это сырое туманное утро. Длинное
плоское взморье с беспорядочно разбросанными домишками — деревянными и
кирпичными, — загроможденное кабестанами, большими лодками, навесами,
шестами с талями и блоками, и рядом обширные пустыри, усыпанные галькой,
поросшие травой и сорняками, — все это показалось мне невыносимо скучным.
Море волновалось под слоем густого белого тумана; а на суше все словно
оцепенело, если не считать нескольких канатчиков, которые встали спозаранку и,
обмотавшись пенькой, имели такой вид, словно, тяготясь своим теперешним
существованием, собрались вплести в канаты самих себя.
Но когда
мы вошли в теплую комнату превосходной гостиницы, умылись, переоделись и сели
завтракать (ложиться спать уже не стоило), Дил стал казаться наиболее веселым.
Наша комнатка чем-то напоминала каюту, и Чарли была от нее в восторге. Но вот
туман начал подниматься, как занавес, и мы увидели множество кораблей, о
близости которых раньше и не подозревали. Не помню, сколько всего их было, хотя
слуга назвал нам число судов, стоявших на рейде. Были там и большие корабли —
особенно один, только что прибывший на родину из Индии; и когда солнце засияло,
выглянув из-за облаков, и бросило на темное море светлые блики, казавшиеся
серебристыми озерками, изменчивая игра света и тени на кораблях, суета
маленьких лодок, снующих между ними и берегом, жизнь и движение на судах и во
всем, что их окружало, — все это стало необычайно красивым.
Огромный
корабль, прибывший из Индии, больше других привлекал наше внимание, потому что
он стал на рейд этой ночью. Он был окружен лодками, и мы с Чарли толковали о
том, как, должно быть, радуются люди на его борту, что наконец-то могут сойти
на берег. Чарли хотелось знать, по каким океанам он плыл, правда ли, что в
Индии очень жарко, какие там змеи и тигры и так далее; а так как подобные
сведения она запоминала гораздо лучше, чем грамматические правила, то я
рассказала ей все, что сама об этом знала. Я добавила также, что во время
морских путешествий иногда случаются кораблекрушения, море выбрасывает людей на
скалы, и тут несчастных спасает один-единственный человек, бесстрашный и
добрый. Чарли спросила, как это может быть, и я рассказала ей, что мы дома
узнали об одном таком случае.
Я хотела
было послать Ричарду записку, чтобы известить его о своем приезде, но потом
решила, что гораздо лучше пойти к нему без предупреждения. Он жил в казармах, и
я немного сомневалась, удобно ли нам туда идти; но мы все-таки отправились на
разведку. Заглянув в ворота казарменного двора, мы увидели, что в этот ранний
час там почти безлюдно, и я спросила сержанта, стоявшего на крыльце гауптвахты,
где живет Ричард. Он дал мне в провожатые солдата, а тот, поднявшись с нами по
лестнице с голыми стенами, постучал в какую-то дверь и ушел.
— Кто
там? — крикнул Ричард из комнаты. Я оставила Чарли в коридорчике и,
подойдя к полуоткрытой двери, спросила:
— Можно
войти, Ричард? Это я, Хлопотунья.
Ричард
что-то писал за столом, а вокруг, на полу, в полном беспорядке валялись
костюмы, жестянки, книги, сапоги, щетки, чемоданы. Он был полуодет, — и не
в военном, а в штатском, — не причесан, и вид у него был такой же
растерзанный, как у его комнаты. Все это я заметила лишь после того, как он
радостно поздоровался со мной, а я села рядом с ним, — ведь едва он
услышал мой голос, как вскочил из-за стола и немедленно заключил меня в свои
объятья. Милый Ричард! Со мной он был все тот же. Вплоть до… ах, бедный,
бедный, мальчик! — вплоть до конца он всегда встречал меня с прежней
мальчишеской веселостью.
— Праведное
небо! — воскликнул он. — Милая моя Старушка, как вы очутились здесь?
Мог ли я думать, что увижу вас? Ничего плохого не случилось? Ада здорова?
— Вполне
здорова. И еще больше похорошела, Ричард!
— Эх! —
вздохнул он, откинувшись на спинку кресла. — Бедная моя кузина! А я,
Эстер, сейчас писал вам.
Он
сидел, развалившись в кресле, комкая мелко исписанный лист бумаги, и такой он
был молодой, красивый — в самом расцвете, — но какой измученный,
издерганный!
— Раз
уж вы потрудились столько написать, неужели мне не удастся прочесть ваше
письмо? — спросила я.
— Эх,
дорогая, — ответил он, безнадежно махнув рукой, — только поглядите на
эту комнату, и вы прочтете все, что я написал. Вот оно — всюду, во всех углах!
Я
ласково уговаривала его не унывать. Сказала, что, случайно узнав о его тяжелом
положении, приехала, чтобы поговорить с ним и вместе найти какой-нибудь выход.
— Это
похоже на вас, Эстер; но это — бесполезно, а потому — не похоже на
вас! — отозвался он с грустной улыбкой. — Сегодня я уезжаю в отпуск —
должен был уехать через час, — чтобы уладить дело с продажей моего
патента. Пускай! Что сделано, того не воротишь. Итак, военная служба кончилась
тем же, чем и прочие мои занятия. Не хватало только, чтобы я сделался
священником, а не то я обошел бы полный круг всех профессий.
— Ричард, —
начала я, — неужели вы действительно не можете остаться в полку?
— Никак
не могу, Эстер, — ответил он. — Мне угрожает позор, да так скоро, что
«власть имущим» (как говорится в катехизисе) гораздо удобнее обойтись без меня,
чем оставить меня на службе. И они правы. Не говоря уже о моих долгах,
настойчивых кредиторах и тому подобных неприятностях, я и сам не гожусь даже
для этой службы. Ни к чему у меня не лежит душа; ни к какому делу, кроме
одного, нет у меня ни интереса, ни охоты, ни любви. Если бы этот мыльный пузырь
и не лопнул, — добавил он, разорвав в клочки свое письмо и разбрасывая
обрывки, — все равно я не мог бы уехать из Англии. Ведь меня должны были
командировать за границу, но как могу я уехать? Как могу я, умудренный горьким
опытом, доверять ведение тяжбы даже Воулсу, если сам не стою у него над душой!
Очевидно,
он прочел на моем лице то, что я хотела ему сказать, и взяв мою руку, лежавшую
у него на плече, поднес ее к моим губам, чтобы помешать мне произнести хоть
слово.
— Her,
Хлопотунья! Я запрещаю… вынужден запретить всякие разговоры на некоторые темы.
Их две: первая — Джон Джарндис. Вторая… сами знаете что. Назовите это
помешательством, а я скажу, что теперь уж ничего не поделаешь, — я не могу
остаться в здравом уме. Но это не помешательство — у меня есть
одна-единственная цель, и к ней я стремлюсь. Жаль, что меня заставили свернуть
с моего настоящего пути ради каких-то других целей. Вы, чего доброго, скажете,
что теперь, после того как я ухлопал на это дело столько времени, после того
как я столько мучился и тревожился, надо его бросить, и это будет разумно! Да,
разумно, чего уж разумней! А также очень приятно некоторым лицам; только я
никогда этого дела не брошу.
Он был в
таком состоянии, что я решила не возражать ему, чтобы не укреплять его
решимости (хотя крепче она, пожалуй, и быть не могла). Я вынула и отдала ему
письмо Ады.
— Вы
хотите, чтобы я прочел его сейчас? — спросил он.
Я
ответила утвердительно, а он положил письмо перед собой, облокотился на стол и,
опустив голову на руки, начал читать. Но не прочтя и нескольких строк, обеими
руками прикрыл лицо, чтобы я его не видела. Немного погодя он встал под тем
предлогом, что за столом ему не хватает света, и отошел к окну. Там он читал
письмо стоя ко мне спиной, а дочитав, сложил его и, не выпуская из рук, молча
стоял еще несколько минут. Когда он вернулся на прежнее место, я заметила на
его глазах слезы.
— Вы,
Эстер, конечно, знаете, о чем она мне пишет?
Он
сказал это мягче, чем говорил раньше, и поцеловал письмо.
— Да,
Ричард.
— Она
предлагает мне свое маленькое наследство, которое вскоре должна
получить, — сказал он и топнул ногой, — денег как раз столько,
сколько я промотал, — и она просит и умоляет принять их, чтобы я мог
уладить свои дела и остаться на военной службе.
— Я
знаю, что ничего она так не желает, как вашего счастья, — сказала
я. — Ах, дорогой Ричард, у нее золотое сердце, у вашей Ады.
— Я
это знаю. Я… лучше бы мне умереть!
Он снова
отошел к окну и, взявшись за раму, опустил голову на руку. Мне было очень
больно видеть его в таком состоянии, но я надеялась, что, быть может, он
сделается более уступчивым, и не говорила ни слова. Однако я его плохо знала.
Могла ли я ожидать, что он от волнения перейдет к новой вспышке чувства обиды?
— И
тот самый Джон Джарндис, чье имя мы с вами в других случаях не упоминаем,
пытался оторвать от меня это сердце! — воскликнул он негодующим
тоном. — А милая девушка делает мне великодушное предложение, живя в доме
этого самого Джона Джарндиса и, наверное, с милостивого согласия и при
поддержке того же Джона Джарндиса, который вновь пытается меня подкупить, чтобы
я отказался от своих прав.
— Ричард! —
воскликнула я, вскочив с места. — Я не хочу слышать от вас такую постыдную
клевету! — Первый раз в жизни я тогда по-настоящему рассердилась на него,
но и то лишь на мгновение. Стоило мне взглянуть на его осунувшееся молодое
лицо, уже выражавшее раскаяние, как я положила руку ему на плечо и сказала: —
Пожалуйста, дорогой Ричард, не говорите так со мной. Одумайтесь!
Он принялся
беспощадно осуждать себя самым искренним тоном, сказал, что был глубоко неправ
и тысячу раз просит у меня прощения. На это я улыбнулась, но не очень весело,
потому что все еще дрожала после своей гневной вспышки.
— Принять
это предложение, моя дорогая Эстер, — сказал он, садясь рядом со мной и
возвращаясь к нашему разговору, — еще раз умоляю вас, простите меня, я
глубоко раскаиваюсь, — принять это предложение невозможно; как ни дорога
мне Ада, об этом и говорить нечего. Кроме того, я могу показать вам всякие
официальные бумаги и документы, которые убедят вас, что с военной службой я
покончил. Верьте мне, я уже снял с себя красный мундир. Но как бы я ни
тревожился, как бы ни волновался, меня утешает сознание, что, заботясь о своих
интересах, я защищаю интересы Ады. Воулс «налег плечом на колесо», а раз он
работает для меня, то, значит, и для нее, благодарение богу!
В нем
снова вспыхнули какие-то радужные надежды, и черты его прояснились, но видеть
его таким мне было еще больнее.
— Нет,
нет! — с жаром воскликнул Ричард. — Если бы все маленькое состояние
Ады было моим, так и то не стоило бы тратить из него ни фартинга, чтоб удержать
меня на том пути, для которого я не гожусь, которым не интересуюсь, который мне
надоел. Лучше отдать эти деньги на дело, которое вернет их сторицей, лучше
истратить их там, где перед Адой открывается гораздо больше возможностей. А обо
мне не беспокойтесь! Теперь я буду думать только об одном, и мы с Воулсом будем
работать для этой цели. Без средств я не останусь. Продам патент и частично
расплачусь с некоторыми мелкими ростовщиками, которые теперь, по словам Воулеа,
ничего не хотят слышать и пристают со своими векселями. Во всяком случае, у
меня еще осталось кое-что, а будет больше. Ну, довольно об этом! Отвезите Аде
мое письмо, Эстер, и обе вы побольше верьте в меня — не думайте, что я уже
совсем погиб, дорогая.
Не буду
повторять того, что я говорила Ричарду. Я знаю: все это были скучные увещания,
и, конечно, ничего умного я сказать не могла. Но я говорила от всего сердца. Он
выслушал меня терпеливо и сочувственно; но я поняла, что говорить с ним сейчас
на «запретные» темы — дело безнадежное. Во время этой встречи я поняла, как
прав был опекун, когда сказал, что, пытаясь разубеждать Ричарда, мы повредим
ему больше, чем если оставим его в покое.
Поэтому
я, наконец, попросила Ричарда дать мне доказательства того, что он говорит
правду и с военной службой у него действительно все кончено. Он охотно показал
мне целую переписку, из которой явствовало, что на его прошение об отставке уже
получено согласие. И тут я услышала от него самого, что у мистера Воулса
имеются копии всех этих бумаг и что Ричард не раз советовался с ним о продаже
патента. Итак, я узнала, как обстоят дела Ричарда, привезла ему письмо Ады и
обещала (а я уже обещала) вернуться вместе с ним в Лондон — вот и все; больше
никакого толку из моей поездки не вышло. С грустью признав это в душе, я
сказала, что вернусь в гостиницу и там подожду его, а он, накинув на плечи
плащ, проводил меня и Чарли до ворот, и мы вдвоем с нею пошли обратно по
взморью.
В одном
месте собралось много любопытных, — они окружили морских офицеров,
выходивших из шлюпки на берег, и старались подойти поближе к ним. Я сказала
Чарли, что эта шлюпка, наверное, с того огромного корабля, который прибыл из Индии,
и мы тоже остановились посмотреть.
Офицеры
медленно поднимались на набережную, оживленно болтая друг с другом и с
окружившими их людьми, и смотрели по сторонам, явно радуясь своему возвращению
в Англию.
— Чарли,
Чарли! — сказала я. — Уйдем отсюда! — И я вдруг так заспешила,
что моя маленькая горничная не могла скрыть своего удивления.
Лишь
тогда, когда мы с ней остались вдвоем в нашей комнатке-каюте и я смогла
перевести дух, начала я понимать, почему так поторопилась уйти. В одном из этих
загорелых моряков я узнала мистера Аллена Вудкорта, и мне стало страшно — а
вдруг он узнает меня? Мне не хотелось, чтобы он видел мое изменившееся лицо. Я
была застигнута врасплох и совсем растерялась.
Но я
поняла, что так не годится, и сказала себе: «Слушай, милая моя, у тебя нет
никаких оснований — нет и не может быть никаких оснований — страдать от этого
больше, чем всегда. Какой ты была в прошлом месяце, такая ты и сегодня — не
хуже, не лучше. Ты не выполняешь своего решения. Вспомни его, Эстер! Вспомни!»
Я вся дрожала — от быстрой ходьбы — и вначале никак не могла успокоиться, но
потом мне стало лучше, и я Этому очень обрадовалась.
Моряки
вошли в гостиницу. Я слышала, как они разговаривают на лестнице. Не было
сомнений, что это они, так как я узнала их голоса… вернее, узнала голос мистера
Вудкорта. Мне было бы гораздо легче уехать, не повидавшись с ним, но я твердо
решила не спасаться бегством. «Нет, милая моя, нет. Нет, нет и нет!»
Я
развязала ленты своей шляпы и приподняла вуаль — лучше сказать, наполовину
опустила ее, хотя это почти одно и то же, — написала на своей визитной
карточке, что нахожусь здесь вместе с мистером Ричардом Карстоном, и послала
карточку мистеру Вудкорту. Он пришел сейчас же. Я сказала ему, что очень рада
случайно оказаться в числе первых соотечественников, встретивших его по
возвращении на родину, в Англию. И я поняла, что ему очень жаль меня.
— За
то время, что мы не виделись с вами, мистер Вудкорт, вы многое испытали —
кораблекрушение, опасности, — сказала я, — но едва ли можно назвать
несчастьем то, что позволило вам сделать столько добра и проявить такое
мужество. Мы читали об этом с самым искренним сочувствием. Я впервые узнала все
от вашей прежней пациентки, бедной мисс Флайт, когда выздоравливала после своей
тяжкой болезни.
— А!
Маленькая мисс Флайт! — отозвался он. — Она живет по-прежнему?
— По-прежнему.
Я уже
настолько овладела собой, что могла обойтись без вуали и сняла ее.
— Она
вам так благодарна, мистер Вудкорт, что это просто трогательно. И ведь она
очень любящая душа, — я ее хорошо знаю.
— Вы…
вы так думаете? — проговорил он. — Мне… мне это очень приятно.
Ему было
до того жаль меня, что он едва мог говорить.
— Верьте
мне, — сказала я, — я была глубоко тронута ее сочувствием и вниманием
в те трудные для меня дни.
— Я
очень огорчился, когда узнал, что вы были тяжело больны.
— Да,
я была очень больна.
— Но
теперь вы совсем поправились?
— Да,
совсем поправилась и по-прежнему жизнерадостна, — сказала я. — Вы
знаете, как добр мой опекун и как счастливо мы живем; словом, мне есть за что благодарить
судьбу и решительно нечего желать.
Я
чувствовала, что он жалеет меня больше, чем я когда-либо сама жалела себя.
Оказалось, что это я должна его успокаивать, и на меня нахлынул прилив новых
сил, я ощутила в себе новый источник спокойствия. Я стала говорить с ним о его
путешествии и планах на будущее, спросила, не собирается ли он вернуться в
Индию. Он ответил, что вряд ли вернется туда. В Индии судьба его баловала не
больше, чем здесь. Как был он бедным судовым врачом, когда уехал, так и вернулся
бедняк бедняком.
Пока мы
беседовали и я радовалась, что облегчила ему (если только я имею право
употребить это слово) тяжесть встречи со мной, Ричард вошел в комнату. Он узнал
внизу, какой гость сидит у меня, и они встретились с искренним удовольствием.
После
того как они поздоровались и поговорили о делах Ричарда, мистер Вудкорт,
видимо, начал догадываться, что с юношей не все ладно. Он часто поглядывал на
него с таким выражением, словно что-то в лице Ричарда вызывало в нем жалость;
не раз бросал он взгляд и на меня, будто желая убедиться, знаю я истину или
нет. А ведь Ричард в тот день был оживлен, весел и от души радовался мистеру
Вудкорту, который всегда ему нравился.
Ричард
предложил ему отправиться в Лондон с нами, но мистер Вудкорт должен был еще
немного задержаться на корабле и потому не мог сопутствовать нам. Но пообедали
мы все вместе, — было еще довольно рано, — и вскоре он стал почти
таким же, каким был прежде, так что я все больше успокаивалась при мысли о том,
что сумела смягчить остроту его сострадания ко мне. Зато о Ричарде он все еще
беспокоился. Когда карета была уже почти готова к отъезду и Ричард сбежал вниз
присмотреть за своими вещами, мистер Вудкорт заговорил со мною о нем.
Я
сомневалась, имею ли я право откровенно рассказать ему обо всем, что происходит
с Ричардом, и только коротко объяснила, что он разошелся с мистером Джарндисом
и запутался в злополучной канцлерской тяжбе. Мистер Вудкорт выслушал мой
рассказ сочувственно и выразил сожаление, что все обстоит так плохо.
— Я
заметила, что вы довольно внимательно за ним наблюдали, — сказала
я. — Вы находите, что он очень переменился?
— Да,
переменился, — ответил мистер Вудкорт, покачав головой.
Впервые
в тот день я почувствовала, как кровь бросилась мне в лицо, но волнение мое
было лишь мимолетным. Я отвернулась, и оно прошло.
— Не
то чтобы он казался моложе или старше, — сказал мистер Вудкорт, —
худощавее или полнее, бледнее или румяней, чем раньше, но лицо у него стало
какое-то странное. Никогда в жизни я не видел такого странного выражения у
человека еще очень молодого. Нельзя сказать, что дело тут только в тревоге или
в усталости, хотя он, конечно, устал и постоянно встревожен, и все это похоже
на уже зародившееся отчаяние.
— Вам
не кажется, что он болен?
— Нет.
На вид он здоров.
— А
что у него неспокойно на душе, это нам слишком хорошо известно, —
продолжала я. — Мистер Вудкорт, ведь вы поедете в Лондон?
— Да,
завтра или послезавтра.
— Ричард
ни в чем так не нуждается, как в друге. Он всегда был расположен к вам. Прошу
вас, зайдите к нему, когда приедете. Навещайте его время от времени, если
можете. Очень вас прошу, — этим вы его поддержите. Вы не знаете, как это
может ему помочь. Вы и представить себе не можете, как Ада, мистер Джарндис и
даже я… как все мы будем благодарить вас, мистер Вудкорт!
— Мисс
Саммерсон, — проговорил он, волнуясь все больше, — видит небо, я буду
ему верным другом! Раз вы доверили его мне, я принимаю на себя это поручение и
буду почитать его священным!
— Благослови
вас бог! — сказала я, и глаза мои быстро наполнились слезами, но я
подумала: пускай, раз они льются не из-за меня самой. — Ада любит его… мы
все его любим, но Ада любит его так, как мы любить не можем. Я передам ей ваши
слова. Благодарю вас, и да благословит вас бог за нее!
Едва мы
успели наскоро обменяться этими словами, как Ричард вернулся и, взяв меня под
руку, пошел вместе со мной садиться в карету.
— Вудкорт,
давайте будем встречаться в Лондоне! — сказал он, не подозревая, какое
значение имеет его просьба.
— Обязательно! —
отозвался мистер Вудкорт. — У меня там, кажется, не осталось ни одного
приятеля, кроме вас. А где мне вас найти?
— Мне,
конечно, придется где-нибудь обосноваться, но где, я еще и сам не знаю, —
сказал Ричард, раздумывая. — Спросите у Воулса в Саймондс-Инне.
— Хорошо!
И чем скорей мы увидимся, тем лучше.
Они
горячо пожали друг другу руки. Когда я уже сидела в карете, а Ричард еще стоял
на улице, мистер Вудкорт дружески положил ему руку на плечо и взглянул на меня.
Я поняла его и в благодарность помахала ему рукой.
Мы
тронулись в путь, а он все еще не отрывал от меня глаз, и в этом последнем
взгляде я прочла его глубокое сострадание ко мне. И я была рада этому. На себя
прежнюю я теперь смотрела так, как мертвые смотрят на живых, если когда-нибудь
вновь посещают землю. Я была рада, что меня вспоминают с нежностью, ласково
жалеют и не совсем забыли.
|