Увеличить |
Глава XXIV
Апелляция
Вскоре после
моей беседы с Ричардом, о которой я уже писала, он рассказал о своих планах
мистеру Джарндису. Опекуна это признание, вероятно, не застало врасплох, но
все-таки очень огорчило и разочаровало. Теперь они с Ричардом нередко
разговаривали наедине, то поздно вечером, то рано утром, проводили целые дни в
Лондоне, постоянно встречались с мистером Кенджем и были обременены кучей
неприятных хлопот. Все время, пока они были заняты этими делами, опекун очень
страдал от восточного ветра и так часто ерошил свою шевелюру, что, кажется, ни
один волос у него не лежал на месте; тем не менее со мной и Адой он был так же
ласков, как и прежде, только никогда не говорил о делах Ричарда. Как мы ни
старались, мы ничего не могли добиться и от самого Ричарда, кроме неопределенных
заверений, что «все идет как нельзя лучше и наконец-то все в порядке», а это не
могло рассеять нашу тревогу.
Однако
мы со временем узнали, что лорд-канцлеру была подана новая просьба от имени
Ричарда, как «несовершеннолетнего» и «состоящего под опекой суда» и не знаю еще
кого, и что по этому поводу велись бесконечные переговоры, а лорд-канцлер во
время заседания открыто назвал Ричарда «надоедливым и капризным
несовершеннолетним»; узнали также, что решение все откладывали и откладывали,
что собирали справки, делали доклады и подавали прошения, пока, наконец, Ричард
(как он сам нам говорил) не начал подумывать, что если он вообще когда-нибудь
поступит на военную службу, то не раньше чем стариком лет семидесяти —
восьмидесяти. В конце концов его вызвали в кабинет лорд-канцлера, и
лорд-канцлер сделал ему очень строгое внушение за то, что он без толку проводит
время и сам не знает, чего хочет («Не им бы говорить, не мне слушать!» — сказал
Ричард по этому поводу), но в конце концов все-таки было решено удовлетворить
его просьбу. Его зачислили в конногвардейский полк кандидатом на патент
прапорщика, деньги на покупку патента внесли агенту, а сам Ричард, как и
следовало ожидать, с головой ушел в изучение военных наук и каждое утро вставал
в пять часов, чтобы упражняться в фехтовании.
Каникулы
суда приходили на смену сессиям, а сессии каникулам. Время от времени мы
узнавали, что тяжба «Джарндисы против Джарндисов» назначена к слушанию или
отложена, должна рассматриваться или пересматриваться, так что она то появлялась
на сцене, то исчезала. Ричард жил теперь у одного профессора в Лондоне и уже не
мог бывать у нас так часто, как раньше; опекун был по-прежнему сдержан; и так
вот и проходило время, пока патент не был выдан и Ричард не получил приказа
явиться в свой полк, стоявший в Ирландии.
Он сломя
голову примчался к нам как-то вечером с этой новостью и долго беседовал с
опекуном. Примерно через час опекун заглянул в комнату, где сидели мы с Адой, и
позвал нас: «Подите-ка сюда, девочки!» Мы вошли и увидели, что Ричард, который
только что был в прекрасном расположении духа, сейчас стоит, прислонившись к
камину, чем-то недовольный и сердитый.
— Я
хочу сказать вам, Ада, — начал мистер Джарндис, — что мы с Риком
несколько разошлись во взглядах. Ну, ну, Рик, не хмурьтесь!
— Вы
ко мне слишком жестоки, сэр, — проговорил Ричард. — И мне это больно,
особенно потому, что во всех прочих отношениях вы всегда были так
снисходительны и сделали мне столько добра, что я ввек за него не отплачу. Без
вас я никогда бы не мог найти правильный путь, сэр.
— Ладно,
ладно! — сказал мистер Джарндис. — Но я хочу, чтобы вы стали на еще
более правильный путь. Я хочу, чтобы вы нашли правильный путь в самом себе.
— Надеюсь,
вы извините меня, сэр, — возразил Ричард с жаром, но все-таки
почтительно, — если я скажу, что считаю себя наилучшим судьей во всем, что
касается меня самого.
— Надеюсь,
вы извините меня, дорогой Рик, — ласково проговорил опекун веселым и
добродушным тоном, — если я скажу, что для вас это вполне естественно; но
я иного мнения. Я обязан исполнить свой долг, Рик, а не то вы перестанете меня
уважать, когда остынете; я же хотел бы, чтобы вы всегда меня уважали — и когда
вы в пылу и когда остываете.
Ада так
побледнела, что опекун заставил ее сесть в свое кресло — то, в котором он
обычно читал, — и сам сел рядом с нею.
— Пустяки,
дорогая моя, все это пустяки, — сказал он. — Просто у нас с Ричардом
произошла размолвка, какие бывают и у близких друзей, и мы должны сказать об
этом вам, потому что именно вы послужили ее причиной. Ну вот, вас уже пугает
то, что вам придется услышать.
— Вовсе
нет, кузен Джон, — возразила Ада с улыбкой, — если, конечно, это
исходит от вас.
— Благодарю
вас, дорогая. Уделите мне минутку внимания, выслушайте меня спокойно и в это
время не смотрите на Ричарда. И вы тоже, Хозяюшка. Дорогая моя девочка, —
продолжал он, прикрыв ладонью руку Ады, лежавшую на подлокотнике кресла, —
вы помните, о чем говорили мы четверо, когда наша Хлопотунья рассказала мне об
одной маленькой любовной истории?
— Ричард
и я, мы никогда не забудем, как добры вы были к нам в тот день, кузен Джон.
— Я
никогда не забуду этого, — подтвердил Ричард.
— И
я не забуду, — повторила Ада.
— Тем
легче мне сейчас высказать то, что я должен сказать, и тем легче нам
столковаться, — отозвался опекун, лицо которого как бы излучало всю
нежность и благородство его сердца. — Ада, пташка моя, вам следует знать,
что теперь Ричард избрал себе специальность в последний раз. Все деньги, какие
у него еще остались, уйдут на экипировку. Он растратил свое состояние и отныне
привязан к дереву, которое посадил сам.
— Я
действительно растратил свое теперешнее состояние, что, впрочем, меня ничуть не
огорчает. Но то, что у меня осталось, сэр, — сказал Ричард, — это
далеко не все, что я имею.
— Рик,
Рик! — в ужасе воскликнул опекун изменившимся голосом и взмахнул руками,
словно собираясь зажать себе уши. — Ради бога, не возлагайте никаких
надежд и ожиданий на это родовое проклятие! Что бы вы ни делали в жизни, не
бросайте и мимолетного взгляда на тот страшный призрак, который преследует нас
уже столько лет. Лучше брать в долг, лучше просить подаяние, лучше умереть!
Все мы
были потрясены страстностью, с какой он произнес эти слова. Ричард закусил губу
и, затаив дыхание, смотрел на меня так, словно понимал, как важно для него
предостережение опекуна, и знал, что я тоже это понимаю.
— Милая
моя Ада, — сказал мистер Джарндис, успокоившись, — свой совет я
высказал слишком резко; но ведь я живу в Холодном доме, и чего только я в нем
не перевидал! Впрочем, об этом ни слова больше. Все средства, какими Ричард
располагал, чтобы начать свой жизненный путь, теперь поставлены на карту. Я
советую ему и вам, ради его же блага и ради вашего, решить перед разлукой, что
вы ничем друг с другом не связаны. Пойду дальше. Буду говорить напрямик с вами
обоими. Вы ничего не хотели скрывать от меня; и я тоже хочу говорить с вами
откровенно. Я прошу вас считать, что пока вас больше не связывают никакие узы,
кроме родственных.
— Лучше
сразу сказать, сэр, — возразил Ричард, — что вы совершенно лишили
меня своего доверия и советуете Аде поступить так же.
— Лучше
не говорить этого, Рик, потому что это неправда.
— Вы
считаете, что я плохо начал, сэр, — упирался Ричард. — Да, начал
я плохо.
— О
том, как вам, по-моему, надо было начать и как продолжать, я говорил, когда
мы в последний раз беседовали с вами, — сказал мистер Джарндис сердечным и
ободряющим тоном. — Пока что вы ничего не начали, но всему свое время, и
ваше еще не упущено… вернее, оно наступило теперь. Так начните же как следует!
Вы оба еще очень молоды, милые мои, и вы в родстве друг с другом, но пока вы
только родственники. Если же вас свяжут и более крепкие узы, то лишь тогда,
Рик, когда вы для этого поработаете, не раньше.
— Вы
ко мне слишком жестоки, сэр, — сказал Ричард, — не ждал я от вас
такой жестокости.
— Милый
мой мальчик, я еще более жесток к самому себе, когда огорчаю вас, —
возразил мистер Джарндис. — Ваше лекарство в ваших руках. Ада, Рику будет
лучше, если он вновь сделается свободным, если его перестанет связывать ваша
ранняя помолвка. Рик, для Ады это будет лучше, гораздо лучше, — в этом ваш
долг перед нею. Ну, решайтесь! Пусть каждый из вас поступит так, чтобы не ему
самому, а другому было лучше.
— Но
почему же это лучше, сэр? — мгновенно откликнулся Ричард. — Когда мы
открылись вам, вы не считали, что «так лучше». Тогда вы говорили другое.
— С
тех пор я узнал кое-что новое. Я не обвиняю вас, Рик, но с тех пор я узнал
кое-что новое.
— Очевидно,
насчет меня, сэр?
— Что
ж, пожалуй; вернее, насчет вас обоих, — ласково ответил мистер Джарндис. —
Для вас еще не настала пора взаимных обещаний. Все это пока преждевременно, и я
не имею права дать согласие на вашу помолвку. Решайтесь же, мои юные друзья,
решайтесь и начинайте сызнова! Что было, то прошло, и для вас открылась новая
страница — вот и пишите на ней историю своей жизни.
Ричард
бросил на Аду встревоженный взгляд, но ничего не сказал.
— Я
до сих пор избегал говорить об этом с вами обоими и с Эстер, — продолжал
мистер Джарндис, — потому что хотел, чтобы все мы потолковали вместе,
вполне откровенно и на равных началах. Теперь же я от всего сердца советую вам,
теперь я настоятельно прошу вас вернуться к тем отношениям, в каких вы были,
когда приехали сюда. Предоставьте времени, верности и постоянству соединить вас
вновь. Если вы поступите иначе, вы поступите плохо и тем убедите меня, что и я
плохо поступил, познакомив вас друг с другом.
Наступило
долгое молчание.
— Кузен
Ричард, — проговорила, наконец, Ада, с нежностью подняв на него свои
голубые глаза, — после того, что сказал кузен Джон, выбора нам не
осталось. Не беспокойтесь обо мне, ведь вы оставляете меня на его попечении и
знаете, что лучшей жизни я не желаю; да и не пожелаю никогда, если буду
руководствоваться его советами, — это вы тоже хорошо знаете. Я… я не
сомневаюсь, кузен Ричард, — продолжала Ада с легким смущением, — что
я вам очень дорога и… и вряд ли вы полюбите другую. Но прошу вас хорошенько
подумать об этом тоже — ведь я хочу, чтобы вам во всем улыбалось счастье.
Можете мне верить, кузен Ричард. Сама я не изменчива; но и не безрассудна и
никогда не стала бы вас осуждать. Ведь и просто родственникам бывает грустно
расставаться, и мне, право же, очень, очень грустно, Ричард, хоть я и знаю, что
все это нужно для вашего блага. Я всегда буду думать о вас с любовью и часто
говорить о вас с Эстер, и… и, может быть, вы иногда будете немножко думать обо
мне, кузен Ричард. А теперь, — сказала Ада, подойдя к Ричарду и протянув
ему дрожащую руку, — мы опять только родственники, Ричард… быть может,
навеки… и я всей душой желаю, чтобы моему милому кузену было хорошо, куда бы ни
занесла его судьба!
Я
удивлялась, почему Ричард не может простить опекуну, что тот имеет о нем
точь-в-точь такое же мнение, какое сам Ричард — в недавнем разговоре со мной —
высказал о себе, и даже — в гораздо более сильных выражениях; но, как ни
странно, он действительно не мог этого простить. С большим огорчением заметила
я, что с этого часа он перестал быть таким непринужденным и откровенным с
мистером Джарндисом, каким был раньше. У него были все основания относиться к
опекуну по-прежнему, но этого не случилось, и — всецело по вине Ричарда — между
ними начало возникать отчуждение.
Но
вскоре он так увлекся подготовкой к отъезду и закупкой обмундирования, что
позабыл обо всем на свете, даже о горе разлуки с Адой, — она осталась в
Хэртфордшире, а Ричард, мистер Джарндис и я отправились на неделю в Лондон.
Порой он внезапно вспоминал об Аде, заливаясь слезами, и тогда признавался мне,
что осыпает себя самыми тяжкими упреками. Но спустя несколько минут снова
начинал легкомысленно болтать о каких-то неопределенных надеждах на богатство и
вечное счастье с Адой и приходил в самое веселое расположение духа.
Это было
очень хлопотливое время, и я целыми днями бегала с Ричардом по магазинам,
покупая разные необходимые ему вещи. Я уж не говорю о тех вещах, которые он
накупил бы сам, будь ему предоставлена эта возможность. Со мной он был вполне
откровенен и зачастую так разумно и с таким чувством говорил о своих ошибках и
своих твердых намерениях и так широко распространялся на тему о том, какой
поддержкой служат для него наши беседы, что мне никогда не надоедало
разговаривать с ним.
Всю эту
неделю к нам часто приходил один отставной солдат кавалерийского полка,
обучавший Ричарда фехтованию. Это был красивый, грубовато-добродушный мужчина,
с открытым лицом и непринужденным обращением, вот уже несколько месяцев
занимавшийся с Ричардом. Я так много слышала о нем не только от Ричарда, но и
от опекуна, что как-то раз утром, после завтрака, когда солдат пришел, я
нарочно уселась со своим рукодельем в гостиной.
— Доброе
утро, мистер Джордж, — сказал опекун, который тоже был в комнате. —
Мистер Карстон скоро придет. А пока мисс Саммерсон будет очень рада
познакомиться с вами. Присаживайтесь.
Он сел,
как мне показалось, слегка смущенный моим присутствием, и, не глядя на меня,
принялся поглаживать верхнюю губу широкой загорелой рукой.
— Вы
всегда появляетесь вовремя — как солнце, — сказал мистер Джарндис.
— По-военному,
сэр, — отозвался тот. — Привычка, просто привычка, сэр. Я совсем не
деловой человек.
— Однако
у вас, как я слышал, большое заведение, — заметил мистер Джарндис.
— Не
особенно, сэр. Я держу галерею-тир, но не очень-то большую.
— А
как по-вашему, мистер Карстон хорошо стреляет и фехтует? — спросил опекун.
— Довольно
хорошо, сэр, — ответил мистер Джордж, сложив руки на широкой груди и
сделавшись как будто еще крупнее. — Если бы мистер Карстон увлекся этими
занятиями, он мог бы сделать огромные успехи.
— Но
он, очевидно, ими не увлекается? — сказал опекун.
— Вначале
он занимался с увлечением, а теперь нет… не увлекается. Может, он увлечен
чем-нибудь другим… может быть, какой-нибудь молодой леди.
Его
живые темные глаза впервые остановились на мне.
— Уверяю
вас, мистер Джордж, что он увлечен не мной, — сказала я со смехом, —
хотя вы, должно быть, заподозрили меня.
Он
залился румянцем, проступившим сквозь его загар, и поклонился мне по-военному.
— Надеюсь,
я не оскорбил вас, мисс. Ведь я простой солдат, человек неотесанный.
— Ничуть
не оскорбили, — сказала я. — Я считаю это комплиментом.
Если вначале
он почти не смотрел в мою сторону, то теперь взглянул на меня несколько раз
подряд.
— Прошу
прощения, сэр, — обратился он к опекуну с застенчивостью, свойственной
иным мужественным людям, — но вы оказали мне честь назвать фамилию молодой
леди…
— Мисс
Саммерсон.
— Мисс
Саммерсон, — повторил он и снова взглянул на меня.
— Вам
знакома эта фамилия? — спросила я.
— Нет,
мисс, по-моему, я такой никогда не слыхал. Но мне кажется, будто я с вами
где-то встречался.
— Вряд
ли, — усомнилась я, подняв голову и отрываясь от своего рукоделья, —
его слова и манеры были так непосредственны, что я обрадовалась случаю
посмотреть на него. — У меня очень хорошая память на лица.
— У
меня тоже, мисс, — отозвался он, повернувшись ко мне, и тогда я хорошо
разглядела его темные глаза и широкий лоб. — Хм! Не знаю, почему мне это
показалось.
Он снова
покраснел и так смутился, тщетно силясь вспомнить, где именно он мог меня
видеть, что опекун пришел к нему на помощь.
— У
вас много учеников, мистер Джордж?
— То
много, то мало, сэр. Большей частью маловато — не хватает на жизнь.
— А
какого рода люди приходят упражняться в вашей галерее?
— Всякие
люди, сэр. И англичане и иностранцы. От джентльменов до подмастерьев. Не так
давно приходили ко мне и француженки и оказались большими мастерицами стрелять
из пистолета. А сумасбродов, конечно, сколько угодно; впрочем, эти
шляются всюду — была бы дверь открыта.
— Надеюсь,
к вам не заглядывают люди оскорбленные, из тех, что замышляют окончить свою
практику на живых мишенях? — сказал опекун, улыбаясь.
— Таких
не много, сэр, но бывают . Большинство приходит или упражняться… или от
нечего делать. Тех и других примерно поровну. Прошу прощения, сэр, —
продолжал мистер Джордж, выпрямившись, расставив локти и упершись руками в
колени, — вы, кажется, участвуете в тяжбе, которая разбирается в
Канцлерском суде?
— К
несчастью, да.
— У
меня бывал один из ваших товарищей по несчастью, сэр.
— Тоже
какой-нибудь истец, чье дело разбирается в Канцлерском суде? — спросил
опекун. — А зачем он приходил?
— Человек
этот был затравлен, загнан, замучен оттого, что его, так сказать, гоняли
взад-вперед от старта к финишу и от финиша к старту, и он вроде как
помешался, — объяснил мистер Джордж. — Не думаю, чтобы ему взбрело в
голову кого-нибудь пристрелить, но он был в таком озлоблении, в такой ярости,
что платил за пятьдесят выстрелов и стрелял до седьмого пота. Как-то раз, когда
в галерее никого больше не было и он гневно рассказывал мне о своих обидах, я
сказал ему: «Если такая стрельба служит для вас отдушиной, приятель, —
прекрасно; но мне не очень нравится, что вы, в теперешнем вашем настроении,
столь усердно ей предаетесь; лучше бы вам пристраститься к чему-нибудь
другому». Я был начеку — ведь он прямо обезумел, того и гляди затрещину
даст, — однако он на меня не рассердился и сразу перестал стрелять. Мы
пожали друг другу руки и вроде как подружились.
— Кто
же он такой? — спросил опекун, как видно заинтересованный.
— Когда-то
был мелким фермером в Шропшире, но теперь его превратили в затравленного
быка, — ответил мистер Джордж.
— А
это, случайно, не Гридли?
— Он
самый, сэр.
Мы с
опекуном немного поговорили о том, «как тесен мир», а мистер Джордж снова
бросил на меня несколько быстрых, острых взглядов, и я тогда объяснила ему,
каким образом мы узнали фамилию его клиента. Он опять поклонился по-военному —
в благодарность за мое «снисхождение», как он выразился.
— Не
знаю, — начал он, глядя на меня, — почему мне опять кажется… но…
чепуха! Чего только не взбредет в голову!
Он
провел тяжелой рукой по жестким темным волосам, как бы затем, чтобы отогнать
какие-то посторонние мысли, и, немного подавшись вперед, сел, уперев одну руку
в бок, а другую положив на колено, и в задумчивости устремил глаза на пол.
— Очень
жаль, что этот Гридли снова попал в беду из-за своей вспыльчивости и теперь
скрывается, как я слышал, — сказал опекун.
— Да,
так говорят, — отозвался мистер Джордж, по-прежнему задумчиво и не отрывая
глаз от пола. — Так говорят.
— Вы
не знаете, где он скрывается?
— Нет,
сэр, — ответил кавалерист, встрепенувшись и подняв глаза. — Я ничего
не могу о нем сказать. Судя по всему, его скоро совсем доконают. Можно терзать
сердце крепкого человека много лет подряд, но в конце концов это внезапно
скажется.
Приход
Ричарда положил конец нашему разговору. Мистер Джордж встал, снова поклонился
мне по-военному, простился с опекуном и тяжелой поступью вышел из комнаты.
Этот
разговор произошел утром в тот день, когда Ричард собирался уезжать. Покупки мы
уже закончили, а все его веши я уложила в середине дня, так что у нас
оставалось свободное время до вечера, когда Ричард должен был выехать в
Ливерпуль, чтобы оттуда направиться в Холихед[124]. Дело «Джарндисы против
Джарндисов» снова должно было слушаться в этот самый день, поэтому Ричард
предложил мне пойти с ним в суд и посмотреть, что там делается. Это был его
последний день в Лондоне, и ему очень хотелось побывать в суде, а я ни разу
туда не ходила, поэтому я согласилась, и мы направились к Вестминстер-Холлу,
где происходило судебное заседание. Всю дорогу мы уговаривались, что Ричард будет
писать мне, а я ему, и строили огромные воздушные замки. Опекун знал, куда мы
направились, и поэтому не пошел с нами.
Когда мы
вошли в зал суда, лорд-канцлер — тот самый, которого я видела в его кабинете в
Линкольнс-Инне, — уже восседал на своем судейском помосте с чрезвычайно
важным и торжественным видом, а ниже помоста стоял покрытый красным сукном стол
с жезлом, печатями и огромным приплюснутым букетом цветов, который напоминал
крошечную клумбочку и наполнял ароматом весь зал. Ниже этого стола, навалив
перед собой кипы бумаг на устланный циновками пол, длинной вереницей сидели
поверенные, и тут же, в париках и мантиях, расположились джентльмены из
адвокатуры, причем некоторые бодрствовали, другие спали, а один произносил
речь, но никто его не слушал. Лорд-канцлер откинулся на спинку своего очень
покойного кресла с подушечками на ручках и, облокотившись на подушечку, опустил
голову на руку; некоторые из присутствующих дремали; другие читали газеты;
третьи прохаживались по залу или шептались, сбившись в кучку, и все, казалось,
были тут совсем как дома, ничуть не торопились, ни о чем не заботились и
чувствовали себя очень уютно.
Видеть,
как все тут идет так гладко, и думать о страшной жизни и смерти тяжущихся,
видеть всю эту пышность и великолепие, вспоминая о разорении, нужде и нищенском
прозябании, которые за этим скрываются; сознавать, что, в то время как боль
несбыточных надежд терзает столько сердец, эта торжественная церемония спокойно
продолжается изо дня в день, из года в год в столь же безукоризненном порядке и
так же невозмутимо; смотреть на лорд-канцлера и всю орду юристов, поглядывающих
друг на друга и на публику с таким видом, словно никто из них и не слыхивал,
что правосудие, во имя которого они здесь собрались, служит предметом горьких
шуток во всей Англии, вызывает всеобщий ужас, презрение и негодование, славится
как нечто столь позорное и постыдное, что разве только чудо может заставить его
принести кому-нибудь хоть малейшую пользу, — словом, наблюдать, что тут
творится, было для меня так странно и противоестественно, что я, неискушенная
во всем этом, вначале просто не верила своим глазам и ничего не могла понять. Я
сидела там, куда посадил меня Ричард, старалась прислушиваться и
присматриваться к окружающему, но мне чудилось, будто все здесь какое-то
нереальное, если не считать бедной маленькой мисс Флайт, слабоумной старушки,
которая стояла на скамье, кивая головой в сторону судейских.
Заметив
нас, мисс Флайт сейчас же подошла. Она радушно приняла меня в своих владениях и
с большим удовлетворением и гордостью обратила мое внимание на их главнейшие
достопримечательности. Мистер Кендж тоже подошел побеседовать с нами и примерно
в том же стиле отдал должное суду с учтивой скромностью хозяина, который
показывает гостям свой дом. Он сказал, что мы не очень удачно выбрали день для
посещения суда — лучше было прийти на первое заседание сессии, — но и
сегодня все здесь очень внушительно, очень внушительно.
Мы
пробыли в суде с полчаса, и, наконец, дело, которое разбиралось, — хотя
смешно говорить «разбиралось», когда никто здесь не мог ни в чем
разобраться, — по-видимому, иссякло по причине собственной
бессодержательности, ибо судоговорение не привело ни к какому результату,
которого, впрочем, никто и не ожидал. Лорд-канцлер сбросил со своего стола
пачку бумаг джентльменам, сидевшим ниже его, и кто-то провозгласил: «Джарндисы
против Джарндисов». Тут послышался глухой говор, смех, посторонние устремились
к выходу, а клерки принялись втаскивать в зал документы, приобщенные к этому
делу, — громадные кипы, связки, бесчисленные мешки, набитые бумагами.
Кажется,
дело было назначено к слушанию для получения «дальнейших указаний» относительно
какого-то расчета судебных пошлин — по крайней мере так поняла я, хотя понимала
я довольно смутно. Впрочем, я сосчитала, что целых двадцать три джентльмена в
париках «выступили по этому делу», как они выражались, но все они, видимо,
разбирались в нем не лучше меня. Они толковали о нем с лорд-канцлером, спорили
и объяснялись друг с другом, причем одни говорили, что надо поступить так,
другие — что надо поступить этак, третьи в насмешку предлагали зачитать
свидетельские показания, а это были громадные томы; меж тем глухой говор и смех
все нарастали, и присутствующие развлекались от нечего делать всем
происходящим, но никто не мог ничего понять. Прошло около часа, множество речей
было начато и прервано, наконец «дело отложили», как выразился мистер Кендж, а
бумаги снова увязали, прежде чем клерки успели притащить весь их запас.
Когда
эта безнадежная процедура пришла к концу, я взглянула на Ричарда и была глубоко
потрясена — таким измученным выглядело его красивое молодое лицо.
— Не
может это продолжаться вечно, Хлопотунья. В следующий раз нам повезет, и дело
пойдет на лад!
Вот все,
что он мне сказал.
Пока мы
тут сидели, я видела, как мистер Гаппи приносит и раскладывает документы для
мистера Кенджа; клерк тоже увидел меня и поклонился с таким жалостным видом,
что мне захотелось уйти из суда. И вот, не успел Ричард взять меня под руку и
повести к выходу, как мистер Гаппи подошел к нам.
— Извините
меня, мистер Карстон, — зашептал он, — и вы тоже, мисс Саммерсон, но
здесь присутствует одна дама, моя хорошая знакомая, которая знает мисс
Саммерсон и жаждет иметь удовольствие пожать ей руку.
И тут я
увидела миссис Рейчел — женщину, которая когда-то служила у моей крестной, а
теперь внезапно возникла передо мной, словно воспоминание, принявшее
человеческий облик.
— Как
поживаете, Эстер? — сказала она. — Вы меня помните?
Протянув
ей руку, я ответила утвердительно и сказала, что она почти не изменилась.
— Удивляюсь,
что вы еще не забыли тех времен, Эстер, — проговорила она так же сурово,
как встарь. — Теперь все стало по-другому. Ну что ж! Рада вас видеть,
рада, что вы не слишком загордились — узнали меня.
Однако
она явно была разочарована тем, что я «не загордилась».
— Зачем
же мне «гордиться», миссис Рейчел? — сказала я укоризненно.
— Я
вышла замуж, Эстер, — холодно отозвалась она, поправляя меня, — и
теперь меня зовут миссис Чедбенд. Ну что ж! Прощайте, и желаю вам всего
лучшего.
Мистер
Гаппи, который внимательно вслушивался в наш короткий разговор, вздохнул мне
прямо в ухо и начал проталкиваться вместе с миссис Рейчел сквозь обступившую
нас небольшую толпу каких-то людей, входивших и выходивших и столкнувшихся
здесь потому, что суд перешел к слушанию другого дела. Мы с Ричардом тоже стали
пробираться к выходу, и у меня еще не изгладилось неприятное впечатление от
этой неожиданной встречи со старой знакомой, когда я увидела, что в нашу
сторону, но не видя нас, идет не кто иной, как мистер Джордж. Он шагал, не
обращая внимания на людей, теснившихся вокруг, и, будучи на голову выше их
ростом, всматривался в глубину зала.
— Джордж! —
крикнул Ричард, когда я показала ему на кавалериста.
— Вот
хорошо, что я вас встретил, сэр, — отозвался тот. — И вас тоже, мисс.
Вы не можете помочь мне найти одну особу, которая мне нужна? А то я здесь
совсем запутался.
Он
повернулся, проложил нам дорогу и, когда мы вышли из толпы, остановился в углу
за широкой красной портьерой.
— Здесь
должна быть одна свихнувшаяся старушка, — начал он, — и ее…
Я
предостерегающе подняла палец, так как рядом со мною стояла мисс Флайт, которая
с самого начала не отходила от меня и (к моему великому смущению) то и дело
указывала на меня своим судейским знакомым, шепча им на ухо: «Тсс! Слева от
меня Фиц-Джарндис!»
— Хм! —
произнес мистер Джордж. — Помните, мисс, как мы нынче утром говорили об
одном человеке? О Гридли, — добавил он тихим шепотом и прикрыв рот рукой.
— Да, —
ответила я.
— Он
прячется у меня. Я тогда не мог сказать вам об этом. Не имел на это его
разрешенья. Но сейчас он кончает свой последний поход, мисс, и ему хочется
повидаться с нею. Говорит, что они друг другу сочувствуют и что здесь они вроде
как дружили. Вот я и пришел сюда за нею, потому что, когда я сидел сегодня у постели
Гридли, мне чудилось, будто я слышу бой барабанов, повязанных траурным крепом.
— Сказать
ей об этом? — спросила я.
— Пожалуйста, —
ответил он, глядя на мисс Флайт с некоторой опаской. — Счастье, что я вас
здесь встретил, мисс, а не то я один, пожалуй, и не сумел бы обойтись с этой
леди.
Он
выпрямился и, засунув руку за полу сюртука, стоял навытяжку, по-военному, пока
я шепотом объясняла маленькой мисс Флайт, с какой доброй целью он пришел сюда.
— Мой
сердитый друг из Шропшира! Почти такой же прославленный, как я! —
воскликнула она. — Вот уж не ожидала! Дорогая моя, я с величайшим
удовольствием пойду к нему.
— Он
скрывается у мистера Джорджа, — сказала я. — Тсс! Вот и сам мистер
Джордж.
— В
самом деле! — воскликнула мисс Флайт. — Очень польщена такой честью!
Военный, дорогая моя. Ни дать ни взять генерал! — шептала она мне.
В знак
уважения к армии бедная мисс Флайт считала нужным вести себя столь церемонно и
вежливо и приседать так часто, что ее нелегко было вывести из здания суда.
Когда же это наконец, удалось, она позволила мистеру Джорджу взять ее под руку
и стала величать его «генералом», к безмерному удовольствию каких-то зевак,
глазевших на нас. Мистер Джордж был так смущен всем этим и так почтительно
умолял меня не покидать его, что я не решилась расстаться с ними, особенно
потому, что при мне мисс Флайт всегда была сговорчива; да и она тоже сказала:
— Фиц-Джарндис,
вы, милая моя, конечно, пойдете с нами.
Ричард,
тот не только хотел, но даже настаивал, чтобы мы проводили их до дому, и мы с
ним решили, что так и надо сделать. Далее мистер Джордж сказал нам, что Гридли
весь день вспоминал мистера Джарндиса, после того как узнал о нашем утреннем
разговоре; поэтому я написала карандашом несколько слов опекуну, объяснив, куда
мы поехали и зачем. Мистер Джордж зашел в кофейню, где запечатал мою записку,
чтобы никто не узнал ее содержания, и мы отослали ее с посыльным.
Затем мы
наняли карету, которая привезла нас на одну улицу по соседству с
Лестер-сквером. Тут нам пришлось пробираться пешком по каким-то узким
переулочкам, так что мистер Джордж даже извинялся перед нами, и вскоре подошли
к «Тиру», дверь которого была заперта. Мистер Джордж потянул было за ручку
звонка, висевшую на цепочке у двери, но в эту минуту какой-то очень почтенный
на вид пожилой джентльмен, с проседью, в очках, черной короткой куртке, гетрах
и широкополой шляпе, опиравшийся на большую палку с золоченым набалдашником,
обратился к нему со следующими словами:
— Простите,
милейший, — начал он, — здесь находится «Галерея-Тир Джорджа»?
— Да,
сэр, — ответил мистер Джордж, поднимая глаза на огромные буквы, выведенные
на побеленной стене.
— Ага!
прекрасно! — сказал пожилой джентльмен, следуя за его взглядом. —
Благодарю вас. Вы позвонили?
— Да,
позвонил; а Джордж — это я, сэр.
— Так,
так! — проговорил пожилой джентльмен. — Значит, вы и есть Джордж?
Стало быть, я, как видите, прибыл сюда одновременно с вами. Ведь это вы
приходили за мной, не правда ли?
— Нет,
сэр. Я у вас не был.
— Вот
как! — сказал пожилой джентльмен. — Ну, так, значит, это ваш служитель
был у меня. Я — лекарь, и пять минут назад меня попросили прийти осмотреть
больного в «Тире Джорджа».
— Барабаны
уже повязаны траурным крепом, — проговорил мистер Джордж, обернувшись ко
мне и Ричарду, и с серьезным видом покачал головой. — Совершенно верно,
сэр, больной действительно здесь. Войдите, пожалуйста.
В эту
минуту дверь отпер маленький, очень странного вида человек в шапочке и фартуке
из зеленого сукна, — лицо его, руки и платье были сплошь вымазаны чем-то
черным, — и мы прошли по темному коридору в просторное помещение с голыми
кирпичными стенами, в котором находились мишени, ружья, рапиры и тому подобные
предметы. Но не успели мы войти, как лекарь остановился и, сняв шляпу, как бы
исчез, словно по волшебству, оставив вместо себя какого-то другого человека,
Совсем не похожего на того, кто входил сюда с нами.
— Слушайте,
Джордж, — сказал человек, быстро повернувшись к кавалеристу и похлопывая
его по груди толстым указательным пальцем. — Вы знаете меня, а я знаю вас.
Вы человек бывалый, и я человек бывалый. Меня зовут Баккет, как вам известно, и
я имею ордер на арест Гридли — за нарушение общественной тишины и спокойствия.
Этого человека вы прятали долго и очень ловко, надо вам отдать справедливость.
Мистер
Джордж закусил губу и, покачав головой, устремил на него суровый взгляд.
— Ну,
Джордж, — снова начал мистер Баккет, подойдя к нему вплотную, — вы
человек разумный и примерного поведения; вот какой вы, бесспорно. Имейте в
виду, я говорю с вами не как с первым встречным, — вы служили родине и знаете,
что, когда нас призывает долг, мы должны повиноваться. Значит, хлопот с вами не
будет — этого у вас и в мыслях нет. Понадобись мне ваша помощь, вы мне поможете
— вот что сделаете вы. Фил Сквод, нечего тебе шляться бочком вокруг галереи
таким манером, — грязный маленький человек ковылял вдоль стены, задевая за
нее плечом и угрожающе глядя на незваного гостя, — все равно ведь я тебя
знаю, и со мной это не пройдет.
— Фил! —
проговорил мистер Джордж.
— Слушаю,
хозяин.
— Стой
смирно.
Маленький
человек остановился, проворчав что-то сквозь зубы.
— Леди
и джентльмены, — проговорил мистер Баккет, — извините, если вам здесь
что-нибудь придется не по нутру, но я инспектор Баккет из сыскного отделения и
действую по долгу службы. Джордж, мне известно, где скрывается тот, кого я ищу,
потому что я прошлой ночью сидел на крыше и видел его через окно в кровле, да и
вас вместе с ним. Он вон там, и вы это знаете, — добавил Баккет,
показывая куда-то пальцем, — вон где… там, на диване. Мне, разумеется,
нужно увидеться с ним и заявить ему, что он должен считать себя арестованным;
но вы меня знаете и знаете, что крутые меры мне принимать не хочется. Дайте мне
слово, как мужчина мужчине (имейте в виду, я тоже отставной солдат!), —
дайте слово, что между нами все обойдется честь по чести, а я по мере сил
постараюсь уладить дело по-хорошему.
— Даю
слово, — ответил мистер Джордж. — Но это с вашей стороны некрасиво,
мистер Баккет.
— Чепуха,
Джордж! Некрасиво? — возразил мистер Баккет, снова похлопывая его по
широкой груди и пожимая ему руку. — А я разве сказал, что некрасиво
укрывать у себя человека, которого я ищу, сказал я так, а? Так будьте и вы
справедливы ко мне, старый приятель! Эх вы, старый Вильгельм Телль, старый
лейб-гвардеец Шоу[125]!
Да что говорить, леди и джентльмены, ведь он — цвет всей британской армии. Мне
бы такую молодецкую фигуру — полсотни фунтов не пожалел бы!
Итак,
все открылось, и мистер Джордж после небольшого раздумья попросил разрешения
сперва пройти с мисс Флайт к своему товарищу (так он называл Гридли).
Мистер
Баккет разрешил, и мистер Джордж с мисс Флайт ушли в дальний угол галереи,
оставив нас у стола, на котором лежали ружья. Тогда мистер Баккет, пользуясь
случаем завязать легкий светский разговор, спросил меня, не боюсь ли я, как
почти все молодые леди, огнестрельного оружия; спросил Ричарда, хорошо ли он
стреляет; спросил Фила Сквода, какое из этих ружей тот считает самым лучшим и
сколько оно могло стоить из первых рук, а выслушав ответ, выразил сожаление,
что Фил Сквод дал волю своей вспыльчивости, ведь на самом-то деле Фил такой
кроткий, что ему бы девушкой быть, — словом, мистер Баккет любезничал
напропалую.
Через
некоторое время он вместе с нами прошел в дальний конец галереи, и мы с
Ричардом хотели было уже потихоньку уйти, как вдруг к нам подошел мистер
Джордж. Он сказал, что, если мы не прочь повидаться с его товарищем, тот будет
очень рад нас видеть. Но не успел он произнести эти слова, как зазвонил звонок
и пришел опекун, — «на тот случай, — заметил он небрежным
тоном, — если понадобится оказать хоть маленькую услугу бедняге, который
страдает по тем же причинам, что и я». Итак, мы все четверо вернулись и пошли к
Гридли.
Он лежал
в почти пустой каморке, отделенной от галереи некрашеной дощатой перегородкой.
Перегородка была низенькая — футов в восемь или десять, а потолка в каморке не
было, так что мы видели у себя над головой стропила высокой крыши и то окно в
кровле, через которое мистер Баккет смотрел вниз. Солнце стояло низко, почти у
горизонта, и озаряло своим алым светом лишь верхнюю часть стены, так что в
каморке было полутемно. На простом, обитом парусиной диване лежал «человек из
Шропшира», одетый почти так же, как в тот раз, когда мы впервые с ним
встретились, но изменившийся так резко, что я сперва не узнала его — это
мертвенно-бледное лицо не походило на то, которое сохранилось у меня в памяти.
Скрываясь
в этом убежище, он все еще целыми днями что-то писал, вновь переживая свои
обиды. Об этом свидетельствовали стол и несколько полок в каморке, заваленные
рукописями и тупыми гусиными перьями. Трогательно привязанные друг к другу
своими горестями, Гридли и помешанная старушка были теперь вместе, и казалось,
что они одни. Она сидела на стуле, сжимая руку шропширца, а мы стали поодаль.
Как
ослабел его голос, куда девалось его прежнее выражение лица, дышащее силой,
гневом, стремлением бороться с несправедливостью, которая, наконец, сломила
его! Призрачная тень некогда полного жизни, сильного мужчины — вот чем он был
теперь по сравнению с «человеком из Шропшира», который когда-то беседовал с
нами.
Он
кивнул мне и Ричарду и обратился к опекуну:
— Мистер
Джарндис, вы очень добры, что пришли повидаться со мной. Пожалуй, больше и не
увидимся. Очень рад пожать вам руку, сэр. Вы хороший человек, вам противна
несправедливость, и, видит бог, я вас искренне уважаю!
Они
сердечно пожали друг другу руки, и опекун сказал ему несколько ободряющих слов.
— Может,
вам покажется странным, сэр, что я не захотел бы видеть вас сегодня, будь это
наша первая встреча, — проговорил Гридли. — Но вы знаете, как я
боролся; вы знаете, как я один шел против всех; вы знаете, что я швырнул им в
лицо настоящую правду — сказал им, кто они такие и что они со мной сделали; вот
почему мне не стыдно, что вы видите, в какую развалину я превратился.
— Вы
мужественно боролись с ними много-много лет, — отозвался опекун.
— Да,
сэр, это правда, — сказал Гридли со слабой улыбкой. — Я говорил вам о
том, что произойдет, когда я потеряю мужество, и вот теперь — сами видите!
Взгляните на нас… взгляните на нас!.. — Он высвободил руку, которую
держала мисс Флайт, взял старушку под руку и привлек ее немного ближе к
себе. — Это конец. От всех моих прежних привязанностей, от всех моих
прежних стремлений и надежд, от всего живого и мертвого мира осталась у меня
только вот эта несчастная, и только она одна близка мне, а я ей. Связали нас
долгие годы общих страданий, и только эту мою связь с людьми еще не оборвал
Канцлерский суд.
— Примите
мое благословение, Гридли, — промолвила мисс Флайт, заливаясь
слезами. — Примите мое благословение!
— Мистер
Джарндис, я самонадеянно думал, что им меня не сломить, — сказал
Гридли. — Я решил, что я им не поддамся. Я верил, что могу разоблачить и
разоблачу их суд, что я докажу, какое это посмешище, раньше, чем умру от
какой-нибудь болезни. Но силы мои истаяли. Как долго они таяли, не знаю; мне
кажется, что я сломился сразу. Надеюсь, они никогда об этом не услышат.
Надеюсь, все вы заставите их понять, что, даже умирая, я все еще вызывал их на
бой так же решительно и упорно, как и во все эти долгие годы.
Тут
мистер Баккет, сидевший в уголку у двери, добродушно принялся утешать
страдальца как мог.
— Будет,
будет! — проговорил он, не вставая с места. — Не надо так говорить,
мистер Гридли. Просто-напросто вы немножко упали духом. Все мы иной раз
немножко падаем духом. Даже я . Держитесь, держитесь! Не раз еще вам
доведется выходить из себя и ругательски ругать всю эту компанию, а я тоже еще
раз двадцать успею вас арестовать, если мне повезет.
Гридли
только покачал головой.
— Не
качайте головой, — сказал мистер Баккет. — Кивайте утвердительно, вот
что вы должны делать. Эх, как вспомнишь, чего только мы с вами не вытворяли!
Или я не знаю, что вы то и дело попадали во Флитскую тюрьму[126] за оскорбление суда?
Или я двадцать раз не приходил в суд только за тем, чтобы поглядеть, как вы, не
хуже бульдога, вцепитесь в канцлера? Или вы не помните тех лет, когда вы лишь
начали угрожать судейским и вас выводили из зала суда по два-три раза в неделю?
Спросите-ка эту старушку, — она все видела. Держитесь, мистер Гридли,
держитесь, сэр!
— Как
вы хотите поступить с ним? — спросил его Джордж вполголоса.
— Не
знаю еще, — ответил Баккет так же тихо. Потом он снова заговорил громко,
ободряющим тоном: — Так, значит, вы сломились, мистер Гридли? И это вы говорите
после того, как увертывались от меня столько недель, так что мне, как коту,
пришлось лазить по крышам и явиться к вам под видом лекаря? Ну нет, не похоже,
что вы сломились! Кто-кто, а я этого не думаю! А теперь я скажу, чего вам не
хватает. Вам, знаете ли, не хватает волнений, — они бы вас поддержали, —
вот чего не хватает вам! Вы привыкли к ним и не можете без них обойтись. Да я
бы и сам не мог. Прекрасно, так вот вам ордер на арест, — он выдан по
жалобе мистера Талкингхорна, проживающего на Линкольновых полях, и разослан в
несколько графств. Как думаете, — не пойти ли вам со мной, согласно этому
ордеру, да не поругаться ли всласть с судьями? Это вам на пользу пойдет; слегка
освежитесь и поупражняетесь, перед тем как снова налететь на канцлера.
Сдаваться? Мне даже странно слышать это от такого энергичного человека, как вы.
Вам нельзя сдаваться. В Канцлерском суде вы — душа общества. Джордж,
помогите-ка мистеру Гридли подняться, и посмотрим, может, ему лучше встать, чем
валяться в постели.
— Он
очень ослабел, — сказал кавалерист вполголоса.
— Разве? —
встревоженно отозвался Баккет. — Я ведь только хотел его ободрить.
Неприятно видеть, когда сдает старый знакомый. Надо бы ему хорошенько
разозлиться на меня — это его оживит лучше некуда. Пусть себе тузит меня справа
и слева сколько угодно. Кто-кто, а уж я этим никогда не воспользуюсь, жалобы не
подам.
Вся
кровля зазвенела от вопля мисс Флайт, и вопль этот до сих пор звенит в моих
ушах.
— Не
надо, Гридли! — вскрикнула она, когда он тяжело и медленно повалился
навзничь, отдалившись от нее. — Как же без моего благословения? После
стольких лет!
Солнце
зашло, свет постепенно соскользнул с крыши, а тени поползли вверх. Но для меня
тень этих двух людей — мертвого и живой — нависла над отъездом Ричарда, и была
она гуще, чем тьма самой темной ночи. И за прощальными словами юноши мне
слышалось: «От всех моих прежних привязанностей, от всех моих прежних
стремлений и надежд, от всего живого и мертвого мира осталась у меня только вот
эта несчастная и только она одна близка мне, а я ей. Связали нас долгие годы
общих страданий, и только эту мою связь с людьми еще не оборвал Канцлерский
суд».
|