Увеличить |
Глава XXXVIII
Борьба чувств
Когда
нам пришла пора вернуться в Холодный дом, мы выехали в назначенный день, и все
наши домочадцы оказали нам самый радушный прием. Я совсем поправилась, окрепла
и, как только увидела корзиночку с ключами, которую принесли ко мне в комнату,
ознаменовала свой приезд веселым тоненьким перезвоном, совсем как на Новый год.
«Ну, Эстер, смотри же, — сказала я себе, — повторяю опять: помни о
своем долге, помни; и если ты еще не очень радуешься тому, что должна исполнять
свой долг весело и с удовольствием, во что бы то ни стало и при всех
обстоятельствах, то обязана радоваться. Вот все, что мне нужно сказать тебе,
дорогая!»
В первые
дни у меня каждое утро было так занято разными хлопотами и возней с хозяйством,
так заполнено проверкой счетов, непрерывной беготней взад и вперед из
Брюзжальни в другие комнаты и обратно, новой раскладкой вещей в бесчисленных
ящиках и шкафах, и вообще налаживанием всей жизни заново, что я ни минуты не
была свободна. Но когда все было устроено и приведено в порядок, я решила на
несколько часов съездить в Лондон; а побудило меня к этому одно обстоятельство,
упомянутое в письме, которое я уничтожила в Чесни-Уолде.
Для этой
поездки я выдумала предлог: сказала, что хочу повидаться с Кедди Джеллиби — так
я ее всегда называла, — но сначала написала ей записку с просьбой пойти со
мной в одно место, где мне нужно побывать по делу. Выехав из дому спозаранку, я
так быстро прибыла в Лондон, что отправилась на Ньюмен-стрит, имея целый день в
своем распоряжении.
Кедди не
видела меня со дня своей свадьбы и так обрадовалась, была так приветлива, что я
уже почти опасалась, как бы муж не приревновал ее ко мне. Но он был, по-своему,
такой же противный… то есть — милый; словом, повторилась старая история — оба
они, как и все, кого я знала, были со мной так ласковы, что я никогда бы не
смогла заслужить подобное отношение к себе.
Мистер
Тарвидроп-старший еще лежал в постели, и Кедди готовила для него шоколад, а
грустный мальчуган, подмастерье (меня удивило, что в танцевальной профессии
могут быть подмастерья), ждал, пока шоколад будет готов, чтобы отнести его
наверх. Кедди сказала мне, что ее свекор чрезвычайно любезен и внимателен, и
они дружно живут все вместе. (Она говорила, что они «живут все вместе», но на
самом деле пожилой джентльмен кушал самые лучшие кушанья и занимал самое лучшее
помещение, тогда как Кедди с мужем довольствовались объедками и ютились в двух
угловых комнатушках над конюшнями.)
— А
как поживает ваша мама, Кедди? — спросила я.
— Мне
рассказывает о ней папа, Эстер, — ответила Кедди, — но вижу я ее
очень редко. Мы с ней в хороших отношениях, чему я очень рада, но мама считает
мой брак с учителем танцев глупостью и боится, как бы это не набросило тень и
на нее.
Я
подумала, что если бы миссис Джеллиби выполняла свой нравственный долг и
семейные обязанности, вместо того чтобы водить телескопом по горизонту в
поисках других занятий, то сумела бы предохранить себя от подобных
неприятностей, но вряд ли стоит упоминать, что я не высказала этих мыслей.
— А
ваш папа, Кедди?
— Он
заходит к нам каждый вечер, — ответила Кедди, — и с таким
удовольствием сидит вон там в углу, что на него приятно смотреть.
Бросив
взгляд на этот угол, я увидела на стене отчетливый след от головы мистера
Джеллиби. Утешительно было сознавать, что он нашел, наконец, куда приклонить
голову.
— А
вы, Кедди, — спросила я, — очень заняты, наверное?
— Да,
дорогая, очень занята, — ответила Кедди. — Открою вам большой секрет:
я сама готовлюсь давать уроки танцев. У Принца слабое здоровье, и мне хочется
ему помочь. Уроки здесь, в других школах, у учеников на дому да еще возня с
подмастерьями, — право же, у него, бедняжки, слишком много работы!
И опять
мне так странно было слышать о каких-то «танцевальных подмастерьях», что я
спросила Кедди, много ли их?
— Четверо, —
ответила Кедди. — Один живет у нас и трое приходящих. Очень милые
ребятишки; но когда они сходятся вместе, им, как и всем детям, конечно, хочется
играть, а не работать. Так, например, мальчуган, которого вы только что видели,
вальсирует один в пустой кухне, а остальных мы рассовываем по всему дому — кого
куда.
— Лишь
для того, конечно, чтобы они сами упражнялись делать «па»? — предположила
я.
— Именно, —
подтвердила Кедди. — Каждый день они несколько часов практикуются в «па»,
которые им показали. Но танцуют они в классе, а теперь, летом, мы проходим
фигуры танцев каждое утро, с пяти часов.
— Ну
и трудовая жизнь у вас! — воскликнула я.
— Вы
знаете, дорогая, — отозвалась Кедди с улыбкой, — когда приходящие
подмастерья звонят нам утром (звонок проведен в нашу комнату, чтобы не
беспокоить мистера Тарвидропа-старшего), я открываю окно и вижу, как они стоят
на улице с бальными туфлями под мышкой — ни дать ни взять мальчишки-трубочисты.
Теперь
хореография предстала передо мной в совершенно новом свете. Кедди же,
насладившись эффектом своих слов, весело рассказала мне во всех подробностях о
собственных занятиях.
— Видите
ли, дорогая, чтобы сократить расходы на тапера, мне нужно самой научиться
немножко играть на рояле, да и на «киске» тоже — то есть на скрипке, — и
вот приходится теперь упражняться в игре на этих инструментах да еще
совершенствоваться в нашей профессии. Будь мама похожа на других матерей, я бы
немножко знала музыку, хоть для начала. Но музыке меня не учили, и должна
признаться, что занятия ею на первых порах приводят меня в отчаяние. К счастью,
у меня очень хороший слух, а к скучной работе я привыкла — этим-то я, во всяком
случае, обязана маме, — а вы знаете, Эстер, где есть желание, там будет и
успех; это относится ко всему на свете.
Тут
Кедди со смехом села за маленькое расстроенное фортепьяно и очень бойко
забарабанила кадриль. Доиграв ее, она покраснела, поднялась и сказала с
улыбкой:
— Не
смейтесь надо мной, пожалуйста, милая девочка!
Мне не
смеяться хотелось, а плакать, но я не сделала ни того, ни другого. Я ободряла и
хвалила ее от всего сердца. Ведь я хорошо понимала, что, хотя она вышла за
простого учителя танцев и сама непритязательно стремилась сделаться лишь
скромной учительницей, но она избрала естественный, здоровый, внушенный любовью
путь труда и постоянства, который был не хуже любой миссии.
— Дорогая
моя, — проговорила Кедди, очень довольная, — вы представить себе не
можете, как вы меня подбодрили. Чем только я вам не обязана! Какие перемены,
Эстер, даже в моем маленьком мирке! Помните тот первый вечер, когда я вела себя
так невежливо и вся выпачкалась чернилами? Кто мог подумать тогда, что из всех
возможных и невозможных занятий я выберу преподавание танцев?
Муж ее,
куда-то уходивший во время этого разговора, теперь вернулся и собирался начать
упражнения с подмастерьями в бальном зале, а Кедди сказала, что полностью
предоставляет себя в мое распоряжение. Но идти нам было еще рано, и я с большим
удовольствием сообщила ей это — мне не хотелось уводить ее в часы занятий.
Поэтому мы втроем отправились к подмастерьям, и я приняла участие в танцах.
Вот были
диковинные ребятишки, эти подмастерья! Кроме грустного мальчугана, который,
надеюсь, загрустил не потому, что вальсировал один в пустой кухне,
подмастерьями числились еще два мальчика и маленькая, неопрятная хромая девочка
в прозрачном платьице и очень безвкусной шляпке (тоже из какого-то прозрачного
материала). И как не по-детски вела себя эта девочка, носившая свои бальные
туфельки в затрепанном бархатном ридикюле! Как жалки были (когда они не
танцевали) эти мальчуганы в рваных чулках и дырявых туфлях с совершенно смятыми
задниками, таскавшие в карманах веревочки, камешки и костяшки!
Я
спросила Кедди, что побудило их родителей выбрать для своих ребят эту
профессию? Кедди ответила, что не знает, — может быть, детей готовят для
преподавания танцев, а может быть — для сцены. Родители их — люди бедные; так,
например, мать грустного мальчугана торгует имбирным пивом в ларьке.
Мы с
величайшей серьезностью танцевали целый час, причем грустный ребенок делал
чудеса своими нижними конечностями, в движениях которых можно было подметить
некоторые признаки получаемого им удовольствия; но выше его талии этих
признаков не наблюдалось. Кедди не сводила глаз с мужа, явно стараясь подражать
ему, хотя сама уже успела приобрести грацию и уверенность в движениях, что в
соединении с ее хорошеньким личиком и прекрасной фигурой производило
чрезвычайно приятное впечатление. Она уже теперь почти целиком взяла на себя
обучение подмастерьев, и муж ее редко вмешивался в занятия, — разве что
исполнял свою роль в какой-нибудь фигуре, если его участие было необходимо. Но
он всегда аккомпанировал. Стоило посмотреть, как жеманилась девочка в
прозрачном одеянии и как снисходительно она относилась к мальчикам! Так мы
проплясали добрый час.
Когда
урок окончился, муж Кедди собрался уходить в какую-то школу, а Кедди убежала
принарядиться перед тем как выйти вместе со мной. В это время я сидела в
бальном зале и смотрела на подмастерьев. Двое приходящих убежали на лестницу,
переобуться и подергать за волосы пансионера, о чем я догадалась по его
негодующим крикам. Вернувшись в застегнутых курточках, с бальными туфлями за
пазухой, они вынули свертки с хлебом и холодным мясом и принялись закусывать,
расположившись под лирой, нарисованной на стене. Девочка в прозрачном платье,
сунув туфельки в ридикюль и натянув на ноги стоптанные башмаки, рывком втиснула
голову в безвкусную шляпку; а на мой вопрос, любит ли она танцевать, ответила:
«Только не с мальчишками», Завязала ленты под подбородком и с презрительным
видом ушла домой.
— Мистер
Тарвидроп-старший, — сказала Кедди, — очень сожалеет, что еще не
кончил своего туалета и потому лишен удовольствия повидать вас перед вашим
уходом. Он вас прямо боготворит, Эстер.
Я
сказала, что очень ему признательна, но не нашла нужным добавить, что охотно
обойдусь без его внимания.
— Он
очень долго занимается своим туалетом, — объяснила Кедди, — потому
что на него, знаете ли, обращают большое внимание и ему нужно поддерживать свою
репутацию. Вы не поверите, до чего он любезен с папой! Он может целый вечер
рассказывать папе о принце-регенте, и я ни разу не видела, чтобы папа слушал кого-нибудь
с таким интересом.
Я
представила себе, как мистер Тарвидроп рисуется своим «хорошим тоном» в
присутствии мистера Джеллиби, и пришла в полный восторг от этой картины. Потом
я спросила Кедди, не пытается ли он когда-нибудь вызвать ее отца на разговор?
— Нет, —
ответила Кедди, — вряд ли, но он всегда говорит сам, обращаясь к папе, и
папа очень восхищается им и слушает его с удовольствием. Я знаю, конечно, что
папа не имеет понятия о хорошем тоне, но он чудесно ладит с мистером Тарвидропом.
Вы себе не представляете, как они подружились. Папа никогда не нюхал табака, а
теперь он всякий раз берет понюшку из табакерки мистера Тарвидропа и то
поднесет ее к носу, то опустит, и так весь вечер.
Подумать
только — надо же было случиться, чтобы именно мистер Тарвидроп-старший явился
спасать мистера Джеллиби от Бориобула-Гха! Это показалось мне чрезвычайно
странным и забавным.
— Что
касается Пищика, — нерешительно продолжала Кедди, — я боялась больше
всего на свете (почти так же, как боюсь, что у меня самой родится ребенок), как
бы он не обеспокоил мистера Тарвидропа, но мистер Тарвидроп так ласков с
мальчиком, что и выразить нельзя. Он сам просит его привести, милая. Позволяет
Пищику приносить ему газету в постель, угощает его корочками от своих гренков,
гоняет по дому с разными маленькими поручениями, посылает ко мне за мелочью.
Словом, чтобы долго не распространяться на эту тему, скажу, что я очень
счастлива и должна горячо благодарить судьбу, — весело заключила
Кедди. — Так куда же мы пойдем, Эстер?
— На
Олд-стрит-роуд, — ответила я, — мне нужно сказать несколько слов
одному клерку из юридической конторы, тому, которого послали встретить меня у
почтовой станции, когда я приехала в Лондон и познакомилась с вами, дорогая. Я
сейчас вспомнила, что этот самый джентльмен отвез нас тогда к вам.
— Если
так, кому же идти туда с вами, как не мне, — сказала Кедди.
Мы пошли
на Олд-стрит-роуд и, отыскав квартиру миссис Гаппи, спросили, дома ли хозяйка.
Миссис Гаппи, сидевшая в гостиной, не дождавшись, пока ее вызовут, выглянула в
переднюю с риском, что дверь раздавит ее, как орех, немедленно представилась
нам и пригласила нас войти. Это была пожилая женщина в огромном чепце; нос у
нее был красноватый, а глаза посоловелые, зато все лицо расплывалось в улыбке.
Душная маленькая гостиная была убрана для приема гостей, и здесь висел портрет
сына хозяйки, более точный, если можно так выразиться, чем сама натура, —
столь настойчиво он подчеркивал все черты оригинала без единого исключения.
Но в
гостиной находился не только портрет, мы увидели здесь и оригинал. Разодетый
необычайно пестро, он сидел за столом и читал какие-то юридические документы,
приставив указательный палец ко лбу.
— Мисс
Саммерсон, — проговорил мистер Гаппи, вставая, — ваше посещение
превратило мое жилище в оазис. Мамаша, будьте добры, принесите стул для другой
леди и не путайтесь под ногами.
Миссис
Гаппи, не переставая улыбаться, что придавало ей удивительно игривый вид,
исполнила просьбу сына, а сама села в углу и обеими руками прижала к груди
носовой платок, словно припарку.
Я
представила Кедди, и мистер Гаппи сказал, что все мои друзья встретят у него
более чем радушный прием. Затем я перешла к цели своего посещения.
— Я
позволила себе написать вам записку, сэр, — начала я.
Желая
засвидетельствовать получение записки, мистер Гаппи вынул ее из грудного
кармана, прижал к губам и с поклоном опять положил в карман. Это так рассмешило
мамашу мистера Гаппи, что она завертела головой, заулыбалась еще игривей и,
молчаливо ища сочувствия, толкнула локтем Кедди.
— Можно
мне немного поговорить с вами наедине? — спросила я.
Тут
мамашу мистера Гаппи охватил такой припадок веселья, какого я в жизни не
видывала. Смеялась она совершенно беззвучно, но при этом вертела и качала
головой, прикладывала платок ко рту, искала у Кедди сочувствия, толкая ее
локтем, рукой, плечом, и вообще так расшалилась, что ей лишь с трудом удалось
провести Кедди через маленькую двустворчатую дверь в смежную комнату — свою
спальню.
— Мисс
Саммерсон, — сказал мистер Гаппи, — вы извините причуды родительницы,
которая вечно заботится о счастье своего детища. Мамаша, правда, очень
надоедлива, но все это у нее от материнской любви.
Я не
представляла себе, что можно так густо покраснеть и так измениться в лице, как
это случилось с мистером Гаппи, когда я подняла вуаль.
— Я
просила вас позволить мне увидеться с вами здесь, мистер Гаппи, — сказала
я, — так как решила не заходить в контору мистера Кенджа: я вспомнила о
том, что вы однажды говорили мне по секрету, и боялась поставить вас в неловкое
положение.
Должно
быть, я все-таки поставила его в неловкое положение. Никогда я не видела такого
смущения, такого замешательства, такого изумления и страха.
— Мисс
Саммерсон, — запинаясь, пробормотал мистер Гаппи. — Я… я… прошу
прощения, но мы, юристы, мы… мы считаем необходимым высказываться определенно.
Вы говорите о том случае, мисс, когда я… я оказал себе честь сделать вам
предложение, которое…
У
мистера Гаппи как будто подступил комок к горлу, который он не мог проглотить.
Молодой человек взялся рукой за шею, кашлянул, сделал гримасу, снова попытался
проглотить комок, опять кашлянул, еще раз сделал гримасу, обвел глазами комнату
и принялся судорожно перебирать свои бумаги.
— У
меня что-то вроде головокружения, мисс, — объяснил он, — прямо с ног
валит. Я… э… — немножко подвержен этому… э… черт возьми!
Я
молчала, чтобы дать ему время прийти в себя. И все это время он то прикладывал
руку ко лбу, то опускал ее, то отодвигал свое кресло подальше в угол.
— Я
хотел бы отметить, мисс… — снова начал мистер Гаппи, — боже мой!., что-то
у меня неладно с бронхами, надо думать… хм!., отметить, что в тот раз вы были
настолько любезны, что отклонили и отвергли мое предложение. Вы… вы, быть
может, не откажетесь подтвердить это? Хотя здесь и нет свидетелей, но, может,
этак будет спокойней… у вас на душе… если вы подтвердите?
— Ну,
конечно, — ответила я, — на ваше предложение я ответила
категорическим отказом, мистер Гаппи.
— Благодарю
вас, мисс, — отозвался он и, растопырив дрожащие пальцы, принялся мерить
рукой стол. — Это меня успокаивает и делает вам честь… Э… должно быть, у
меня бронхит, не иначе!., что-то попало в дыхательное горло… э… может, вы не
обидитесь, если я замечу, хоть в этом и нет необходимости, ибо ваш собственный
здравый смысл, как, впрочем, и здравый смысл любого другого лица, помогает это
понять… может, вы не обидитесь, если я замечу, что то предложение было сделано
мною в последний раз… и делу конец?
— Так
я это и понимаю, — ответила я.
— Может…
э… всякие формальности, пожалуй, излишни, но так вам самой будет спокойнее…
может, вы не откажетесь подтвердить это, мисс? — спросил мистер Гаппи.
— Подтверждаю
полностью и очень охотно, — ответила я.
— Благодарю
вас, — сказал мистер Гаппи. — Очень благородно с вашей стороны, смею
заверить. Сожалею, что мои планы на жизнь, в связи с не зависящими от меня
обстоятельствами, лишают меня возможности когда-либо вернуться к этому
предложению или возобновить его в каком бы то ни было виде или форме; но оно
навсегда останется воспоминанием, обвитым… э… цветами под сенью дружбы…
Тут ему
пришел на помощь бронхит, и мистер Гаппи перестал мерить стол.
— Можно
мне теперь сказать вам то, что я хотела, мистер Гаппи? — спросила я.
— Почту
за честь, смею заверить, — ответил мистер Гаппи. — Я глубоко убежден,
что ваш здравый смысл и ваше благоразумие, мисс… внушат вам желание говорить со
всей возможной искренностью и прямотой, а посему не иначе, как с удовольствием,
смею заверить, выслушаю всякое заявление, какое вы пожелаете сделать.
— В
тот раз вы были так добры намекнуть…
— Простите,
мисс, — перебил меня мистер Гаппи, — но лучше нам не переходить от
недвусмысленных суждений к намекам. Я отказываюсь подтвердить, что намекал на
что-нибудь.
— Вы
сказали в тот раз, — снова начала я, — что желаете позаботиться о
моих интересах и улучшить мою судьбу, начав расследование насчет моей особы.
Вероятно, вы затеяли все это, узнав, что я сирота и всем обязана великодушию
мистера Джарндиса. Итак, вот о чем я хочу попросить вас, мистер Гаппи: будьте
так любезны, откажитесь от мысли принести мне пользу подобным образом. Я иногда
думала об этом, особенно в последнее время, — с тех пор как заболела. И,
наконец, решила — на случай, если вы когда-нибудь вспомните о своей затее и
соберетесь что-то сделать в этом направлении, — решила прийти к вам и
убедить вас, что вы ошиблись во всех отношениях. Ваши расследования не могут
принести мне ни малейшей пользы, ни малейшей радости. Мне известно мое
происхождение, и могу вас уверить, что вам не удастся улучшить мою долю
никакими расследованиями. Может быть, вы давно уже бросили эту свою затею. Если
так, простите за беспокойство. А если нет, прошу вас поверить мне и отказаться
от своих планов. Прошу вас — ради моего душевного спокойствия.
— Должен
сознаться, мисс, — отозвался мистер Гаппи, — что ваши слова — плод
здравого смысла и благоразумия, которые я в вас угадывал. Подобное благоразумие
вполне успокаивает меня, и если я сейчас превратно понял ваши намерения, то
готов принести исчерпывающие извинения. Но поймите меня правильно, мисс: я
приношу извинения лишь в тех ошибках, которые мог совершить во время нынешних
наших переговоров, — не иначе, — что подтвердят и ваш здравый смысл и
ваше благоразумие.
Надо
отдать должное мистеру Гаппи — он почти перестал вилять. Видимо, он теперь был
искренне готов исполнить мою просьбу, и лицо у него стало немного пристыженным.
— Будьте
любезны, сэр, — продолжала я, заметив, что он хочет что-то сказать, —
позвольте мне сразу высказать все, что мне нужно сообщить вам, так чтобы к
этому уже не возвращаться. Я пришла к вам насколько возможно секретно, потому
что вы сообщили мне о вашей затее как о тайне, которую я твердо решила хранить,
да и сохранила, как вам известно. Я уже говорила о своей болезни. Нет смысла
скрывать, что если раньше я слегка стеснялась бы попросить вас о чем-нибудь, то
теперь мне стесняться уже не нужно. Итак, обращаюсь к вам с просьбой и надеюсь,
вы меня достаточно уважаете, чтобы ее выполнить.
Надо
снова отдать должное мистеру Гаппи: он смущался все более и более и, наконец,
сгорая со стыда и краснея, сказал очень серьезным тоном.
— Даю
честное слово, клянусь жизнью и клянусь душой, мисс Саммерсон, что, пока я жив,
я буду выполнять ваши желания. Ни шагу не сделаю наперекор. Хотите, могу
поклясться, чтобы вам было спокойнее… Когда я в настоящее время даю обещание
касательно предмета, о коем идет речь, — скороговоркой продолжал мистер
Гаппи, должно быть повторяя по привычке юридическую формулу, — я говорю
правду, всю правду полностью и только правду…
— Этого
вполне довольно, — сказала я, поднимаясь, — очень вам благодарна.
Кедди, милая, я кончила!
Вместе с
Кедди вернулась мамаша мистера Гаппи (теперь она уже толкала локтем меня и
смеялась мне в лицо своим беззвучным смехом), и мы, наконец, ушли. Мистер Гаппи
проводил нас до двери, с видом человека, который или не совсем проснулся, или
спит на ходу, и смотрел нам вслед, вытаращив глаза.
Но
минуту спустя он выбежал за нами на улицу с непокрытой головой, так что длинные
его волосы развевались во все стороны, и, попросив нас остановиться, проговорил
с жаром:
— Мисс
Саммерсон, клянусь честью и душой, вы можете на меня положиться!
— Я
и полагаюсь, — отозвалась я, — и верю вам.
— Простите,
мисс, — продолжал мистер Гаппи, делая то шаг вперед, то шаг назад, —
но поскольку здесь находятся эта леди… ваша собственная свидетельница… может, у
вас будет спокойнее на душе (чего я и желаю), если вы повторите ваши
утверждения.
— Кедди, —
обратилась я к своей подруге, — вы, пожалуй, не удивитесь, милая, если я
скажу вам, что никогда не было никакой помолвки…
— Ни
предложения, ни взаимного обещания сочетаться браком, — ввернул мистер
Гаппи.
— Ни
предложения, ни взаимного обещания сочетаться браком, — подтвердила
я, — между этим джентльменом…
— Уильямом
Гаппи, проживающим на Пентон-Плейс[156], —
пробормотал он.
— Между
этим джентльменом, мистером Уильямом Гаппи, проживающим на Пентон-Плейс
(Пентонвилл, графство Мидлсекс), и мною.
— Благодарю
вас, мисс, — сказал мистер Гаппи, — очень обстоятельное… э… извините
меня… как зовут эту леди, как ее имя и фамилия?
Я
сказала.
— Замужняя,
я полагаю? — осведомился мистер Гаппи. — Замужняя. Благодарю вас.
Урожденная Кэролайн Джеллиби; в девичестве проживала в Тейвис-Инне (Сити города
Лондона, не числится ни в каком приходе); ныне проживает на улице Ньюмен-стрит,
выходящей на Оксфорд-стрит. Очень вам признателен.
Он
убежал домой, но опять вернулся бегом.
— Что
касается этого предмета, я искренне и от души сожалею, что мои планы на жизнь в
связи с не зависящими от меня обстоятельствами препятствуют возобновлению того,
с чем некоторое время назад было навеки покончено, — сказал мне мистер
Гаппи с жалким и растерянным видом, — но возобновить это невозможно. Ну,
как вы думаете, возможно ли это? Прошу вас, ответьте.
Я
ответила, что это, конечно, невозможно, — и речи быть не может. Он
поблагодарил меня, побежал домой, но опять вернулся.
— Это
делает вам великую честь, мисс, смею заверить, — сказал мистер
Гаппи. — Если бы можно было воздвигнуть алтарь под сенью дружбы… но,
клянусь душой, вы можете положиться на меня во всех отношениях, за исключением
и кроме нежной страсти!
Борьба
чувств, происходившая в груди мистера Гаппи и заставившая его метаться между
порогом его дома и нами, начала привлекать внимание прохожих, — тем более
что волосы у молодого человека слишком отросли, а ветер дул сильный, —
поэтому мы поспешили удалиться. Я ушла успокоенная, но, когда мы в последний
раз оглянулись, оказалось, что мистер Гаппи все еще продолжает метаться
туда-сюда, пребывая все в том же смятенном состоянии духа.
|