Увеличить |
Глава XXXI
Сиделка и больная
Я долго
была в отъезде, а вернувшись, как-то раз вечером поднялась наверх в свою
комнату, чтобы посмотреть, как Чарли упражняется в чистописании, и,
наклонившись, заглянула в ее тетрадку. Чистописание трудно давалось
Чарли, — она совсем не владела пером; зато каждое перо в ее руке как бы
оживало для озорства, портилось, кривилось, останавливалось, брызгало и, словно
осел под седлом, шарахалось в углы страницы. Очень смешно было видеть, какие
дряхлые буквы выводила детская ручонка Чарли — они были такие сморщенные,
сгорбленные, кривые, а ручонка — такая пухленькая и кругленькая. А ведь на
всякую другую работу Чарли была на редкость ловкая, и пальчики у нее были такие
проворные, каких я в жизни не видела.
— Ну,
Чарли, — сказала я, взглянув на страничку, исписанную буквой «О», которая
изображалась то в виде квадрата, то в виде треугольника, то в виде груши и
наклонялась во все стороны, — я вижу, мы делаем успехи. Только бы нам
удалось написать ее круглой, Чарли, и мы дойдем до совершенства.
Я
написала букву «О», и Чарли написала эту букву, но перо Чарли не пожелало
аккуратно соединить концы и завязало их узлом.
— Ничего,
Чарли. Со временем мы научимся.
Кончив
заданный урок, Чарли положила на стол перо, разжала и сжала затекшую ручонку,
внимательно просмотрела исписанную страницу — не то гордясь своими успехами, не
то сомневаясь в них, — встала и сделала мне реверанс.
— Благодарю
вас, мисс. Позвольте вам доложить, мисс, вы знаете одну бедную женщину, которую
зовут Дженни?
— Жену
кирпичника, Чарли? Да, знаю.
— Она
давеча пришла сюда, заговорила со мной, когда я вышла из дому, и сказала, что
вы ее знаете, мисс. Спросила меня, не я ли прислуживаю молодой леди, —
молодая леди это вы, мисс, — и я сказала «да», мисс.
— Я
думала, она совсем уехала отсюда, Чарли.
— Она
и правда уезжала, мисс, только вернулась на прежнее место… она и Лиз. А вы
знаете другую бедную женщину, мисс, которую зовут Лиз?
— Знаю;
то есть я ее видела, Чарли, но не знала, что ее зовут Лиз.
— Так
она и сказала! — подтвердила Чарли. — Они обе вернулись, мисс, а то
все бродяжничали — туда-сюда ходили.
— Бродяжничали,
Чарли?
— Да,
мисс. — Вот если бы Чарли научилась писать буквы такими же круглыми,
какими были ее глаза, когда она смотрела мне в лицо, — чудесные получились
бы буквы! — И эта бедная женщина приходила сюда раза три-четыре — все
надеялась хоть одним глазком поглядеть на вас, мисс. «Только поглядеть, а
больше мне ничего не нужно», говорит; но вы были в отъезде. Вот она и увидела
меня. Заметила! как я тут расхаживаю, мисс, — сказала Чарли и вдруг
тихонько засмеялась от величайшей радости и гордости, — ну и
подумала, — не иначе, как я ваша горничная!
— Неужели
она в самом деле это подумала, Чарли?
— Да,
мисс, — ответила Чарли, — что правда, то правда.
И Чарли
снова рассмеялась в полном восторге, опять сделала круглые глаза и приняла
серьезный вид, подобающий моей горничной. Мне никогда не надоедало смотреть на
Чарли, на ее детское личико и фигурку, когда она, от всей души наслаждаясь
своим высоким постом, стояла передо мной, совсем еще маленькая девочка, но уже
такая серьезная, хотя сквозь ее серьезность и прорывалось порой милое
ребяческое ликование.
— Где
же ты с нею встретилась, Чарли? — спросила я.
Личико
моей маленькой горничной потемнело, когда она ответила: «У аптеки, мисс». Ведь
Чарли сама еще носила траур.
Я
спросила, не больна ли жена кирпичника, но Чарли ответила, что нет. Захворал
кто-то другой. Какой-то прохожий, который зашел к ней, а в Сент-Олбенс он
приплелся пешком и собирается брести дальше, — сам не знает куда. Чарли
сказала, что это какой-то бедный мальчик. И у него нет ни отца, ни матери,
никого на свете.
— Вот
и у нашего Тома, мисс, никого на свете бы не осталось, умри мы с Эммой после
смерти отца, — сказала Чарли, и ее круглые глазенки наполнились слезами.
— Значит,
женщина пошла купить ему лекарство, Чарли?
— Она
сказала, мисс, — ответила Чарли, — что он как-то раз принес лекарство
ей.
Лицо
моей маленькой горничной горело от столь сильного нетерпения, а ее всегда
спокойные руки так крепко сжимали одна другую, когда она стояла посреди
комнаты, пристально глядя на меня, что мне было совеем не трудно угадать ее
мысли.
— Ну
что ж, Чарли, — сказала я, — давай-ка мы с тобой пойдем к Дженни и
разузнаем, как там и что.
Чарли
мигом принесла мою шляпку и вуаль, подала мне одеться и — такая смешная — сама
по-старушечьи закуталась в теплую шаль и заколола ее булавкой — ни дать ни
взять маленькая бабушка; а быстрота, с какой она все это проделала, не
оставляла сомнений в ее готовности идти к Дженни. И вот мы с Чарли вышли из
дому, не сказав никому ни слова.
Вечер
был холодный, непогожий, и деревья раскачивались под напором ветра. Весь этот
день, да и много дней подряд, почти беспрерывно шел проливной дождь. Но к
вечеру дождь перестал. Небо местами прояснилось, только было затянуто густой
дымкой даже в зените, где в просветах меж тучами мерцало несколько звезд. На
севере и северо-западе, там, где три часа назад зашло солнце, по небу тянулась
полоса бледного, мертвенного света, и прекрасного и какого-то зловещего, а на ней
лежали волнистые угрюмые гряды туч, словно бурное море, внезапно оцепеневшее во
время шторма. В той стороне, где находился Лондон, грозное зарево висело над
темной равниной, и необычайно торжественным казался контраст между его яркостью
и гаснущим светом зари, невольно внушая странную мысль, что это алое зарево —
отблеск какого-то неземного огня, освещающего невидимые отсюда здания города и
лица его бесчисленных обитателей.
В тот
вечер у меня не было предчувствия. Знаю наверное, — ни малейшего
предчувствия того, что должно было вскоре случиться со мною. Но я на всю жизнь
запомнила, что в ту минуту, когда мы остановились у садовой калитки, чтобы
взглянуть на небо, а потом пошли дальше своей дорогой, мне на мгновение
почудилось, будто я не совсем такая, какой была. Я знаю, что это смутное
ощущение возникло у меня именно там и тогда. С тех пор воспоминание об этом
ощущении неизменно связывалось у меня с этим местом и часом и со всем тем, что
я видела и слышала на этом месте и в этот час — вплоть до далеких шумов города,
лая собаки, скрипа колес, катящихся с пригорка по грязной дороге.
Был
субботний вечер, и многие жители того поселка, в который мы направлялись,
разошлись по харчевням. Поэтому сегодня здесь было менее шумно, чем в тот день,
когда я пришла сюда впервые, но все выглядело таким же нищенским, как и раньше.
В печах для обжига кирпича пылал огонь, и удушливый дым тянулся к нам,
озаренный бледно-голубым светом.
Мы
приблизились к домишку кирпичников, из которого тусклый свет свечи проникал
наружу через разбитое и кое-как починенное окно. Постучав в дверь, мы вошли.
Мать ребенка, умершего в тот день, когда мы были здесь впервые, сидела в кресле
между койкой и убогим камином, а против нее, съежившись и прижавшись к каминной
раме, на полу прикорнул какой-то подросток, с виду — нищий. Свою рваную меховую
шапку он держал под мышкой, как узелок, и, стараясь согреться, так дрожал, что
дрожали ветхие оконные рамы и дверь. Воздух в комнате был еще более затхлый,
чем раньше, и в ней стоял неприятный и очень странный запах.
Как
только мы вошли, я заговорила с женщиной, не поднимая вуали. Мальчик мгновенно
вскочил и, пошатываясь, уставился на меня с каким-то непонятным удивлением и
ужасом.
Он
вскочил так быстро и его испуг так явно был вызван моим появлением, что я остановилась,
вместо того чтобы подойти ближе.
— Не
пойду я больше на кладбище, — забормотал мальчик, — не xoчу я туда
ходить, сказано вам!
Я
подняла вуаль и заговорила с женщиной. Она отозвалась вполголоса:
— Уж
вы не посетуйте на него, сударыня. Он скоро одумается. — А мальчику она
сказала: — Джо, Джо, что это с тобой?
— Я
знаю, зачем она пришла! — выкрикнул мальчик.
— Кто?
— Да
вот эта леди. Она хочет меня на кладбище увести. Не пойду я на кладбище.
Слышать о нем не хочу. Она, чего доброго, и меня зароет.
Он снова
задрожал всем телом и прислонился к стене, а вместе с ним задрожала вся
лачужка.
— Целый
день только о том и твердил, сударыня, — мягко проговорила Дженни. —
Ну, чего ты глаза выпучил? Ведь это моя леди, Джо.
— Так
ли? — с сомнением отозвался мальчик и принялся разглядывать меня, прикрыв
рукой воспаленные глаза. — А мне сдается, она та, другая… Не та шляпа и не
то платье, а все-таки, сдается мне, она та, другая.
Моя
маленькая Чарли, преждевременно познавшая болезни и несчастья, сняла свою шляпу
и шаль, молча притащила кресло и усадила в него мальчика, точь-в-точь как
многоопытная старуха сиделка; только у опытной сиделки не могло быть такого
детского личика, как у Чарли, которая сразу же завоевала доверие больного.
— Слушай! —
повернулся к ней мальчик. — Скажи-ка мне ты. Эта леди — не та леди?
Чарли
покачала головой и аккуратно оправила его лохмотья, стараясь, чтобы ему было
как можно теплее.
— Так! —
буркнул мальчик. — Значит, это должно быть, не она.
— Я
пришла узнать, не могу ли я чем-нибудь помочь тебе, — сказала я. —
Что с тобой?
— Меня
то в жар кидает, то в холод, — хрипло ответил мальчик, бросив на меня
блуждающий, растерянный взгляд, — то в жар, то в холод, раз за разом, без
передышки. И все ко сну клонит, и вроде как в голове путается… а во рту сухо… и
каждая косточка болит — не кости, а сплошная боль.
— Когда
он пришел сюда? — спросила я женщину.
— Я
нынче утром встретила его на краю нашего города. А познакомилась я с ним
раньше, в Лондоне. Правда, Джо?
— В
Одиноком Томе, — ответил мальчик.
Иногда
ему удавалось сосредоточить внимание или остановить на чем-нибудь блуждающий
взгляд, но — лишь очень ненадолго. Вскоре он снова опустил голову и, тяжело
качая ею из стороны в сторону, забормотал что-то, словно в полусне.
— Когда
он вышел из Лондона? — спросила я женщину.
— Из
Лондона я вышел вчера, — ответил за нее мальчик, теперь уже весь красный и
пышущий жаром. — Иду куда глаза глядят.
— Куда? —
переспросила я.
— Куда
глаза глядят, — повторил мальчик немного громче. — Меня все гонят и
гонят — не велят задерживаться на месте; прямо дыхнуть не дают с той поры, как
та, другая, мне соверен дала. Миссис Снегсби, та вечно за мной следит,
прогоняет, — а что я ей сделал? — да и все они следят, все гонят. Все
до одного — с того часу, как встану и пока спать не лягу. Ну, я и пошел куда
глаза глядят. Вот куда. Она мне сказала там, в Одиноком Томе, что пришла из
Столбенса[141],
вот я и побрел по дороге в Столбенс. Туда ли, сюда ли — все одно.
Что бы
он ни говорил, он всякий раз под конец повертывался к Чарли.
— Что
с ним делать? — сказала я, отводя женщину в сторону. — Не может же он
уйти в таком состоянии, тем более что идти ему некуда и он даже сам не отдает
себе отчета, куда идет.
— Не
знаю, сударыня, или, как говорится, «знаю не лучше покойника», —
отозвалась она, бросая на Джо сострадательный взгляд. — Может,
покойники-то и лучше нашего знают, да только сказать нам не могут. Я его целый
день у себя продержала из жалости, похлебкой его покормила, лекарство дала, а
Лиз пошла хлопотать, чтоб его куда-нибудь поместили (вот тут, на койке, мой
крошечкаэто ее ребенок, но он все равно что мой); только я долго держать у себя
мальчишку я не могу: вернется мой хозяин домой да увидит его здесь, — вон
вытолкает, а то и побьет, чего доброго. Смотри-ка! Вот и Лиз вернулась!
И правда,
в Лмнату вбежала Лиз, а мальчик поднялся, должно быть смутно сознавая, что ему
тут больше нельзя оставаться. Когда именно проснулся ребенок, когда Чарли
подошла к нему, подняла его с койки и принялась нянчить, шагая взад и вперед по
комнате, я не помню. Но она делала все это спокойно, по-матерински, как и в
мансарде миссис Блайндер, когда жила там вместе с Томом и Эммой и нянчила их.
Подруга
Дженни побывала в разных местах, но всюду ее посылали от одного к другому, и
она вернулась ни с чем. Сначала ей говорили, что сейчас поместить мальчика в
больницу нельзя — слишком рано, потом — что уже поздно. Одно должностное лицо
посылало ее к другому, а другое отсылало назад к первому, и так она и ходила
взад и вперед, а я, слушая ее, подумала, что оба эти должностных лица,
очевидно, были приняты на службу за уменье отвиливать от своих обязанностей, но
вовсе не для того, чтобы их выполнять.
— А
сейчас, — продолжала Лиз, еле переводя дух, потому что все время бежала и
вдобавок была чем-то испугана, — сейчас, Дженни, твой хозяин идет домой,
да и мой за ним следом, — а что будет с мальчиком, не знаю; помоги ему
бог, но мы ничего для него сделать не можем!
Женщины
сложились и, набрав несколько полупенсов, поспешно сунули их мальчику, а тот
взял деньги, как в тумане, с какой-то полубессознательной благодарностью и,
волоча ноги, вышел из дома.
— Дай-ка
мне ребенка, доченька, — сказала Лиз, обращаясь к Чарли, — и спасибо
тебе от всей души! Дженни, подруженька ты моя, спокойной ночи! Если хозяин мой
на меня не накинется, сударыня, я немного погодя пойду поищу мальчика около
печей, — скорей всего он где-нибудь там приютится, — а утром опять
схожу туда.
Она
быстро ушла, и вскоре, проходя мимо ее дома, мы увидели, как она баюкает
ребенка у двери, напевая ему песенку, а сама тревожно смотрит на дорогу,
поджидая пьяного мужа.
Я
боялась, что, если мы останемся здесь поговорить с этими женщинами, им за это
попадет от мужей. Но я сказала Чарли, что нельзя нам покинуть мальчика и тем
самым обречь его на верную смерть. Чарли гораздо лучше меня знала, что надо
делать, а быстрота соображения была у нее под стать присутствию духа, и вот она
выскользнула из дома раньше меня, и вскоре мы нагнали Джо, когда он уже
подходил к печи для обжига кирпича.
Должно
быть, он отправился в путешествие с узелком под мышкой, но узелок украли, а
может быть, мальчик потерял его; и сейчас он нес жалкие клоки своей меховой
шапки, как узелок, хотя шел с непокрытой головой под дождем, который вдруг
снова полил как из ведра. Когда мы окликнули его, он остановился, но едва я к
нему подошла, как он снова с ужасом впился в меня блестящими глазами и даже
перестал дрожать.
Я
предложила мальчику пойти к нам, обещав устроить его на ночлег.
— Не
надо мне никакого ночлега, — отозвался он, — лягу промеж теплых
кирпичей и все.
— А
ты не знаешь, что так и помереть можно? — проговорила Чарли.
— Все
равно, люди везде помирают, — сказал мальчик, — дома помирают, —
она знает где; я ей показывал… в Одиноком Томе помирают, — целыми толпами.
Больше помирают, чем выживают, как я вижу. — И вдруг он хрипло зашептал,
повернувшись к Чарли: — Ежели она не та, другая, так и не иностранка. Неужто их
целых три!
Чарли
покосилась в мою сторону немного испуганными глазами. Да и я чуть не
испугалась, когда мальчик уставился на меня.
Но когда
я подозвала его знаком, он повернулся и пошел за нами, а я, убедившись, что он
слушается меня, направилась прямо домой. Идти было недалеко — только подняться
на пригорок. Дорога была безлюдна — мимо нас прошел лишь один человек. А я
сомневалась, удастся ли нам дойти до дому без посторонней помощи, —
мальчик едва плелся неверными шагами и все время пошатывался. Однако он ни на
что не жаловался и, как ни странно, ничуть о себе не беспокоился.
Придя
домой, я оставила его ненадолго в передней, — где он съежился в углу
оконной ниши, глядя перед собой остановившимися глазами, такими безучастными,
что его оцепенелое состояние никак нельзя было объяснить сильным и непривычным
впечатлением от яркого света и уютной обстановке, в которую он попал, — а
сама пошла в гостиную, чтобы поговорить с опекуном. Там я увидела мистера
Скимпола, который приехал к нам в почтовой карете, как он частенько приезжал —
без предупреждения и без вещей; впрочем, он постоянно брал у нас все, что ему
было нужно.
Опекун,
мистер Скимпол и я, мы сейчас же вышли в переднюю, чтобы посмотреть на
больного. В передней собралась прислуга, а Чарли стояла рядом с мальчиком,
который дрожал в оконной нише, как раненый зверек, вытащенный из канавы.
— Дело
дрянь, — сказал опекун, после того как задал мальчику два-три вопроса,
пощупал ему лоб и заглянул в глаза. — Как ваше мнение, Гарольд?
— Лучше
всего выгнать его вон, — сказал мистер Скимпол.
— То
есть как это — вон? — переспросил опекун почти суровым тоном.
— Дорогой
Джарндис, — ответствовал мистер Скимпол, — вы же знаете, что я такое
— я дитя. Будьте со мной строги, если я этого заслуживаю. Но я от природы не
выношу таких больных. И никогда не выносил, даже в бытность мою лекарем. Он
ведь других заразить может. Лихорадка у него очень опасная.
Все это
мистер Скимпол изложил свойственным ему легким тоном, вернувшись вместе с нами
из передней в гостиную и усевшись на табурет перед роялем.
— Вы
скажете, что это ребячество, — продолжал мистер Скимпол, весело
посматривая на нас. — Что ж, признаю, возможно, что и ребячество. Но ведь
я и вправду ребенок и никогда не претендовал на то, чтобы меня считали
взрослым. Если вы его прогоните, он опять пойдет своей дорогой; значит, вы
прогоните его туда, где он был раньше, — только и всего. Поймите, ему
будет не хуже, чем было. Ну, пусть ему будет даже лучше, если уж вам так
хочется. Дайте ему шесть пенсов или пять шиллингов, или пять фунтов с
половиной, — вы умеете считать, а я нет, — и с рук долой!
— А
что же он будет делать? — спросил опекун.
— Клянусь
жизнью, не имею ни малейшего представления о том, что именно он будет
делать, — ответил мистер Скимпол, пожимая плечами и чарующе
улыбаясь. — Но что-нибудь он да будет делать, в этом я ничуть не
сомневаюсь.
— Какое
безобразие, — проговорил опекун, которому я наскоро рассказала о бесплодных
хлопотах женщин, — какое безобразие, — повторял он, шагая взад и
вперед и ероша себе волосы, — подумайте только — будь этот бедняга
осужденным преступником и сиди он в тюрьме, для него широко распахнулись бы
двери тюремной больницы и уход за ним был бы не хуже, чем за любым другим
больным мальчиком в нашем королевстве!
— Дорогой
Джарндис, — сказал мистер Скимпол, — простите за наивный вопрос, но
ведь я ничего не смыслю в житейских делах, — если так, почему бы этому
мальчику не сесть в тюрьму?
Опекун
остановился и взглянул на него каким-то странным взглядом, в котором смех
боролся с негодованием.
— Нашего
юного друга, как мне кажется, вряд ли можно заподозрить в щепетильности, —
продолжал мистер Скимпол, ничуть не смущаясь и совершенно искренне. — Мне
думается, он поступил бы разумнее и в своем роде даже достойнее, если бы
проявил энергию не в том направлении, в каком следует, и по этой причине попал
в тюрьму. В этом больше сказалась бы любовь к приключениям, а стало быть и
некоторая поэтичность.
— Другого
такого младенца, как вы, пожалуй, во всем мире нет, — отозвался опекун,
снова принявшись шагать по комнате и, видимо, чувствуя себя неловко.
— Вы
так думаете? — подхватил мистер Скимпол. — Что ж, пожалуй! Но,
признаюсь, я не понимаю, почему бы нашему юному другу и не овеять себя той
поэзией, которая доступна юнцам в его положении. Бесспорно, у него от природы
есть аппетит, а когда он здоров, аппетит у него превосходный, надо думать.
Прекрасно! И вот н тот час, когда наш юный друг привык обедать, — скорее
всего около полудня, — наш юный друг объявляет обществу: «Я голоден;
будьте добры дать мне ложку и накормить меня». Общество, взявшее на себя
организацию всей системы ложек и неизменно утверждающее, что у него есть ложка
и для нашего юного друга, тем не менее не дает ему ложки; и тогда наш юный друг
говорит: «Значит, придется вам меня извинить, если я ее сам стяну». Вот это и
есть, как мне кажется, случай, когда энергия направлена не туда, куда следует,
но зато не лишена некоторой доли разумности и некоторой доли романтики; и,
право, не знаю, но я тогда, пожалуй, больше интересовался бы нашим юным другом,
как иллюстрацией подобного случая, чем теперь, когда он простой бродяга… каким
может сделаться кто угодно.
— Между
тем, — решилась я заметить, — ему становится все хуже.
— Между
тем, — весело повторил мистер Скимпол, — ему становится все хуже, как
изволила сказать мисс Саммерсон со свойственным ей практическим здравым
смыслом. Поэтому я рекомендовал бы вам выгнать его вон, прежде чем ему станет
еще хуже.
Я,
наверное, никогда не забуду того благожелательного выражения лица, с каким он
все это говорил.
— Конечно,
Хозяюшка, — заметил опекун, повернувшись ко мне, — я могу настоять на
его помещении в больницу, если сам отправлюсь туда и потребую принять его, хотя,
надо сказать, дело у нас обстоит очень плохо, если приходится этого добиваться,
даже когда больной в таком состоянии. Но время позднее, погода отвратительная,
а мальчик уже с ног валится. Чердак у нас над конюшней благоустроенный и там
стоит койка; давайте-ка поместим мальчика туда до завтрашнего утра, а утром его
можно будет закутать хорошенько и увезти. Так и сделаем.
— Вот
как! — произнес мистер Скимпол, положив руки на клавиши, когда мы уже
выходили. — Значит, вы идете к нашему юному другу?
— Да, —
ответил опекун.
— Как
я завидую вашему характеру, Джарндис! — проговорил мистер Скимпол с
шутливым восхищением. — Для вас такие вещи — совершенные пустяки, и для
мисс Саммерсон тоже. Вы готовы во всякое время пойти куда угодно и сделать все
что угодно. Вот что значит слово «сделаю». А я никогда не говорю «сделаю» или
«не сделаю», я просто говорю «не могу».
— Вы,
должно быть, не можете даже посоветовать нам, чем помочь больному? — почти
сердито спросил опекун, оглядываясь на него через плечо; подчеркиваю — только
«почти», ибо он, по-видимому, никогда не считал мистера Скимпола существом,
ответственным за свои поступки.
— Дорогой
Джарндис, я заметил у него в кармане склянку с жаропонижающим лекарством, и
самое лучшее, что он может сделать, — это принять его. Прикажите слегка
побрызгать уксусом в помещении, где он будет спать, и держать это помещение в
умеренной прохладе, а больного в умеренном тепле. Но давать советы — это с моей
стороны просто дерзость. Ведь мисс Саммерсон обладает таким знанием всяких
мелочей и такой способностью распоряжаться по мелочам, что и без меня сумеет
сделать все необходимое.
Мы
вернулись в переднюю и объяснили Джо, куда хотим его поместить, а Чарли еще раз
объяснила ему все сначала, но он слушал ее с тем же вялым безразличием, которое
я уже заметила в нем, и только устало озирался, словно все приготовления
делались не для него, а для кого-то другого. Прислуга, жалея его, очень охотно
принялась нам помогать, так что мы быстро привели в порядок чердак, а несколько
мужчин, из тех, что работали в усадьбе, тепло укутали мальчика и перенесли его
через сырой двор. Отрадно было наблюдать, как ласково все они обращались с ним
и как часто называли его «приятелем», надеясь этим подбодрить его. Всеми
операциями руководила Чарли, которая беспрестанно сновала между конюшней и
домом, перенося разные укрепляющие средства и питательные кушанья, которые, по
нашему мнению, не могли повредить мальчику. Опекун лично пошел навестить
больного, перед тем как его оставили на ночь, и, вернувшись в Брюзжальню, чтобы
написать в больницу письмо, которое наш человек должен был передать ранним
утром, сообщил мне, что мальчику лучше и его клонит ко сну. Дверь на чердак
заперли, сказал опекун, — на случай, если у больного начнется бред и он
будет порываться бежать, а внизу ляжет человек, который услышит малейший шум
над собой.
Ада была
простужена и не выходила из нашей комнаты, поэтому мистер Скимпол, оставшись в
одиночестве, все это время развлекался, наигрывая отрывки из жалобных песенок,
а иногда и напевая их (как мы слышали издали) с большим чувством и очень
выразительно. Когда мы пришли к нему в гостиную, он сказал, что хочет исполнить
маленькую балладу, — она вспомнилась ему «по ассоциации с нашим юным
другом», — и совершенно очаровательно спел песню о том крестьянском
мальчике, который —
Бездомный,
без матери и без отца
По
свету блуждать обречен без конца.[142]
Эта
песня всегда вызывает у него слезы, — сказал он нам.
Весь
остаток вечера он был очень весел, ибо ему «хочется чирикать, как
птичка, — заявил он в восторге, — стоит только вспомнить, какими на
редкость талантливыми в деловом отношении людьми» он окружен. Поднимая стакан
вина, разбавленного кипятком и сдобренного лимоном и сахаром, он предложил нам
тост «за выздоровление нашего юного друга» и высказал предположение, которое в
дальнейшем развил веселым тоном, что мальчику, как и Виттингтону, в будущем
суждено стать лондонским лорд-мэром. А тогда мальчик, без сомнения, учредит
Приют имени Джарндиса и Странноприимные дома имени Саммерсон, а также положит
начало ежегодному паломничеству корпораций в Сент-Олбенс. Не подлежит сомнению,
говорил он, что наш юный друг в своем роде чудесный мальчик и он идет своим
чудесным путем, но путь его не совпадает с путем Гарольда Скимпола. Что за
человек Гарольд Скимпол, Гарольд Скимпол узнал, к своему великому изумлению,
когда впервые познакомился с самим собой и, тогда же приняв себя со всеми
своими недостатками, решил, что самая здоровая философия — это примириться с
ними; и он надеется, что мы поступим так же.
Наконец
Чарли доложила, что мальчик успокоился. Из своего окна я видела ровно горящий
фонарь, который поставили на чердаке конюшни, и легла в постель, радуясь, что
бедняга нашел приют.
Незадолго
до рассвета со двора послышались шум и говор более громкие, чем обычно, и они меня
разбудили. Одеваясь, я выглянула в окно и спросила слугу, — одного из тех,
кто вчера всячески старался помочь мальчику, — все ли благополучно в доме.
А фонарь по-прежнему горел в чердачном окне.
— Это
из-за мальчика, мисс, — ответил слуга.
— Ему
хуже? — спросила я.
— Был
да сплыл, мисс.
— Неужели
умер?
— Умер,
мисс? Да нет! Пропал бесследно, удрал.
В
котором часу ночи он сбежал, как, почему — гадать не стоило. Дверь была
заперта, как и вечером, фонарь стоял на подоконнике; оставалось только
предположить, что мальчик выбрался через люк в полу чердака, под которым был
пустой каретный сарай. Но если это было так, значит мальчик закрыл за собой
люк; между тем, судя по всему, люка не открывали. Ни одной вещи не пропало.
Когда все это выяснилось, мы с грустью поняли, что ночью у мальчика начался
бред и, безотчетно влекомый куда-то или преследуемый безотчетным страхом, он
убежал прочь в состоянии более чем беспомощном; по крайней мере так думали все
мы, если не считать мистера Скимпола, а он, как всегда, в легкомысленном и
непринужденном стиле несколько раз высказал предположение, что наш юный друг
сообразил, какой он небезопасный гость, если у него такая нехорошая лихорадка,
и, побуждаемый природной деликатностью, убрался прочь.
Опросили
всех, кого могли, и обыскали все. Осмотрели печи для обжига кирпича, ходили в
поселок кирпичников, подробно расспрашивали обеих женщин, но они ничего о
мальчике не знали и только искренне удивлялись. Несколько дней стояла дождливая
погода, и этой ночью тоже шел такой проливной дождь, что отыскать беглеца по
следам оказалось невозможным. Наши люди осмотрели все живые изгороди, канавы,
каменные ограды, стога сена во всей округе — ведь мальчик мог лежать где-нибудь
без сознания или мертвый, — но не нашли никаких признаков того, что он
хотя бы проходил где-то поблизости. С той минуты, как его оставили одного на
чердаке, о нем не было ни слуху ни духу.
Мальчика
искали пять дней. Это не значит, что потом поиски прекратив, но внимание мое
тогда было отвлечено в сторону очень памятным для меня событием.
Как-то
вечером Чарли снова занималась чистописанием у меня в комнате, а я сидела
против нее за работой, и вдруг почувствовала, что наш столик закачался. Я
подняла глаза и увидела, что моя маленькая горничная дрожит всем телом.
— Что
с тобой, Чарли, ты озябла? — спросила я.
— Кажется,
да, мисс, — ответила она. — Не знаю, что со мной такое. Вся трясусь —
никак не могу усидеть смирно. И вчера меня тоже знобило… примерно в это же
время, мисс. Не извольте беспокоиться, только я, должно быть, заболела.
Тут я
услышала голос Ады и со всех ног кинулась запирать дверь из своей комнаты в
нашу уютную гостиную. Едва успела — только повернула ключ, как Ада уже
постучалась.
Ада
попросила меня впустить ее, но я сказала:
— Попозже,
душенька моя милая. А сейчас уйди. Ничего особенного не случилось; я к тебе
скоро приду.
Ах, как
много, много утекло времени до того, как мы с моей дорогой девочкой зажили
по-прежнему.
Чарли
заболела. Наутро она совсем расхворалась. Я перевела ее в свою комнату, уложила
в свою постель и осталась ухаживать за нею. Я обо всем рассказала опекуну,
объяснила, почему считаю нужным остаться одна и почему ни в коем случае не хочу
встречаться со своей любимой подругой. Вначале она то и дело подходила к моей
двери, звала меня и даже упрекала со слезами и рыданиями; но я написала ей
длинное письмо, в котором объясняла, что она меня только волнует и
расстраивает, и умоляла ее, если она меня любит и дорожит моим спокойствием,
разговаривать со мной не иначе, как из сада. После этого она стала приходить ко
мне под окно еще чаще, чем раньше подходила к двери; и если я и прежде, когда
мы почти не расставались, любила ее милый, нежный голос, то как же я полюбила
его теперь, когда, стоя за оконной занавеской, слушала ее слова и отвечала ей,
но не решалась даже выглянуть наружу! Как полюбила я его потом, когда наступили
еще более тяжелые дни!
Ада
переселилась в другую часть дома, мне поставили кровать в нашей гостиной, а я
перестала закрывать дверь из гостиной в свою спальню и, превратив, таким
образом, две комнаты в одну, все время следила за тем, чтобы воздух в них был
чистый и свежий. Вся прислуга в доме и усадьбе была так добра, что с радостью
явилась бы по моему зову во всякое время дня и ночи, без малейшего страха или
неудовольствия; но я решила выбрать для услуг одну хорошую женщину, на которую
могла положиться, и взяла с нее обещание соблюдать все предосторожности и не
видеться с Адой. Она служила посредницей между мною и опекуном, с которым я
выходила из дому подышать свежим воздухом, когда можно было не бояться, что
натолкнешься на Аду, и, заручившись такой помощницей, я не терпела недостатка
ни в чем.
А бедной
Чарли становилось все хуже и хуже, и жизни ее грозила большая опасность, —
тяжело больная, она пролежала много долгих дней и ночей. И так терпелива она
была, так безропотна, с такой кроткой стойкостью переносила страдания, что,
когда я сидела у ее постели, обхватив руками ее голову, — иначе она не
могла заснуть, — я часто молилась про себя нашему отцу небесному, чтобы он
не дал мне забыть тот урок, который преподала мне эта младшая сестра моя.
Мне было
очень больно думать о том, что, если Чарли и выздоровеет, ее хорошенькое
личико, вероятно, утратит свою прелесть, — будет обезображено
оспой, — а у нее было такое милое детское личико с ямочками на щеках; но
эта мысль исчезала перед угрозой еще большей опасности. Бывали особенно тяжелые
минуты, когда Чарли в полубреду вспоминала о том, как ухаживала за больным
отцом и детьми, но и тогда она узнавала меня и успокаивалась в моих
объятиях, — ни в каком другом положении она не могла лежать
спокойно, — а если и бормотала что-то бессвязное, то уже не так тревожно.
В подобные минуты я всегда думала: как же я скажу двум осиротевшим малюткам,
что малютка, которая всем своим любящим сердцем старалась заменить им мать,
теперь умерла?
Были и
другие минуты, когда Чарли хорошо узнавала меня, говорила со мной, просила
передать сердечный привет Тому и Эмме и надеялась, что Том вырастет хорошим
человеком. Тогда Чарли рассказывала мне, что она во время болезни отца читала
ему, как умела, чтобы его подбодрить, — читала о том юноше, которого несли
хоронить, а он был единственный сын у матери-вдовы; читала о дочери правителя[143],
которую милосердная десница подняла с ложа смерти. И еще Чарли говорила мне,
что, когда отец ее умер, она упала на колени у его постели и в первом порыве
горя молилась, чтобы он тоже был воскрешен и вернулся к своим бедным детям; а
если сама она теперь не поправится, добавляла Чарли, если она умрет, как умер
отец, Том, наверное, тоже помолится, чтобы она воскресла. И она просила меня
объяснить Тому, что в старину людей возвращали к жизни на земле лишь для того,
чтобы мы могли надеяться на воскресение в небесах.
Но в
каком бы состоянии ни была больная, она не утратила тех своих добрых качеств, о
которых я говорила. И много, много раз я думала по ночам о возвышенной вере в
ангела-хранителя и еще более возвышенной надежде на бога, которые до самого
смертного часа жили в душе ее бедного, всеми презираемого отца.
Но Чарли
не умерла. Она долго была в опасности, медленно и неуверенно боролась с нею,
перенесла кризис, а потом стала выздоравливать. Вскоре появилась надежда,
вначале казавшаяся несбыточной, на то, что Чарли снова станет прежней Чарли, и
я уже видела, как ее личико мало-помалу приобретает прежнюю детскую
миловидность.
Какое
это было радостное утро, когда я рассказывала обо всем Аде, стоявшей в саду, и
какой это был радостный вечер, когда мы с Чарли наконец-то вместе пили чай в
нашей гостиной. Но в этот самый вечер я внезапно почувствовала, что меня
знобит.
К
счастью для нас обеих, я только тогда начала догадываться, что заразилась от
Чарли, когда она снова улеглась в постель и успела заснуть спокойным сном. За
чаем мне без труда удалось скрыть свое состояние, но сейчас это было бы уже
невозможно, и я поняла, что быстро иду по ее следам.
Однако
наутро мне стало гораздо лучше, и я поднялась рано, ответила на веселое
приветствие моей милой Ады, стоявшей в саду, и мы разговаривали с нею так же
долго, как всегда. Но мне смутно вспоминалось, что ночью я бродила по обеим
нашим комнатам и мысли мои немного путались, хоть я и сознавала, где нахожусь;
кроме того, мне временами становилось не по себе от какого-то странного
ощущения полноты — казалось, я вея распухла.
К вечеру
я почувствовала себя настолько плохо, что решила подготовить Чарли, и сказала
ей:
— Ты
теперь совсем окрепла, Чарли, ведь правда?
— Совсем! —
ответила Чарли.
— Достаточно
окрепла, Чарли, чтобы узнать одну тайну?
— Ну,
уж для тайны-то я безусловно достаточно окрепла! — воскликнула Чарли.
Но не
успела Чарли прийти в восторг, как личико у нее вытянулось — она узнала тайну
по моему лицу и, вскочив с кресла, упала мне на грудь, твердя от всего своего
благодарного сердца: «Ох, мисс, это все из-за меня! Из-за меня это, я
виновата!» — и еще многое другое.
— Так
вот, Чарли, — начала я немного погодя, после того как дала ей
выговориться, — если я расхвораюсь, вся моя надежда на тебя. И если ты не
будешь такой же спокойной и терпеливой во время моей болезни, какой была, когда
хворала сама, ты не оправдаешь моих надежд, Чарли.
— Позвольте
мне еще немножко поплакать, мисс, — проговорила Чарли. — Ох, милая
моя, милая! позвольте мне только немножко поплакать, милая вы моя! — Не
могу вспомнить без слез, с какой любовью и преданностью она лепетала, обнимая
меня: — Я буду умницей.
Ну, я уж
позволила Чарли поплакать еще немножко, и нам обеим стало как-то легче.
— А
теперь, мисс, с вашего позволения, можете на меня положиться, — спокойно
проговорила Чарли. — Все буду делать, как вы прикажете.
— Сейчас
я почти ничего не могу приказать тебе, Чарли. Но сегодня вечером скажу твоему
доктору, что чувствую себя нехорошо и что ты будешь ухаживать за мной.
За это
бедняжка поблагодарила меня от всего сердца.
— Когда
же ты утром услышишь из сада голос мисс Ады, то, если я сама не смогу, как
всегда, подойти к окну, подойди ты, Чарли, и скажи, что я сплю… что я очень
устала и сплю. Все время поддерживай в комнате порядок, как это делала я,
Чарли, и никого не впускай.
Чарли
обещала выполнить все мои просьбы, а я улеглась в постель, потому что
чувствовала себя очень скверно. В тот же вечер я показалась доктору и попросила
его пока ничего не говорить домашним о моей болезни. Я лишь очень смутно помню,
как эта ночь перешла в день, а день в свою очередь перешел в ночь, но все же в
то первое утро я через силу добралась до окна и поговорила со своей любимой
подругой.
На
следующее утро я услышала за окном ее милый голос — до чего милым он казался
мне теперь! — и не без труда (мне было больно говорить) попросила Чарли
подойти и сказать, что я сплю.
Я
услышала, как Ада ответила:
— Ради
бога, не тревожь ее, Чарли!
— Какой
у нее вид, Чарли, у моей дорогой? — спросила я.
— Огорченный,
мисс, — ответила Чарли, выглянув наружу из-за занавески.
— Но
я знаю, что сегодня утром она очень красивая.
— В
самом деле красивая, мисс, — отозвалась Чарли, снова выглянув
наружу. — И она все еще смотрит вверх, на ваше окно.
Смотрит…
ясными голубыми глазами, благослови их бог! И они всего красивее, когда она их
так поднимает ввысь.
Я
подозвала Чарли и дала ей последнее поручение.
— Слушай,
Чарли, когда она узнает, что я заболела, она попытается пробраться ко мне в
комнату. Не впускай ее, Чарли, пока опасность не минует, если только ты любишь
меня по-настоящему! Чарли, если ты хоть раз впустишь ее сюда, хоть секунду
позволишь ей посмотреть, как я лежу здесь, я умру.
— Ни
за что не впущу ее! Ни за что! — обещала она.
— Я
верю тебе, милая моя Чарли. А теперь подойди сюда, посиди немножко здесь рядом
и дотронься до меня. Ведь я тебя не вижу, Чарли, я ослепла!
|