Увеличить |
Глава XXIII
Повесть Эстер
С
удовольствием прогостив у мистера Бойторна шесть недель, мы вернулись домой.
Живя у него, мы часто гуляли по парку и в лесу, а проходя мимо сторожки, где
однажды укрывались от дождя, почти всегда заглядывали к леснику, чтобы
поговорить с его женой; но леди Дедлок мы видели только в церкви, по
воскресеньям. В Чесни-Уолде собралось большое общество, и хотя леди Дедлок
всегда была окружена красивыми женщинами, ее лицо волновало меня так же, как и
в тот день, когда я впервые ее увидела. Даже теперь мне не совсем ясно, было ли
оно мне приятно, или неприятно, влекло ли оно меня, или отталкивало. Мне
кажется, я восхищалась ею с каким-то страхом, и я хорошо помню, что в ее
присутствии мысли мои, как и в первую нашу встречу, неизменно уносились назад,
в мое прошлое.
Не раз казалось
мне в эти воскресенья, что я так же странно действую на леди Дедлок, как она на
меня, то есть мне казалось, что если она приводит меня в смятение, то и я
тревожу ее, но как-то по-другому. Однако всякий раз, как я, украдкой бросив на
нее взгляд, видела ее по-прежнему такой спокойной, отчужденной и неприступной,
я понимала, что подобные догадки — просто моя блажь. Больше того, понимала, что
вообще мои переживания, связанные с нею, это какая-то блажь и нелепость, и
строго бранила себя за них.
Пожалуй,
следует теперь же рассказать об одном случае, который произошел, пока мы еще
гостили у мистера Бойторна.
Однажды
я гуляла в саду вместе с Адой, и вдруг мне доложили, что меня хочет видеть
какая-то женщина. Войдя в утреннюю столовую, где эта женщина меня ожидала, я
узнала в ней француженку-горничную, которая, сняв туфли, шагала по мокрой траве
в тот день, когда разразилась гроза с громом и молнией.
— Мадемуазель, —
начала она, пристально глядя на меня слишком бойкими глазами, хотя вообще вид у
нее был приятный, а говорила она и без излишней смелости и
неподобострастно, — придя сюда, я позволила себе большую вольность, но вы
извините меня, ведь вы так обходительны, мадемуазель.
— Никаких
извинений не нужно, если вы хотите поговорить со мной, — отозвалась я.
— Да,
хочу, мадемуазель. Тысячу раз благодарю вас за разрешение. Значит, вы
позволяете мне поговорить с вами, не правда ли? — спросила она быстро и
непринужденно.
— Конечно, —
ответила я.
— Мадемуазель,
вы такая обходительная! Так выслушайте меня, пожалуйста. Я ушла от миледи. Мы с
ней не могли поладить… Миледи такая гордая… такая высокомерная. Простите! Вы
правы, мадемуазель! — Быстрая сообразительность помогла ей предугадать то,
что я собиралась сказать. — Мне не к лицу приходить сюда и жаловаться на
миледи. Но, повторяю, она такая гордая, такая высокомерная! Больше я не скажу
ничего. Весь свет это знает.
— Продолжайте,
пожалуйста, — сказала я.
— Слушаю,
и очень благодарна вам, мадемуазель, за ваше любезное обхождение. Мадемуазель,
мне очень, очень хочется поступить в услужение к какой-нибудь молодой леди —
доброй, образованной и прекрасной. Вы добры, образованны и прекрасны, как
ангел. Ах, если бы мне выпала честь сделаться вашей горничной!
— К
сожалению… — начала я.
— Не
отсылайте меня так быстро, мадемуазель! — перебила она меня, невольно
сдвинув тонкие черные брови. — Позвольте мне надеяться хоть минутку!
Мадемуазель, я знаю, что это место будет более скромным, чем мое прежнее. Ну
что ж! Такое мне и нужно! Я знаю, что это место будет менее почетным, чем мое
прежнее. Ну что ж! Такого я и хочу. Я знаю, что буду получать меньше жалованья.
Прекрасно. С меня хватит.
— Уверяю
вас, — сказала я, чувствуя себя очень неловко при одной лишь мысли о
подобной служанке, — я не держу камеристки…
— Ах,
мадемуазель, но почему бы не держать? Почему, если вы можете нанять особу,
которая к вам так привержена?.. была бы так счастлива вам служить… так верна
вам, так усердна, так предана всегда? Мадемуазель, я всем сердцем желаю служить
вам. Не говорите сейчас о деньгах. Возьмите меня так. Без жалованья!
Она
говорила с такой странной настойчивостью, что я чуть не испугалась и сделала
шаг назад. А она в своем увлечении как будто даже не заметила этого и
продолжала наступать на меня, говоря быстро, сдержанно, глухим голосом, однако выражаясь
не без изящества и соблюдая все приличия.
— Мадемуазель,
я родилась на юге, а мы, южане, вспыльчивы и умеем любить и ненавидеть до
самозабвения. Миледи была слишком горда, чтобы со мной ужиться, а я была
слишком горда, чтоб ужиться с нею. Все это позади… прошло… кончено! Возьмите
меня к себе, и я буду вам хорошо служить. Я сделаю для вас так много, что вы
сейчас этого и представить себе не можете. Уверяю вас, мадемуазель, я сделаю…
ну, не важно, что именно, — сделаю все возможное во всех отношениях.
Воспользуйтесь моими услугами, и вы об этом не пожалеете. Вы не пожалеете об
этом! мадемуазель, и я хорошо вам услужу. Вы не представляете себе, как хорошо!
Я объяснила ей, почему не имею возможности ее нанять (не считая нужным
добавить, как мало мне этого хотелось), а она смотрела на меня, и лицо ее
дышало мрачной энергией, вызывая в моем уме образы женщин на парижских улицах
во времена террора[120].
Она выслушала меня не перебивая и проговорила нежнейшим голосом и с очень
приятным иностранным акцентом:
— Ну
что ж, мадемуазель, так тому и быть! Я очень огорчена. Значит, придется мне
пойти в другое место и там искать то, чего не удалось найти здесь. Будьте так
милостивы, позвольте мне поцеловать вашу ручку!
Еще
пристальнее взглянув на меня, она взяла мою руку и чуть коснулась ее губами, но
за этот миг как будто успела разглядеть и запомнить каждую ее жилку.
— Боюсь,
что я удивила вас, мадемуазель, в тот день, когда разразилась гроза? —
сказала она, делая прощальный реверанс.
Я
призналась, что она удивила всех нас.
— Я
тогда дала один обет, мадемуазель, — объяснила она с улыбкой, — и тут
же решила запечатлеть его в своей памяти, так чтобы выполнить его свято. И я
его выполню! Прощайте, мадемуазель!
Так
завершился наш разговор, и я очень обрадовалась, когда он пришел к концу. Я
решила, что француженка уехала из деревни, так как я ее больше не видела; а в
дальнейшем ничто другое не нарушало наших тихих летних радостей, и спустя шесть
недель мы, как я уже говорила, вернулись домой.
И в то
время и позже, в течение многих недель после нашего возвращения, Ричард
постоянно навещал нас. Не говоря уж о том, что он являлся каждую субботу или
воскресенье и гостил у нас до утра понедельника, он иногда неожиданно приезжал
верхом среди недели, проводил с нами вечер и уезжал рано утром на другой день.
Он был весел, как всегда, и говорил нам, что занимается очень прилежно, но в
душе я не была спокойна за него!
Прилежание
его, казалось мне, было дурно направлено. Я видела, что оно только потворствует
обманчивым надеждам, связанным с губительной тяжбой, которая и так уже
послужила причиной стольких горестей и бедствий. По словам Ричарда выходило,
будто он разгадал все ее тайны и у него не осталось сомнений, что завещание, по
которому он и Ада должны получить не знаю сколько тысяч фунтов, будет, наконец,
утверждено, если у Канцлерского суда есть хоть капля разума и чувства
справедливости, — но, боже! каким сомнительным казалось мне это
«если»! — больше того, решение уже не может откладываться надолго, и дело
близится к счастливому концу. Ричард доказывал это самому себе при помощи
всяких избитых доводов, которые вычитал в документах, и каждый из них все
глубже погружал его в трясину заблуждения. Он даже начал то и дело наведываться
в суд. Он говорил нам, что всякий раз видит там мисс Флайт, болтает с нею,
оказывает ей мелкие услуги и, втайне подсмеиваясь над старушкой, жалеет ее всем
сердцем. Но он и не подозревал, — мой бедный, милый, жизнерадостный
Ричард, которому в то время было даровано столько счастья и уготовано такое
светлое будущее! — какая роковая связь возникает между его свежей юностью
и ее блеклой старостью, между его вольными надеждами и ее запертыми в клетку
птичками, убогим чердаком и не вполне здравым рассудком.
Ада
слишком горячо любила его, чтобы усомниться в нем, что бы он ни говорил и ни
делал, а опекун, тот, правда, частенько жаловался на восточный ветер и больше
прежнего сидел за книгами в Брюзжальне, но ровно ничего не говорил о Ричарде. И
вот как-то раз, собираясь в Лондон, чтобы повидаться с Кедди Джеллиби по ее приглашению,
я заранее попросила Ричарда встретить меня в этот день у конечной почтовой
станции, — мне хотелось немного поговорить с ним. Приехав, я сразу увидела
его, он взял меня под руку, и мы пошли пешком.
— Ну,
как, Ричард, — начала я, как только мне удалось настроиться на серьезный
лад, — чувствуете вы теперь, что окончательно решили, в чем ваше
призвание?
— Ну
да, дорогая, — ответил Ричард, — в общем, все у меня обстоит
благополучно.
— Значит,
решили? — спросила я.
— То
есть что именно решил? — осведомился Ричард с веселым смехом.
— Окончательно
решили сделаться юристом?
— Ну
да, — ответил Ричард, — в общем, со мной все обстоит благополучно.
— Вы
уже говорили это, милый Ричард.
— Но
вы считаете, что это не ответ. Что ж! Пожалуй, вы правы. Решил? Вы спрашиваете,
чувствую ли я, что окончательно решил, в чем мое призвание?
— Да.
— Нет,
я, пожалуй, не могу сказать, что уже решил, в чем мое призвание, — сказал
Ричард, делая сильное ударение на слове «уже», как будто в нем-то и заключалась
вся трудность, — потому что этого нельзя решить, пока дело все еще не
решено. Под «делом» я подразумеваю… запретную тему.
— А
вы думаете, оно когда-нибудь будет решено?
— Ничуть
в этом не сомневаюсь, — ответил Ричард.
Некоторое
время мы шли молча, но вдруг Ричард заговорил со мной самым искренним, самым
проникновенным тоном:
— Милая
Эстер, я понимаю вас, и, клянусь небом, я хотел бы сделаться более постоянным
человеком. Не только постоянным по отношению к Аде, — ее-то я люблю нежно,
все больше и больше, — но постоянным по отношению к самому себе. (Мне
почему-то трудно выразить это яснее, но вы поймете.) Будь я более постоянным
человеком, я окончательно остался бы либо у Беджера, либо у Кенджа и Карбоя и
теперь уже начал бы учиться упорно и систематически, и не залез бы в долги, и…
— А
у вас есть долги, Ричард?
— Да, —
ответил Ричард, — я немного задолжал, дорогая. А еще, пожалуй, слишком
пристрастился к бильярду и все такое. Ну, теперь преступление раскрыто; вы
презираете меня, Эстер, да?
— Вы
знаете, что нет, — сказала я.
— Вы
ко мне снисходительней, чем я сам, — продолжал он. — Милая Эстер, это
мое большое несчастье, что я ничего не умею решать; но как могу я
что-то решить? Когда живешь в недостроенном доме, нельзя решать окончательно,
как в нем лучше устроиться; когда ты обречен оставлять все свои начинания
незавершенными, очень трудно браться за дело с усердием — в том-то все и горе;
вот как мне не повезло. Я родился под знаком нашей неоконченной тяжбы, в
которой то и дело что-нибудь случается или меняется, и она развила во мне
нерешительность раньше, чем я вполне понял, чем отличается судебный процесс,
скажем, от процесса переодевания; и это из-за нее я становился все более и
более нерешительным, и сам я ничего с этим поделать не могу, хоть и сознаю по
временам, что недостоин любить свою доверчивую кузину Аду.
Мы шли
по безлюдной улице, и Ричард, не удержавшись от слез, прикрыл рукой глаза.
— Ричард,
не надо так расстраиваться! — проговорила я. — Натура у вас
благородная, а любовь Ады с каждым днем делает вас все лучше и достойнее.
— Я
знаю, милая, знаю, — отозвался он, сжимая мою руку. — Не обращайте
внимания на то, что я сейчас немного разволновался, ведь я долго думал обо всем
этом и не раз собирался поговорить с вами, но то случая не представлялось, то
мужества у меня не хватало. Знаю, как должны бы влиять на меня мысли об Аде; но
и они теперь больше не действуют. Слишком я нерешителен. Я люблю ее всей душой
и все-таки каждый день и каждый час причиняю ей вред тем, что врежу самому
себе. Но это не может продолжаться вечно. В конце концов дело будет слушаться в
последний раз, и решение вынесут в нашу пользу, а тогда вы с Адой увидите,
каким я могу быть!
Минуту
назад, когда я услышала его всхлипыванья, когда увидела, как слезы потекли у
него между пальцев, у меня сжалось сердце; но гораздо больше огорчило меня то
самообольщение, с каким он возбужденно произнес последние слова.
— Я
досконально изучил все документы, Эстер… я несколько месяцев рылся в
них, — продолжал он, мгновенно развеселившись, — и, можете на меня
положиться, мы восторжествуем. А что касается многолетних проволочек, так
чего-чего, а уж этого, видит небо, хватало; зато тем более вероятно, что теперь
мы быстро закончим тяжбу… она уже внесена в список дел, назначенных к слушанию.
Все наконец-то окончится благополучно, и тогда вы увидите!
Вспомнив
о том, как он только что поставил Кенджа и Карбоя на одну доску с мистером
Беджером, я спросила, когда он думает вступить в Линкольнс-Инн для продолжения
своего образования.
— Опять!
Да я об этом и не думаю, Эстер, — ответил он с видимым усилием. —
Хватит с меня. Я работал, как каторжник, над делом Джарндисов, утолил свою
жажду знаний в области юридических наук и убедился, что они мне не по душе. К
тому же я чувствую, как становлюсь все более и более нерешительным потому только,
что вечно торчу на поле боя. Итак, — продолжал Ричард, снова
приободрившись, — о чем же я подумываю теперь?
— Понятия
не имею, — ответила я.
— Не
смотрите на меня такими серьезными глазами, — сказал Ричард, — ведь
то, о чем я думаю теперь, для меня лучше всего, дорогая Эстер, — я в этом
уверен. Профессия на всю жизнь мне не нужна. Тяжба кончится, и я буду
обеспеченным человеком. Но тут совсем другое дело. Эта будущая моя профессия по
самой своей природе довольно изменчива и потому прекрасно подходит к моему
теперешнему переходному периоду, могу даже сказать — подходит как нельзя лучше.
Так вот, о чем же я теперь, естественно, подумываю?
Я
посмотрела на него и покачала головой.
— О
чем же, как не об армии? — проговорил Ричард тоном глубочайшего убеждения.
— Вы
хотите служить в армии? — переспросила я.
— Конечно,
в армии. Все, что нужно сделать — это получить патент[121], и вот я уже военный —
пожалуйста! — сказал Ричард.
И тут он
принялся доказывать мне при помощи сложных подсчетов, занесенных в его записную
книжку, что если он, не будучи в армии, за полгода задолжал, скажем, двести
фунтов, а служа в армии, полгода не будет делать долгов, — что он решил
твердо и бесповоротно, — то это даст ему четыреста фунтов в год экономии,
а за пять лет две тысячи фунтов — сумму не малую. Затем он так чистосердечно,
так искренне начал говорить о том, какую жертву приносит, временно расставаясь
с Адой, как жаждет он любовью вознаградить ее за любовь и дать ей счастье (а он
действительно этого жаждал всегда, что мне было хорошо известно), как стремится
побороть свои недостатки и развить в себе настоящую решимость; а я слушала, и
сердце мое горестно сжималось. И я думала: чем все это кончится, чем все это
может кончиться, если и мужество его и стойкость были так рано и так неисцелимо
подорваны роковым недугом, который губит всех, кто им заражен?
Я стала
говорить с Ричардом со всей страстностью, на какую была способна, со всей
надеждой, которой у меня почти не было; стала умолять его хоть ради Ады не
возлагать упований на Канцлерский суд. А Ричард, охотно соглашаясь со мной,
продолжал витать со свойственной ему легкостью вокруг Канцлерского суда и всего
прочего, расписывая мне самыми радужными красками, каким он станет решительным
человеком… увы, лишь тогда, когда губительная тяжба выпустит его на волю!
Говорили мы долго, но, в сущности, все об одном и том же.
Наконец
мы подошли к площади Сохо[122],
где Кедди Джеллиби обещала ждать меня, считая, что это наиболее подходящее
место, так как здесь было не людно, да и от Ньюмен-стрит близко. Кедди сидела в
садике, разбитом посреди площади, и, завидев меня, поспешила выйти. Весело
поболтав с нею, Ричард ушел, оставив нас вдвоем.
— У
Принца тут, через дорогу, живет ученица, Эстер, — сказала Кедди, — и
он добыл для нас ключ от садика. Хотите погуляем здесь вместе — мы запремся, и
я без помехи расскажу вам, почему мне хотелось увидеть ваше милое, доброе
личико.
— Отлично,
дорогая, лучше не придумать, — сказала я.
И вот,
Кедди, ласково поцеловав мое «милое, доброе личико», как она сказала, заперла
калитку, взяла меня под руку, и мы стали с удовольствием прогуливаться по саду.
— Видите
ли, Эстер, — начала Кедди, глубоко наслаждаясь возможностью поговорить по
душам, — вы находите, что мне не следует выходить замуж без ведома мамы и
даже скрывать от нее нашу помолвку, и хоть я не верю, что мама интересуется
моей жизнью, но, раз вы так находите, я решила передать Принцу ваши слова.
Во-первых, потому, что мне всегда хочется поступать, как вы советуете, и,
во-вторых, потому, что у меня нет тайн от Принца.
— Надеюсь,
он согласился со мной, Кедди?
— Милая
моя! Да он согласится со всем, что вы скажете. Вы и представить себе не можете,
какого он о вас мнения!
— Ну,
что вы!
— Эстер,
другая на моем месте воспылала бы ревностью, — проговорила Кедди, смеясь и
качая головой, — а я только радуюсь — ведь вы моя первая подруга, и лучшей
подруги у меня не будет, так что чем больше вас любят, тем приятнее мне.
— Слушайте,
Кедди, — сказала я, — все вокруг как будто сговорились баловать меня,
и вы, должно быть, участвуете в этом заговоре. Ну, что же дальше, милая?
— Сейчас
расскажу, — ответила Кедди, доверчиво взяв меня за руку. — Мы много
говорили обо всем этом, и я сказала Принцу: «Принц, если мисс Саммерсон…»
— Надеюсь,
вы не назвали меня «мисс Саммерсон»?
— Нет…
Конечно, нет! — воскликнула Кедди, очень довольная и сияющая. — Я
назвала вас «Эстер». Я сказала Принцу: «Если Эстер решительно настаивает,
Принц, и постоянно напоминает об этом в своих милых письмах, — а ты ведь с
большим удовольствием слушаешь, когда я читаю их тебе, — то я готова
открыть маме всю правду, как только ты найдешь нужным. И мне кажется,
Принц, — добавила я, — Эстер полагает, что мое положение будет лучше,
определеннее и достойнее, если ты тоже скажешь обо всем своему папе».
— Да,
милая, — проговорила я, — Эстер действительно так полагает.
— Значит,
я была права! — воскликнула Кедди. — Однако это сильно встревожило
Принца, — конечно, не потому, что он хоть капельку усомнился в том, что о
нашей помолвке нужно сказать его папе, но потому, что он очень считается с
мистером Тарвидропом-старшим и боится, как бы мистер Тарвидроп-старший не
пришел в отчаяние, не лишился чувств или вообще как-нибудь не пострадал,
услышав такую новость. Принц опасается, как бы мистер Тарвидроп-старший не
подумал, что он нарушил сыновний долг, а это было бы для него жестоким ударом.
Ведь вы знаете, Эстер, у мистера Тарвидропа-старшего исключительно хороший
тон, — добавила Кедди, — и он необычайно чувствительный человек.
— Разве
так, милая моя?
— Необычайно
чувствительный. Так говорит Принц. Поэтому мой милый мальчуган… у меня это
нечаянно вырвалось, Эстер, — извинилась Кедди и густо покраснела, —
но я привыкла называть Принца своим милым мальчуганом.
Я
рассмеялась, а Кедди, тоже смеясь и краснея, продолжала:
— Поэтому
он…
— Кто
он, милая?
— Насмешница
какая! — сказала Кедди, и ее хорошенькое личико запылало. — Мой милый
мальчуган, раз уж вам так хочется! Он мучился из-за этого несколько недель и
так волновался, что со дня на день откладывал разговор. В конце концов он сказал
мне: «Кедди, папенька очень ценит мисс Саммерсон, и если ты упросишь ее
присутствовать при моей беседе с ним, тогда я, пожалуй, решусь». И вот я
обещала попросить вас. А если вы согласитесь, — Кедди посмотрела на меня с
робкой надеждой, — то, может быть, после пойдете со мной и к маме? Это я и
хотела сказать, когда написала, что хочу попросить вас о большом одолжении и
большой услуге. И если вы так сделаете, Эстер, мы оба будем вам очень
благодарны.
— Дайте
мне подумать, Кедди, — сказала я, притворяясь, что обдумываю ее
слова. — Право же, я могла бы сделать и больше, если бы потребовалось. Я
когда угодно готова помочь вам и вашему милому мальчугану, дорогая.
Мой
ответ привел Кедди в полный восторг, да и немудрено, — ведь у нее было
такое нежное сердце, каких мало найдется на свете, и оно так чутко отзывалось
на малейшее проявление доброты и одобрения, — и вот мы еще два-три раза
обошли садик, пока Кедди надевала свои новенькие перчатки и прихорашивалась,
как умела, чтобы не ударить лицом в грязь перед «Образцом хорошего тона», а
потом отправились прямо на Ньюмен-стрит.
Как и
следовало ожидать, Принц давал урок. На этот раз он обучал не очень успевающую
ученицу — упрямую и хмурую девочку с низким голосом, при которой застыла в
неподвижности недовольная мамаша — а смущение, в которое мы повергли учителя,
отнюдь не способствовало успехам ученицы. Урок все время как-то не ладился, а
когда он пришел к концу, девочка переменила туфли и закуталась в шаль, закрыв
ею свое белое муслиновое платье; затем ее увели. Немного поговорив, мы
отправились искать мистера Тарвидропа-старшего и нашли этот «Образец хорошего
тона» вместе с его цилиндром и перчатками расположившимися на диване в своей
опочивальне — единственной хорошо обставленной комнате во всей квартире. Судя
по всему, он только что завершил свой туалет — его шкатулка с туалетными
принадлежностями, щетки и прочие вещи, все очень изящные и дорогие, были
разбросаны повсюду, — причем одевался он не спеша и порой отрываясь от
этого занятия, чтобы слегка закусить.
— Папенька,
к нам пожаловали мисс Саммерсон… и мисс Джеллиби.
— Я
в восторге! В упоенье! — воскликнул мистер Тарвидроп, вставая, и
поклонился нам, высоко вздернув плечи. — Соблаговолите! — Он подвинул
нам стулья. — Присядьте! — Он поцеловал кончики пальцев левой
руки. — Я осчастливлен! — Он то закрывал глаза, то вращал ими. —
Мое скромное пристанище превратилось в райскую обитель. — Он опять
расположился на диване в позе «второго джентльмена Европы»[123].
— Мисс
Саммерсон, — начал он, — вы снова видите, как мы занимаемся нашим
скромным искусством — наводим лоск… лоск… лоск! Снова прекрасный пол
вдохновляет нас и вознаграждает, удостаивая нас своим чарующим присутствием. В
наш век (а мы пришли в ужасный упадок со времен его королевского высочества
принца-регента, моего патрона, — если осмелюсь так выразиться) — в наш век
большое значение имеет уверенность в том, что хороший тон еще не совсем попран
ногами ремесленников. Что его, сударыня, еще может озарять улыбка Красоты.
Я
решила, что на эти слова лучше не отвечать, а он взял понюшку табаку.
— Сын
мой, — проговорил мистер Тарвидроп, — сегодня во второй половине дня
у тебя четыре урока. Я посоветовал бы тебе наскоро подкрепиться бутербродом.
— Благодарю
вас, папенька; я всюду попаду вовремя, отозвался Принц. — Дражайший
папенька, убедительно прошу вас подготовиться к тому, что я хочу вам сказать!
— Праведное
небо! — воскликнул «Образец», бледный и ошеломленный, когда Принц и Кедди,
взявшись за руки, опустились перед ним на колени. — Что с ними? Они с ума
сошли? А если нет, так что с ними?
— Папенька, —
проговорил Принц с величайшей покорностью, — я люблю эту молодую леди, и
мы обручились.
— Обручились! —
возопил мистер Тарвидроп, откидываясь на спинку дивана и закрывая глаза
рукой. — Стрела вонзилась мне в голову, и пущена она моим родным детищем!
— Мы
давно уже обручились, папенька, — запинаясь, продолжал Принц, — а
мисс Саммерсон, узнав об этом, посоветовала нам рассказать вам обо всем и была
так добра, что согласилась присутствовать здесь сегодня. Мисс Джеллиби глубоко
уважает вас, папенька.
Мистер
Тарвидроп издал стон.
— Успокойтесь,
прошу вас! Прошу вас, папенька, успокойтесь! — молил сын. — Мисс
Джеллиби глубоко уважает вас, и мы прежде всего стремимся заботиться о ваших
удобствах.
Мистер
Тарвидроп зарыдал.
— Прошу
вас, папенька, успокойтесь! — воскликнул сын.
— Сын
мой, — проговорил мистер Тарвидроп, — хорошо, что святая женщина —
твоя мать — избежала этих мук. Рази глубже и не щади меня. Разите в сердце,
сэр, разите в сердце!
— Прошу
вас, папенька, не говорите так! — умолял его Принц, весь в слезах. —
У меня прямо душа разрывается. Уверяю вас, папенька, главное наше желание и
стремление — это заботиться о ваших удобствах. Кэролайн и я, мы не забываем о
своем долге, — ведь мой долг — это и ее долг, как мы с ней не раз
говорили, — и с вашего одобрения и согласия, папенька, мы всеми силами
постараемся скрасить вам жизнь.
— Рази
в сердце! — бормотал мистер Тарвидроп. — Рази в сердце!
Но, мне
кажется, он начал прислушиваться к словам сына.
— Дорогой
папенька, — продолжал Принц, — мы прекрасно знаем, что вы привыкли к
маленьким удобствам, на которые имеете полное право, и мы всегда и прежде всего
будем стараться, чтобы вы ими пользовались, — для нас это станет делом
чести. Если вы удостоите нас своего одобрения и согласия, папенька, нам и в
голову не придет венчаться, пока вы не найдете это желательным, а когда мы
поженимся, мы, само собой разумеется, будем прежде всего соблюдать ваши
интересы. Вы всегда будете здесь главою семьи и хозяином дома, папенька, и мы
были бы просто бесчеловечными, если б не поняли этого и всячески не старались
угодить вам во всем.
Мистер
Тарвидроп перенес жестокую внутреннюю борьбу; но вот он оторвался от спинки
дивана — причем пухлые его щеки легли на туго замотанный шейный платок — и
выпрямился, снова превратившись в совершенный образец отцовского хорошего тона.
— Сын
мой! — изрек мистер Тарвидроп. — Дети мои! Я не в силах устоять перед
вашими мольбами. Будьте счастливы!
Благодушие,
с каким он поднял с полу будущую невестку и протянул руку сыну (который поцеловал
ее с искренним уважением и благодарностью), произвело на меня прямо
ошеломляющее впечатление.
— Дети
мои, — начал мистер Тарвидроп, отечески обнимая левой рукой севшую рядом с
ним Кедди и грациозно уперев правую руку в бок, — сын мой и дочь моя, я
буду заботиться о вашем благополучии. Я буду опекать вас. Вы всегда будете жить
у меня (этим он хотел сказать, что всегда будет жить у них) — отныне этот дом
так же принадлежит вам, как и мне, — считайте его своим родным домом. Да
пошлет вам провидение долгую жизнь, чтобы обитать в нем со мною!
И так
велика была власть его хорошего тона, что влюбленные преисполнились искренней
благодарности, словно он принес им какую-то огромную жертву, а не устроился у
них на содержании до конца дней своих.
— Что
до меня, дети мои, — продолжал мистер Тарвидроп, — то я вступаю в ту
пору своей жизни, когда желтеют и увядают листья, и нельзя предвидеть, как
долго сохранятся последние, едва заметные, следы джентльменского хорошего тона
в наш век ткачей и прядильщиков. Но пока что я по-прежнему буду выполнять свой
долг перед обществом и, как всегда, показываться в городе. Потребности у меня
немногочисленные и скромные. Вот эта моя комнатка, самое необходимое по части
моего туалета, мой скудный завтрак и мой простой обед — и с меня довольно.
Заботу об этих потребностях я возлагаю на вашу преданную любовь, а на себя
возлагаю все остальное.
Эта
столь необычайная щедрость снова повергла в умиление жениха и невесту.
— Сын
мой, — проговорил мистер Тарвидроп, — у тебя нет кое-каких качеств,
вернее нет хорошего тона, с которым человек рождается, — его можно
усовершенствовать воспитанием, но нельзя приобрести — однако в этом отношении
ты по-прежнему можешь полагаться на меня. Я стоял на своем посту со времен его
королевского высочества принца-регента; я не сойду с него и теперь. Нет, сын
мой. Если ты когда-нибудь взирал с чувством гордости на скромное общественное
положение своего отца, будь уверен, что я ни в малейшей степени не запятнаю
своей репутации. Ты, Принц, иного склада человек (все люди не могут быть
одинаковыми, да это и не желательно), поэтому работай, старайся, зарабатывай
деньги и, насколько возможно, расширяй масштаб своей деятельности.
— Все
это я буду делать от всего сердца, дражайший папенька: можете на меня
положиться, — отозвался Принц.
— Не
сомневаюсь, — сказал мистер Тарвидроп. — Способности у тебя не
блестящие, дитя мое, но ты прилежен и услужлив. И во имя той святой Женщины,
чью жизнь я, смею думать, имел счастье озарить ярким лучом света, я буду
напутствовать вас обоих, дети мои, следующими словами: заботьтесь о нашем
заведении, заботьтесь об удовлетворении моих скромных потребностей, и да
пребудет с вами мое благословение!
Тут
мистер Тарвидроп-старший сделался чрезмерно галантным, — должно быть, в
честь знаменательного события, — и мне пришлось сказать Кедди, что если мы
хотим попасть к ней в Тейвис-Инн сегодня, то нам следует отправиться туда
немедленно. Кедди ласково простилась со своим женихом, мы ушли, и всю дорогу
она была так весела и так расхваливала мистера Тарвидропа-старшего, что я ни за
что на свете не согласилась бы осудить его хоть единым словом.
На окнах
дома в Тейвис-Инне, занятого семейством Джеллиби, были расклеены объявления о
том, что дом сдается внаймы, и теперь он казался еще грязнее, темнее и
неприютнее, чем всегда. Всего лишь день-два назад бедного мистера Джеллиби
внесли в список банкротов, а сегодня он заперся в столовой с двумя
джентльменами и, окруженный грудами синих мешков с бумагами, счетоводных книг и
каких-то документов, делал самые отчаянные попытки разобраться в своих делах.
Но эти дела, судя по всему, были выше его понимания, и когда Кедди по ошибке
привела меня в столовую, мы увидели, что мистер Джеллиби, в очках на носу,
растерянно сидит, загнанный в угол, между большим обеденным столом и обоими
джентльменами, а лицо у него такое, словно он решил махнуть рукой на все,
потерял дар слова и ничего уже больше не чувствует.
Поднявшись
наверх, в комнату миссис Джеллиби (дети кричали на кухне, а прислуги нигде не
было видно), мы увидели, что хозяйка дома занята своей обширной
корреспонденцией — распечатывает, читает и сортирует письма, а на полу
накапливается громадная куча разорванных конвертов. Миссис Джеллиби была так
озабочена, что не сразу узнала меня, хотя и смотрела мне прямо в лицо своими странными
блестящими глазами, устремленными куда-то вдаль.
— А!
Мисс Саммерсон! — проговорила она наконец. — Я думала совсем о
другом! Надеюсь, вы хорошо себя чувствуете? Очень рада вас видеть. Как
чувствуют себя мистер Джарндис и мисс Клейр?
В ответ
я выразила надежду, что мистер Джеллиби тоже чувствует себя хорошо.
— Да
нет, не вполне, моя милая, — возразила миссис Джеллиби самым невозмутимым
тоном. — Ему не повезло в делах, и он немного расстроен. К счастью для
меня, я так занята, что мне некогда об этом думать. Теперь, мисс Саммерсон, у
нас уже сто семьдесят семейств, в среднем по пяти человек в каждом,
переселились или желают переселиться на левый берег Нигера.
Я
вспомнила о той семье, которая жила тут, в этом доме, и еще не переселилась, да
и не желала переселяться на левый берег Нигера, и не поняла, как может миссис
Джеллиби оставаться такой спокойной.
— Я
вижу, вы привели домой Кедди, — заметила миссис Джеллиби, взглянув на
дочь. — Теперь даже странно видеть ее дома. Она почти совсем забросила
свои прежние занятия и прямо-таки вынудила меня нанять мальчика.
— Но,
мама… — начала Кедди.
— Ты
же знаешь, Кедди, — мягко перебила ее мать, — что я действительно
наняла мальчика, — сейчас он ушел обедать. К чему противоречить?
— Я
не хотела противоречить, мама, — отозвалась Кедди. — Я только хотела
сказать, что вы ведь и сами не собирались заставлять меня тянуть лямку всю
жизнь.
— Я
полагаю, милая, — возразила миссис Джеллиби, продолжая вскрывать письма, с
улыбкой пробегать их блестящими глазами и раскладывать по разным местам, —
я полагаю, что твоя мать для тебя образец деловой женщины. Далее. Как это ты
сказала: «Тянуть лямку всю жизнь»? Если бы ты хоть сколько-нибудь
интересовалась судьбами человеческого рода, ты не так относилась бы к делу. Но
высокие интересы тебе чужды. Я часто говорила тебе, Кедди, что судьбами
человеческого рода ты ничуть не интересуешься.
— Да,
мама, Африкой я действительно не интересуюсь.
— Конечно,
нет. И не будь я, к счастью, так занята, мисс Саммерсон, — продолжала
миссис Джеллиби, бросая на меня мимолетный ласковый взгляд и раздумывая, куда
бы положить только что вскрытое письмо, — это могло бы меня огорчать и
расстраивать. Но в связи с Бориобула-Гха мне приходится думать о стольких
вещах, на которых необходимо сосредоточиваться, что это служит для меня
лекарством.
Кедди
бросила на меня умоляющий взгляд, и, так как миссис Джеллиби снова устремила
глаза на далекую Африку — прямо сквозь мою шляпу и голову, — я решила, что
настал подходящий момент перейти к цели своего визита и привлечь к себе
внимание миссис Джеллиби.
— Пожалуй,
вы удивитесь, — начала я, — когда узнаете, зачем я пришла сюда и
прервала ваши занятия.
— Я
всегда рада видеть вас, мисс Саммерсон, — отозвалась миссис Джеллиби,
спокойно улыбаясь и не переставая заниматься своим делом, — но мне
жаль, — и она покачала головой, — что вы так равнодушны к
бориобульскому проекту.
— Я
пришла с Кедди, — сказала я, — ибо Кедди — и в этом она права —
считает, что у нее не должно быть никаких тайн от матери, и думает, что я могу
поддержать ее и помочь ей (хоть я сама не знаю, каким образом) открыть вам одну
тайну.
— Кедди, —
обратилась миссис Джеллиби к дочери, на миг оторвавшись от работы, но сейчас же
безмятежно принялась за нее снова, покачав головой, — ты обязательно
скажешь мне какую-нибудь глупость.
Кедди
развязала ленты своей шляпы, сняла ее и, держа за завязки, принялась
раскачивать над полом, но вдруг залилась слезами и пролепетала:
— Мама,
я выхожу замуж.
— Вот
нелепая девчонка! — заметила миссис Джеллиби с отсутствующим видом, просматривая
только что распечатанное письмо. — Какая ты дурочка!
— Я
выхожу замуж, мама, — всхлипывала Кедди, — За мистера
Тарвидропа-младшего из танцевальной академии, а мистер Тарвидроп-старший (он,
право же, настоящий джентльмен) дал свое согласие, и я прошу и умоляю вас,
мама, тоже дать согласие, потому что без него я никогда не буду счастлива.
Никогда, никогда! — всхлипывала Кедди, начисто позабыв о своих обидах и
обо всем на свете, кроме любви к матери.
— Вот
вы опять видите, мисс Саммерсон, — все также безмятежно заметила миссис
Джеллиби, — какое это счастье, что я так занята и обязана сосредоточиться
на чем-то одном. Кедди обручилась с сыном какого-то учителя танцев… водит
знакомство с людьми, которые интересуются судьбами человечества не больше, чем
она сама! И это в то время, как мистер Куэйл, один из виднейших филантропов
нашего века, сказал мне, что готов сделать ей предложение!
— Мама,
я всегда ненавидела и терпеть не могла мистера Куэйла! — проговорила
Кедди, всхлипывая.
— Ах,
Кедди, Кедди! — отозвалась миссис Джеллиби, с величайшим благодушием
распечатывая следующее письмо. — Я в этом не сомневаюсь. Как ты могла
относиться к нему иначе, если у тебя нет и крупицы тех интересов, которыми он
так переполнен? Если бы общественные обязанности не были моим любимым детищем,
если бы я не была занята обширными предприятиями мирового масштаба, все эти
мелочи, признаюсь, могли бы меня глубоко огорчать, мисс Саммерсон. Но могу ли я
допустить, чтобы сумасбродства Кедди (от которой я ничего другого и не ожидаю) встали
преградой между мной и великим африканским материком? Нет. Нет, —
повторила миссис Джеллиби спокойным, ясным голосом и с приятной улыбкой,
продолжая распечатывать и сортировать письма. — Нет, конечно.
Я была
так мало подготовлена к столь холодному приему, хоть и ожидала его, что просто
не находила слов. Кедди, по-видимому, тоже совершенно растерялась. А миссис
Джеллиби по-прежнему вскрывала и сортировала письма, время от времени повторяя
ласковым голосом и с невозмутимой улыбкой:
— Нет,
конечно.
— Надеюсь,
мама, — всхлипнула в заключение бедная Кедди, — вы на меня не
сердитесь?
— Ну,
Кедди, значит, ты и вправду глупая девчонка, если продолжаешь задавать мне
такие вопросы после того, как я тебе рассказала о своих заботах, поглощающих
все мое внимание, — ответила миссис Джеллиби.
— Надеюсь,
мама, вы даете согласие и желаете нам счастья? — проговорила Кедди.
— Если
ты так поступила, значит ты просто неразумное дитя, — сказала миссис
Джеллиби, — и даже испорченное дитя; а ведь ты могла бы посвятить себя
грандиозной общественной деятельности. Но шаг сделан, я наняла мальчика, и
говорить больше не о чем. Нет, Кедди, пожалуйста, не надо, — проговорила
миссис Джеллиби, когда Кедди попыталась ее поцеловать, — не мешай
работать; дай же мне разобраться в этой куче бумаг до прихода послеобеденной
почты!
Я
решила, что делать мне тут больше нечего и пора уходить. Однако мне пришлось
ненадолго задержаться, так как Кедди сказала:
— Вы
позволите, мама, привести его сюда и познакомить с вами?
— О
господи, Кедди! — воскликнула миссис Джеллиби, уже успевшая погрузиться в
созерцание какой-то неведомой дали. — Ты опять? Кого привести?
— Его,
мама.
— Кедди,
Кедди! — промолвила миссис Джеллиби, которой все эти пустяки, должно быть,
осточертели. — Если уж тебе так хочется, приведи его как-нибудь вечером,
когда не будет ни собрания Главного Общества, ни совещания Отдела, ни заседания
Подотдела. Тебе придется согласовать этот визит с расписанием моих занятий.
Дорогая мисс Саммерсон, вы были очень любезны, что пришли сюда помочь этой глупышке.
До свидания! Сегодня утром я получила еще пятьдесят восемь писем от рабочих
семейств, желающих ознакомиться с различными деталями вопроса о культивировании
кофе и туземцев, значит мне незачем просить извинения за то, что у меня так
мало досуга.
Меня
нисколько не удивило, что Кедди расстроилась и, когда мы спускались по
лестнице, снова зарыдала, бросившись мне на шею и говоря, что лучше бы ее
выбранили, чем отнеслись к ней так безучастно, а потом призналась, что ей почти
не во что одеться, и она прямо не знает, как ей удастся выйти замуж прилично.
Однако я постепенно утешила ее, заведя разговор о том, как много она будет
делать для своего несчастного отца и Пищика, когда заживет своим домом; и вот,
наконец, мы спустились вниз, в сырую темную кухню, где Пищик валялся на
каменном полу со своими братцами и сестрицами и где мы затеяли с ними такую
возню, что я побоялась, как бы меня не разорвали на куски, и поскорее принялась
рассказывать им сказки. Время от времени я слышала у себя над головой громкие голоса,
доносившиеся из столовой, и грохот падающей мебели. Грохот, боюсь, объяснялся
тем, что бедный мистер Джеллиби все еще силился разобраться в своих делах, но
после каждой бесплодной попытки отрывался от обеденного стола и устремлялся к
окну, намереваясь выброситься из него во дворик.
Вечером,
мирно возвращаясь домой после этого беспокойного дня, я много думала о помолвке
Кедди, твердо надеясь, что (несмотря на мистера Тарвидропа-старшего) девушка
будет счастливее, чем теперь. Да, думала я, и она и муж ее едва ли когда-нибудь
поймут, что представляет собою в действительности «Образец хорошего тона»; что
ж, тем лучше для них, и стоит ли желать им узнать истину? Я лично вовсе не
хотела, чтобы они эту истину узнали, и мне даже было почти стыдно, что сама я не
вполне верю в мистера Тарвидропа-старшего. И еще я смотрела на звезды и думала
о тех, кто путешествует по дальним странам, и о звездах, которые видят они, и
надеялась, что, быть может, и на мою долю выпадет благодать и счастье приносить
пользу кому-нибудь по мере моих слабых сил.
Когда я
вернулась домой, наши, по обыкновению, так обрадовались мне, что я, наверное,
села бы и расплакалась от умиления, если бы не знала, что это будет им
неприятно. Все в доме от первого до последнего человека приветствовали меня с
такими сияющими лицами, разговаривали со мной так весело и были так рады хоть
чем-нибудь мне услужить, что во всем мире, думалось мне, не нашлось бы никого
счастливее меня.
В тот
вечер мы долго засиделись за разговором, потому что Ада и опекун заставили меня
подробно рассказать про Кедди, и я болтала, болтала, болтала без умолку.
Наконец я ушла к себе наверх, краснея при мысли о том, как я
разглагольствовала, и вдруг услышала негромкий стук в дверь. Я сказала:
«Войдите!», и в комнату вошла хорошенькая маленькая девочка, чистенько одетая в
траурное платье, и сделала мне реверанс.
— Позвольте
вам доложить, мисс, — сказала девочка нежным голосом, — я Чарли.
— Ну
да, конечно Чарли, — в изумлении воскликнула я, наклоняясь и целуя
ее. — Как я рада видеть тебя, Чарли!
— Позвольте
вам доложить, мисс, — продолжала Чарли все тем же нежным голосом, — я
теперь ваша горничная.
— Ты,
Чарли?
— Позвольте
вам доложить, мисс, это вам подарок от мистера Джарндиса, а еще он шлет привет.
Я села
и, обняв Чарли, смотрела на нее не отрывая глаз.
— Ах,
мисс! — проговорила Чарли, всплеснув руками, и слезы потекли по ямочкам на
ее щеках. — Том в школе, позвольте вам доложить, и учится так хорошо! А
маленькая Эмма, мисс, она у миссис Блайндер, мисс, и о ней так заботятся! А Том
давно уже поступил бы в школу, а Эмма перешла бы к миссис Блайндер, а я
приехала бы сюда, но мистер Джарндис считал, что Тому, и Эмме и мне надо было
сначала привыкнуть к тому, что придется нам жить врозь, — ведь мы такие
маленькие! Не плачьте, пожалуйста, мисс!
— Не
могу удержаться, Чарли.
— Да,
мисс, я тоже не могу удержаться, — сказала Чарли. — И позвольте вам
доложить, мисс, мистер Джарндис шлет привет и думает, что вы захотите давать
мне уроки. И, позвольте вам доложить, Том, и Эмма! и я — мы будем видеться раз
в месяц. И я так счастлива и так благодарна, мисс, — воскликнула Чарли от
полноты сердца, — и я постараюсь быть такой хорошей горничной!
— Чарли,
милая, никогда не забывай того, кто все это сделал!
— Нет,
мисс, никогда не забуду. И Том не забудет. И Эмма. Все это благодаря вам, мисс.
— Да
я ничего об этом не знала. Все сделал мистер Джарндис, Чарли.
— Да,
мисс, но он это сделал из любви к вам и чтобы вы стали моей хозяйкой. Позвольте
вам доложить, мисс, это вам маленький подарок от него — с приветом; и все это
он сделал из любви к вам. Мне и Тому приказано это запомнить.
Чарли
вытерла глаза и принялась выполнять свои новые обязанности — расхаживать по
комнате с хозяйственным видом и прибирать все, что попадалось под руку. Но
вдруг Чарли подкралась ко мне сбоку и проговорила:
— Ах,
мисс, не плачьте, пожалуйста.
И я
повторила:
— Не
могу удержаться, Чарли.
А Чарли
тоже повторила:
— Да,
мисс, и я не могу удержаться.
Так что
я все-таки немного поплакала от радости, и она тоже.
|