ГЛАВА 3
Воспоминание о «Ледяном
аде» – Замысел молодого миллионера. – За буров! – Встреча с
Фанфаном. – В путь! – Набор добровольцев. – В заливе
Делагоа. – Португальская таможня. – Претория. – Президент
Крюгер. – Молокососы.
Не так
давно «Журнал путешествий» опубликовал под заголовком «Ледяной ад» рассказ о
приключениях французов в Клондайке, стране богатейших золотых россыпей.
Напомним кратко об этой захватывающей драме.
Несколько
молодых французов, жертвы прославившегося своими злодействами бандитского
сообщества «Коричневая звезда», отправились искать счастья в это таинственное
Эльдорадо Полярного круга. Ценою неимоверных страданий и смертельных опасностей
им действительно удалось добыть баснословное состояние. Но бандиты, не
упускавшие их из виду, тайно отправились за ними в Клондайк. Там они узнали,
что французам посчастливилось открыть «Золотое море» – богатейшие россыпи,
упорно разыскиваемые всеми золотоискателями. Разумеется, бандиты решили
завладеть этим сокровищем, которое, даже по предварительным подсчетам,
превышало, и значительно превышало, ослепительную цифру в сто миллионов.
Героями
этой драмы золота и крови были семь человек: молодой ученый Леон Фортэн и его
прелестная невеста Марта Грандье; газетный репортер Поль Редон;
присоединившийся к ним старый канадец Лестанг; Дюша-то и его отважная дочь
Жанна и, наконец, брат Марты – Жан Грандье.
Жану
Грандье, воспитаннику колледжа[9]
Сен-Барб, было тогда всего пятнадцать лет. Природа одарила его недюжинным умом,
физической силой и необыкновенной для юноши его лет выносливостью. Этот
школьник, умевший храбро противостоять всем испытаниям, совершил там чудесные,
почти легендарные подвиги.
Не будем
говорить о его изумительной способности переносить мороз в пятьдесят градусов,
о необыкновенной ловкости, проявленной им в борьбе с дикими зверями – огромными
полярными волками, – скажем лишь, что, тяжело раненный, обмороженный,
ослабленный потерей крови, он собственноручно убил пятерых бандитов из шайки
«Коричневой звезды» и освободил свою сестру и Жанну Дюшато, находившихся в
плену у этих злодеев. Во Францию он вернулся сказочно богатый и одержимый той
жаждой приключений, которая знакома и не дает покоя всем, кто хоть раз вкусил
прелесть этой волнующей жизни.
Отдохнув
несколько месяцев, Жан заскучал. Его деятельная натура требовала применения
своим силам. Он решил было, став во главе какой-нибудь географической
экспедиции, проникнуть в не исследованные еще страны или взяться за какое-либо
другое смелое и полезное дело, но тут вспыхнула англо-бурская война.
Пылкая и
благородная душа Жана Грандье мгновенно загорелась сочувствием к двум маленьким
южноафриканским республикам, боровшимся за свою независимость.
Его
восхищали спокойствие, достоинство и величие старого, патриархального
президента – благородного Крюгера, в котором он видел живое воплощение древних
добродетелей мужественного бурского народа.
Он
влюбился в буров, этих солдат-добровольцев, ненавидевших войну и взявшихся за
оружие только ради защиты святого дела национальной независимости. В то же
время он от всей души возненавидел англичан-завоевателей, которые развязали
войну, бросив многочисленную и могучую английскую нацию против двух крошечных
государств. Уже один только этот факт вопиющего неравенства сил казался ему
величайшим преступлением против человечества.
С одной
стороны – могущественная, богатейшая в мире империя с населением в четыреста
миллионов человек, с превосходной армией, флотом, колониями, первоклассной
промышленностью, огромными финансовыми ресурсами. Колосс, господствующий на
морях и на суше – целой трети земного шара! С другой стороны – два крошечных
народца, едва насчитывающих четыреста тысяч жителей, мирных крестьян,
занимающихся земледелием и мечтающих только о том, чтобы жить в мире и быть
подальше от всех тревог, которые потрясают человеческое общество.
Он
трепетал за них, изумлялся равнодушию цивилизованных народов, возмущался тем,
что ни один из этих народов не посмел или не смог помешать этому
несправедливому нападению, совершенному на другой же день после «международной
мирной конференции».
Он
говорил себе:
«Если
большие государства так эгоистичны и подлы, а эта отвратительная вещь, которую
называют политикой. потворствует их эгоизму и подлости, то все честные люди,
люди большого сердца должны откликнуться и действовать, не щадя своей жизни. Я
молод, смел и свободен в своих поступках, я люблю приключения, меня влечет ко
всему величественному и доброму Я готов отдаться душой и телом благородному
делу защиты слабых. И потому я стану добровольцем трансваальской армии».
Он
поделился своим проектом с сестрой Мартой и ее мужем, Леоном Фортэном. Те от
души его одобрили.
Да и кто
бы мог помешать ему свободно распорядиться своей жизнью и своим состоянием?
После
трогательного прощания со своим другом Полем Редоном, женившимся к тому времени
на Жанне Дюшато, он отправился в намеченное путешествие.
Когда
они подкатили к огромному вокзалу, какой-то подросток лет пятнадцати бросился открывать
дверцу роскошного экипажа. Но соскочивший в ту же минуту с козел лакей Жана, обиженный
непрошенным вмешательством в его служебные обязанности, так грубо отшвырнул мальчика
от кареты, что тот растянулся во весь рост, больно ударившись лицом о мостовую.
Богатство не ожесточило сердца героев Клондайка. Все трое невольно вскрикнули,
а Жан, поспешно выйдя из кареты, подхватил парня подмышки и поставил его на
ноги:
– Не
очень больно? Все цело?.. Прости, друг, и, прошу тебя, прими маленькое
вознаграждение.
А
подросток, хотя у него обильно струилась из носу кровь и ему было очень больно,
заставил себя улыбнуться и пробормотал:
– Вы
очень добры, но, право, ничего…
Ни
упрека, ни малейшего намерения поскандалить, чтобы извлечь выгоду из
происшествия.
– Бери,
не стесняйся, – сказал Жан Грандье, – и не поминай лихом нашу
встречу.
Мальчик
краснеет, бледнеет, смотрит, разинув от изумления рот, на золотые монеты и, наконец,
восклицает:
– И
все это мне? Из-за какого-то шлепка о мостовую? Здорово!.. Благодарю вас,
князь! Наконец-то я выберусь за фортифы[10]
и полюбуюсь на белый свет!
– Ты
любишь путешествовать? – спросил Жан.
– До
безумия! С пеленок мечтал… А теперь вот благодаря вам я могу купить билет до Марселя.
– Постой,
постой, но почему же именно в Марсель? – воскликнул Жан.
– Потому
что уж там-то я как-нибудь обернусь и непременно попаду в страну буров.
– Что?!
Ты хочешь в волонтеры?! – невольно вырвалось у Жана.
– Да.
Уж больно хочется поколотить этих англичанишек, которые мучают буров!
Леон
Фортэн и его жена с интересом прислушивались к разговору, в котором собеседники
перескакивали с пятого на десятое.
– Как
тебя зовут? – без лишних предисловий спросил Жан.
– Фанфан.
– Где
живешь?
– Раньше
жил на улице Гренета, двенадцать, а теперь так, вообще… ну, просто на улице.
– Родители
есть?
– Отец.
Он пьянствует все триста шестьдесят пять дней в году и уж никак не меньше двух
раз в сутки награждает меня колотушками. А позавчера совсем из дому выгнал.
– А
мать?
– Пять
лет, как умерла, – ответил мальчик, и на глазах у него блеснули слезы.
– Так,
значит, ты твердо решил записаться в трансваальскую армию?
– О
да!
– В
таком случае, Фанфан, я беру тебя с собой,
– Не
может быть!.. Благодарю от всего сердца! С этой минуты я ваш и на всю жизнь!
Увидите, как предан будет вам Фанфан!
Так
капитан Сорви-голова завербовал первого добровольца в свою роту разведчиков.
В
Марселе Жан завербовал еще одного добровольца, который работал раньше
поваренком на морском пароходе, а теперь был без места. Его, как и всякого
провансальца, звали Мариусом, и он охотно отзывался на прозвище «Моко».
В
Александрии Жан завербовал сразу двоих. То были юнги: один – итальянец, другой –
немец; оба они только что вышли из больницы и ожидали отправки на родину. Немца
звали Фрицем, итальянца – Пьетро.
Рассмеявшись,
Жан сказал Фанфану:
– Четыре
человека – целый полувзвод, и я его капрал!
Вербовка
этого разноязычного интернационального отряда продолжалась всю дорогу.
В Адене
Жан наткнулся на двух алжирских арабов. Их вывез из Алжира губернатор Обока,[11] но они
бежали от него и теперь старались как-нибудь устроиться. Они говорили на
ломаном французском языке и охотно согласились следовать за внушавшим доверие
молодым человеком, который к тому же предложил им великолепное жалованье.
Наконец,
уже на пароходе, Жан Грандье встретился с семьей бедных французских эмигрантов,
отправлявшихся попытать счастья на Мадагаскар.
Их было
пятнадцать человек, считая племянников и других дальних родственников. И, увы,
все они были так бедны, что даже легендарная, ставшая нарицательной нищета
Иова,[12]
наверное, показалась бы им богатством.
Молодость
и энтузиазм Жана произвели сильное впечатление на этот маленький клан, и ему
удалось уговорить трех юношей последовать за ним в Трансвааль. Под предлогом
возмещения убытков за потерю трех пар здоровых молодых рук, которых он временно
лишал семью, Жан вручил главе семьи десять тысяч франков и обещал выплатить
столько же после окончания кампании.
«И все
же мне хотелось бы пополнить свой отряд до дюжины», – думал Жан,
превратившись из капрала во взводного.
Результаты,
которых он добился в этом отношении по прибытии в Лоренцо-Маркес, превзошли все
его ожидания.
Жан, как
человек, привыкший надеяться только на самого себя, привез из Франции на сто
тысяч франков оружия, боеприпасов, одежды, обуви, предметов снаряжения и
упряжи. Он знал, что на войне все может понадобиться. Правда, его немного
тревожил вопрос о выгрузке этого более чем подозрительного багажа на
португальской территории. Однако, несмотря на свою молодость, наш друг был
достаточно дальновидным и опытным парнем, ибо опасные приключения являются
лучшей школой жизни. Поэтому, когда корабль пришвартовался, Жан преспокойно
оставил на его борту свой огромный груз, а сам отправился на дом к начальнику
португальской таможни.
Лузитанское[13]
правительство плохо оплачивало своих служащих. Жалованье им выдавали редко, а
зачастую и совсем не выдавали. Им предоставлялась полная свобода выкручиваться
как угодно из этого неприятного положения. Они и выкручивались, да так ловко,
что жили совсем неплохо и даже довольно быстро наживали состояние, и это,
несомненно, свидетельствовало об их изумительных административных способностях.
Жан
Грандье, осведомленный об этой особенности их существования, поговорил
несколько минут (ведь время теперь – деньги!) с его превосходительством и тут
же получил разрешение на немедленную выгрузку своей поклажи.
Его
превосходительство потребовал лишь заверения, что в многочисленных и тяжелых ящиках
находятся орудия производства.
Жан, не
моргнув, охотно уверил его в этом и уплатил таможенные пошлины.
Многим
эти пошлины показались бы, вероятно, несколько раздутыми, ибо они составили
кругленькую сумму в тридцать пять тысяч золотых франков, из которых лишь пять
тысяч приходились на долю правительства, остальные же тридцать шли в карман его
превосходительства. Но ведь его превосходительство, в свою очередь. должен был
вознаградить за временную слепоту английских контролеров, а это стоило ему
нескольких крон.
Жан был
в восторге от своей сделки и приказал, не мешкая ни минуты, выгружать «орудия
производства», которые тут же были отправлены по железной дороге в Преторию.
Неистощимое
великодушие и неиссякаемая веселость Жана производили сильное впечатление на
всех, кто сталкивался с ним. Его умение, не командуя, одним лишь словом или
даже просто жестом заставить повиноваться себе, его сдержанность, его
исполненная собственного достоинства непринужденность в обхождении с людьми, его
уверенность в себе – все выдавало в нем вождя.
Теперь
их собралось пятнадцать парней, мечтавших о подвигах. И хотя среди них были
представители самых различных национальностей, все они отлично уживались друг с
другом, слившись в тесную, дружескую семью.
Двадцать
четыре часа спустя поезд мчал их в Преторию,[14]
куда они и прибыли без особых приключений. Жан Грандье отправился к президенту
Крюгеру и был тут же принят вместе со своими товарищами.
В
Трансваале не существовало никаких преград между президентом и его
посетителями: ни приемных, ни адъютантов, ни секретарей, – свободный
доступ для всех, у кого была надобность к этому высокочтимому народом
государственному деятелю, чью нечеловеческую энергию, казалось, впитал в себя
весь храбрый, сражавшийся за свою независимость народ Трансвааля.
Волонтеров
во главе с их командиром ввели в обширный зал. Здесь у заваленного бумагами
письменного стола сидел президент, черты лица которого были известны всему миру
по фотографиям.
Секретарь,
стоявший рядом с ним, перелистывал депеши и по указанию президента быстро делал
на них пометки. В уголке крепко сжатых губ старика свисала его неизменная
трубка, дымившая после методических и коротких затяжек.
Выразительное,
с крупными чертами и массивным подбородком лицо этого крепко сбитого великана
было обрамлено густой бородой, а чуть прищуренные глаза пронизывали собеседника
острым взглядом, смущавшим своей твердостью и внутренней силой.
О нет,
ничего общего с Крюгером на английских карикатурах!
Достаточно
взглянуть на него, увидеть его медлительные, почти вялые движения, его высохшее
лицо, его словно высеченный резцом ваятеля корпус, его атлетическое
телосложение, чтобы почувствовать огромную дремлющую в нем силу, железную,
ничем несокрушимую и непреклонную волю.
Да, этот
человек производил внушительное, даже величественное впечатление, несмотря на
простоту, его нескладно скроенной одежды, несмотря на этот вышедший из моды,
смешной, единственный в своем роде и неизменный, как и его трубка, шелковый
цилиндр, без которого он нигде и никогда не появлялся.
А
впрочем, эта шляпа действовала неотразимо. Ведь она, так сказать, была частью
самого президента Крюгера, вернее, столь же неотъемлемой характерной чертой его
внешности, как чепчик королевы Виктории, как монокль мистера Джозефа Чемберлена[15] или
треуголка Наполеона.
И
впечатление, производимое ею, было настолько сильно, что у Фанфана,
ошеломленного этим шедевром шляпного мастерства, невольно вырвалось по меньшей
мере непочтительное восклицание:
– Боже!
Ну и колпак!
К
счастью, президент не очень-то разбирался в тонкостях парижского жаргона. Он не
знал, точнее, уверял, что не знает и не понимает ни одного языка, кроме
голландского.
Благоразумнее,
конечно, было бы не очень доверять этому.
Президент
медленно обернулся к Жану Грандье, легким кивком ответил на его приветствие и
спросил через своего переводчика:
– Кто
вы и что вам угодно?
– Француз,
желающий драться с врагами вашей страны, – последовал лаконичный ответ.
– А
эти мальчики?
– Завербованные
мною волонтеры. Я на свой счет вооружаю, снаряжаю и одеваю их, покупаю им
коней.
– Вы
так богаты?
– Да.
И я намерен завербовать сотню молодых людей, сформировать из них роту разведчиков
и отдать ее в ваше распоряжение.
– А
кто будет командовать ими?
– Я.
Под начальством одного из ваших генералов.
– Но
ведь они еще совсем молокососы.
– Молокососы?
Неплохо! Отныне так и будем называться: отряд Молокососов. Могу вас заверить –
вы не раз услышите о нас!
– Сколько
же вам лет?
– Шестнадцать.
– Гм…
молодо-зелено.
– В
шестнадцать лет вы, кажется, уже убили вашего первого льва? – Верно! –
улыбнулся Крюгер.
– И
потом юность… Разве не в этом именно возрасте человек полон дерзновенных
мечтаний, беззаветной преданности, жажды самопожертвования, презрения к
опасностям и даже к самой смерти!
– Хорошо
сказано, мой мальчик! Будьте же командиром ваших Молокососов, вербуйте сколько
хотите волонтеров и превратите их в солдат. Бог свидетель – вы мне нравитесь, и
я поверил в вас.
– Благодарю
вас, господин президент! Вот увидите как славно мы у вас поработаем!
Но
старик уже поднялся во весь свой рост, намекая на конец аудиенции. Он пожал
капитану Молокососов руку, да так стиснул ее, что у другого бы она хрустнула, и
при этом убедился, что рука Жана Грандье тоже не из слабых.
– Верю,
что этот маленький француз совершит большие дела, – сказал он улыбаясь.
Старый
президент, или, как его любовно называли буры, «дядя Поль», оказался хорошим
пророком.
На
другой день пятнадцать Молокососов шагали по улицам Претории в полном боевом снаряжении,
с маузерами за плечами, с патронташами на поясных ремнях, в широкополых
фетровых шляпах.
А еще
через пятнадцать часов у них уже были свои пони, на которых они молодцевато гарцевали
живописной кавалькадой.
О, этот
юный капитан не в игрушки играл! Какое глубокое знание людей обнаружил он! Как
верно рассчитал, что нет лучшей рекламы для набора волонтеров, чем появление на
улицах этого маленького кавалерийского отряда.
Волонтеры
так и стекались к нему со всех сторон. Не прошло и недели, как Жан Грандье
набрал свою сотню Молокососов, самому младшему из которых было четырнадцать, а
старшему – семнадцать лет. А так как весь этот народ изъяснялся на какой-то
невообразимой тарабарщине, Жан стал искать переводчика, который знал бы
английский, французский, голландский языки и хотя бы несколько слов по-португальски.
И он
нашел. Это был тридцатилетний бур с длинной волнистой бородой. Мальчики
прозвали его «Папашей» На седьмой день эскадрон Молокососов парадным маршем
прошел перед домом президента. Президент, с трубкой во рту и в своем неизменном
колпаке, произвел смотр.
Дядя
Поль слегка улыбался. Эта улыбка, от которой давно уже отвыкли его губы,
походила скорее на растроганную гримасу, на немую ласку, обращенную к юным
храбрецам, готовым отдать свою жизнь благородному делу борьбы народа за
независимость.
|